Часть вторая. Проездом через Нью-Йорк 2 страница

Ирвин был абсолютно прав по части посещения издателей и договоров о публикации и деньгах — Они заплатили мне 1000 долларов аванса которые я мог получать порциями по 100 долларов в месяц и редакторы (без моего ведома) склонили свои воробьиные головы над моей безупречной прозой и подготовили книгу к печати с миллионом faux pas[22]человеческого людоедства (Ой?) — Поэтому я действительно был не прочь жениться на Рут Хипер и переехать жить в деревню в Коннектикуте.

Ее сыпь на коже, если верить задушевной подруге Эриксон, была вызвана моим приездом и занятиями любовью.

Рут Эриксон и я целыми днями вели беседы во время которых она поверила мне свою любовь к Еюльену — (чё?) — Жюльен мой лучший друг, наверное, с которым я жил в мансарде на 23-ей улице когда впервые познакомился с Рут Эриксон — Он был в нее безумно влюблен в то время но та взаимностью не ответила (так я и знал, в то время) — Но теперь когда он был женат на этой очаровательнейшей изо всех земных женщин, на Ванессе фон Зальцбург, мой остроумный кореш и наперсник, О теперь она хотела Жюльена! Он ей даже звонил по межгороду на Средний Запад но бесполезно тогда было — Вот уж действительно река Миссури в ее волосах, Стикс, или Митилена что более вероятно.

И вот теперь он старина Жюльен, дома после работы в конторе где он преуспевающий молодой начальник при галстуке с усиками хоть во дни своей молодости сидел в дождевых лужах со мною вместе поливая нам волосы чернилами вопя Мексиканские Боррачо-Йеху (или Миссурийский, один) — В тот момент когда он приходит домой с работы то плюхается в великолепное кожаное мягкое кресло которое ему первым делом купила его, Лаэрда, жена, еще прежде колыбелек, и сидит в нем перед трескучим огнем покручивая ус — "Делать больше нечего только растить детей да подкручивать усы," сказал Жюльен который говорил мне что он новый Будда заинтересованный в перерождении! — Новый Будда преданный Страданию! -

Я частенько заходил к нему в контору и смотрел как он работает, наблюдая за его конторским стилем ("Эй ты долбоёб поди сюда") и за тем как щелкает его речь ("Что это с тобой такое, да любое малюсенькое самоубийство в старой Западной Виргинии стоит десяти тонн угля или Джона Л.Льюиса!") — Он следил за тем чтобы самые (для него) важные и грустнопупсичные истории проходили по каналам АП — Он был любимцем самого грёбаного Президента целой информационной сети. Загребущего Такого-Растакого Джо — Его квартира где я колбасился днем кроме тех дней когда кофе-клацал с Эриксон была прекраснейшей квартирой на Манхэттене по-своему по-жюльеновски, с маленьким балкончиком выходящим на все неоны и деревья и уличные движения площади Шеридан-Сквер, и с холодильником в кухне полным кубиков льда и Кок с которыми можно кирять ваш старый Виски Партнерский Выбор — Я проводил день за разговором с Женой Нессой и детишками, которые шикали на нас когда в ТВ возникал Микки Маус, затем в своем костюме входил Жюльен, расстегнутый ворот, галстук, со словами "Черт — вообрази приходишь домой после тяжелого дня на работе а тут этот маккартист Дулуоз" и иногда с ним приходил кто-нибудь из помощников редактора вроде Джо Скрибнера или Тима Фосетта — Тим Фосетт который был глух, носил слуховой аппарат и был страдающим католиком, но все равно любил страдающего Жюльена — Плюх, Жюльен падает в свое кожаное мягкое кресло перед разведенным Нессой огнем, и покручивает усы — У Ирвина и Хаббарда к тому же была своя теория что Жюльен отпустил усы чтобы выглядеть старше и уродливей каким он вообще не был — "Есть чего-нибудь поесть?" говорит он, и Несса выносит половинку жареной курицы которую он отрывочно пощипывает, пьет кофе, и вопрошает не спущусь ли я еще за одной пинтой Партнерского Выбора -

"Плачу половину."

"Ах вы кануки вечно платите половину" поэтому мы спускаемся вместе с Почки черным спаниелем на поводке, а перед винным магазином заруливаем в бар и пропускаем несколько пшеничных с Коками глядя в телевизор со всеми остальными нью-йоркцами которые печальнее нас.

"Дурная кровь, Дулуоз, дурная кровь."

"Ты это к чему?"

Он неожиданно хватает меня за рубашку и дергает так что отлетают две пуговицы.

"Зачем ты мне вечно рубашку рвешь?"

"Ах а мамочки твоей нет чтоб их обратно пришить, а?" и дергает сильнее, разрывая мою несчастную рубашку, и печально на меня глядит, печальный взгляд Жюльена это взгляд который говорит: -

"Какое говно чувак, все эти твои и мои маленькие тугозадые замыслы 24 часа в сутки бегать дисциплинированно по часам — когда мы все отправимся на небо мы и знать не будем о чем вообще было вздыхать или как мы выглядели." Я как-то встретил девчонку и сказал ему: "Девчонка которая прекрасна, грустно" и он ответил "Ах все прекрасны и грустны."

"Почему?"

"Тебе этого не понять, канук с дурной кровью — "

"Почему ты все время говоришь что у меня дурная кровь?"

"Потому что у вас в семье хвосты растут."

Он единственный человек на свете которому можно оскорблять мою семью, в самом деле, поскольку он оскорбляет семью самой земли.

"А как насчет твоего семейства?"

Он даже не слышит чтоб ответить — "Если б у тебя на голове была корона тебя пришлось бы повесить еще быстрее." Обратно наверху в квартире он начинает дразнить сучку возбуждая ее: "Ох какой у нас черный сочащийся зад…"

Происходит декабрьская пурга. Приезжает Рут Эриксон, как договаривались, и они с Нессой все говорят и говорят пока мы с Жюльеном проскальзываем к нему в спальню и спускаемся по пожарной лестнице в снегу чтоб шваркнуть по бару добавить пшеничной с содовой. Я вижу как он проворно спрыгивает подо мной, поэтому сам предпринимаю такой же легкий прыжок. Но он-то уже так раньше делал. С этой раскачивающейся пожарной лестницы до тротуара десятифутовый пролет и падая я это соображаю но недостаточно быстро, и переворачиваюсь в полете и приземляюсь прямо на собственную башку. Тресь! Жюльен приподнимает меня с окровавленной головой. "И все это лишь ради того чтоб сбежать от баб? Дулуоз ты выглядишь лучше когда весь в крови."

"Это все дурная кровь вытекает," добавляет он в баре, но в Жюльене ничего жестокого нет, только справедливое. "В старой Англии из них кровь шла как сумасшедшая" а когда он начинает замечать гримасу боли у меня на лице то преисполняется сочувствия.

"Ах бедный Джек" (прислонив свою голову к моей, как Ирвин, по тем же самым и все же не по тем же причинам), "надо было тебе остаться где б ты ни был прежде чем приехал сюда — " Он подзывает бармена и просит меркурохром обработать мою рану. "Старина Джек," есть и такие времена когда он становится абсолютно кроток в моем присутствии и ему хочется знать что я на самом деле думаю, или же он на самом деле думает. "Твои мнения теперь ценны." Первый раз когда мы с ним встретились в 1944 году я подумал что он вредный молодой говнюк, и единственный раз когда я обкурился конопли при нем то предугадал что он против меня, но поскольку мы постоянно были пьяны… и все же. Жюльен с его прищуренными зелеными глазами и стройной жилистой мужской силой Тайрона Пауэра колотит меня. "Поехали поглядим на твою девчонку." Мы берем такси к Рут Хипер по снегу а как только входим и она видит что я пьян то вцепляется пятерней мне в волосы, дергает, выдирает несколько волосин из моего места такого важного для расчесывания и принимается лупить меня кулаками по физиономии. Жюльен сидит и обзывает ее «Тяжеловесихой». Поэтому мы снова сваливаем.

"Тяжеловесихе ты не нравишься, чувак," бодро говорит Жюльен в такси. Мы возвращаемся к его жене и к Эриксон которые до сих пор разговаривают. Божже, величайшим из писателей что когда-либо жили придется быть женщине.

Потом подходит время вечерней программы по ТВ поэтому мы с Нессой готовим больше пшеничных с Коками в кухне, выносим их позвякивая к огню, и мы все подтаскиваем стулья к телеэкрану посмотреть Кларка Гэйбла и Джин Харлоу в картине о каучуковых плантациях в 1930-е годы, клетка попугая, Джин Харлоу чистит ее, говорит Попугаю: "Что же ты ел, цемент?" и мы все ревем от хохота.[23]

"Господи таких картин больше не снимают" говорит Жюльен потягивая свой напиток, покручивая усы.

Начинается Совсем Поздний фильм про Скотланд-Ярд. Мы с Жюльеном совсем затихли смотря наши старинные истории а Несса смеется. Все с чем ей приходилось сталкиваться в ее предыдущей жизни это детские коляски и дагерротипы. Мы наблюдаем как Ллойд Лондонского Оборотня высерается из-за дверей с косой ухмылкой: -

"Этот сукин сын и двух центов бы тебе не дал для твоей собственной матери!" вопит Жюльен.

"Даже с сеткой от кровати," добавляю я.

"Повесить его в Турецких Банях!" ранит Жюльен.

"Или в Иннисфри."

"Подкинь еще полешко в огонь, Мазз," говорит Жюльен, «Дазз» это к детям, к Мазз Мамочке, что она и делает с великим удовольствием. Наши киношные грезы прерываются посетителями из его конторы: Тим Фосетт вопящий поскольку глух: -

"Бож-же! Та телеграмма ЮПИ в которой рассказывается об одной мамочке которая была шлюхой и которой приходилось иметь дело со всем кошмаром маленького ублюдка!"

"Ну так маленький ублюдок ведь умер."

"Умер? Он снес себе череп подчистую в номере гостиницы в Гаррисбурге!"

Затем мы все напиваемся и заканчивается тем что я засыпаю у Жюльена в спальне а они с Нессой спят на разложенной тахте, я открываю окно свежему воздуху метели и засыпаю под старым живописным портретом жюльеновското дедушки Гарета Лава похороненного рядом с Каменной Стеной Джексоном в Лексингтоне Виргиния — Наутро я просыпаюсь а пол и часть постели занесло двумя футами снега. Жюльен сидит в гостиной бледный и больной. Не хочет даже до пива дотрагиваться, ему надо на работу. Съедает одно яйцо всмятку и все. Надевает галстук и с ужасом содрогается в контору. Я спускаюсь, покупаю еще пива, и провожу весь день с Нессой и детишками болтая и играя с ними в закорки — Темнеет и снова входит Жюльен, на пару стаканов крепче, и опять впадает в пьянство. Несса выносит аспарагус, отбивные и вино. В тот вечер вся банда (Ирвин, Саймон, Лаз, Эриксон, и кое-какие писатели из Деревни причем некоторые итальянцы) приходит посмотреть с нами ТВ. Мы видим как Перри Комо[24]и Гай Ломбардо[25]обнимаются друг с другом на Зрелище. "Говно," говорит Жюльен, со стаканом в руке в кожаном кресле, даже усов не покручивая, "пошли бы все эти макаронники домой пускай нажрутся там равиолей и сдохнут от блевоты."

Я единственный кто смеется (кроме Нессы втайне) поскольку Жюльен только один такой в Нью-Йорке кто ляпнет все что у него на уме чего б там в этот момент ни было, неважно чего, почему я и люблю его: — Лаэрд, сэры (вы уж простите нас макаронники).

Я однажды видел фотографию Жюльена когда ему было 14, в доме у его матери, и был поражен тем насколько человек вообще может быть прекрасен — Светловолосый, действительно с нимбом света вокруг волос, сильные твердые черты, эти восточные глаза — Я подумал "Черт а понравился бы мне Жюльен когда ему было 14 и он вот так вот выглядел?" но не успел я сказать его сестре какая это замечательная фотография как та ее спрятала, так что в следующий раз (год спустя) когда мы снова случайно попали к ней в квартиру на Парк-Авеню "Где та великолепная фотография Жюльена?" ее нет, она спрятала ее или уничтожила — Бедный Жюльен над чьей блондинистой головой я вижу немигание Автостоянок Америки и Унылейший Взгляд — Взгляд "Кто-ты-такой, Жопа?" — Печальный мальчонка наконец, которого я понял, поскольку знавал многих мальчонок в Ойской Французской Канаде как я уверен Ирвин знавал в Ойских Нью-Йоркских Евреях — Мальчонка слишком прекрасный лля мира но в конце концов спасенный женой, старой доброй Нессой, которая один раз мне сказала: "Пока ты валялся в отрубе на кушетке я заметила что твои штаны сияют!"

Однажды я сказал Жюльену "Несса, я буду звать ее «Ножки» потому что у нее славные ножки" а он ответил: -

"Если я поймаю тебя что ты будешь клеиться к Нессе я тебя убью" и он не шутил.

Его сыновьями были Питер, Гарет и один был на подходе которого будут знать как Эзру.

Жюльен разозлился на меня за то что я приударил за одной из его старинных подружек, не Рут Эриксон — Но тем временем пока мы закатывали вечеринку у обеих Рут кто-то стал швыряться тухлыми яйцами в окна Эриксон и я спустился вместе с Саймоном позже узнать в чем дело. Всего лишь за нелелю до этого Саймона и Ирвина остановила шайка малолетних преступников приставив им к горлу отбитые горлышки, только потому что Саймон посмотрел на эту шайку возле универсального (вот уж точно универсального) магазина — Теперь я увидел этих ребяток и спросил "Кто кидался тухлыми яйцами?"

"Где собака?" спросил один пацан выступив вперед вместе с шестифутовым подростком.

"Он вас не тронет. Это вы кидались яйцами?"

"Какими яйцами?"

Пока я стоял там и разговаривал с ними то заметил что они хватаются за ножи чтоб меня подколоть, я испугался. Но они отвернулись и я увидел имя «Пауэр»[26]на спине куртки того что был помоложе, я сказал: — "Ну ладно Джонни Пауэр, яйцами больше не кидайся." Тот развернулся и поглядел на меня. "Четкое имя," сказал я, "Джонни Пауэр." Ну вот этим более-менее все и закончилось.

А между тем Ирвин и Саймон договорились об интервью с Сальвадором Дали. Но прежде я должен рассказать вам о своем пальто, но сперва о брате Лазаря Тони.

У Саймона и Лазаря двое братьев было в шизарне, как я говорил, один из них конченый кататоник который отказывается обращать внимание вообще и вероятно смотрел на своих санитаров с такой мыслью: "Я надеюсь эти парни не станут учить меня их трогать, я полон безнадежных электрических змей" а вот другой брат который был всего лишь шизоидной (продвинутой) личностью еще с надеждой преуспеть в мире и следовательно и не вру ему помог сбежать из больницы на Лонг-Айленде сам Саймон по какому-то тщательно разработанному плану вроде планов Французских Воров Рифифи — И вот теперь Тони был на свободе и работал (изо всех вещей, которыми я занимался пацаном) подавальщиком в кегельбане, однако на Бауэри, куда мы пошли повидаться с ним и где я увидел его в яме согнувшегося чтоб быстро установить кегли — Затем позже, на следующий вечер когда я слонялся по квартире Филлипа Вогэна читая Малларме и Пруста и Курбье по-французски, в дверь позвонил Ирвин и я подошел к двери и увидел там их втроем, Ирвина, Саймона и маленького низенького светловолосого прыщавого Тони между ними — "Тони, познакомься это Джек." И стоило Тони увидеть мое лицо, или глаза, или туловище, или что там еще было, как он резко развернулся и ушел от всех и я никогда больше его не видел.

Я думаю это потому что я похож на его старшего брата-кататоника, по крайней мере Лаз мне так сказал.

Позже я пошел в гости к своему старому другу Дени Блё.

Дени Блё это тот фантастический тип с которым я жил на Западном Побережье в мои дни на дорогах, который воровал все что попадалось на глаза но раздавал иногда вдовам (Bon coeur, доброе сердце) и который нынче жил скудно я бы сказал в квартирке на 13-й Улице у самой набережной с ледником (в котором тем не менее по-прежнему хранил свое домашнее консомме из цыпленка приготовленное по особому рецепту) — Который напяливал Поварские колпаки и жарил огромных Индеек целиком на День Благодарения для громадных компаний хипстеров и битников Деревни которые лишь смывались в конце утаскивая под полой индюшачьи ножки — Единственно потому что ему хотелось познакомиться с четкой цыпочкой из Гринвич-Виллидж — Бедный Дени. Дени у которого был телефон и полный ледник и бичи которые сидели у него на шее, иногда стоило ему уйти на выходные бичи оставляли зажженным весь свет, все краны открытыми а двери квартиры незапертыми — Которого постоянно предавали, даже я сам, как он утверждал. "Ну Дулуоз," говорил этот большой 220-фунтовый черноволосый толстый француз (который крал а теперь лишь тибрит то что ему причитается), "ты всегда меня морочил как бы ни старался сделать по-другому — Вот я сейчас тебя вижу и мне тебя жалко." Он извлек какие-то государственные облигации с собственными фотографиями где он тыкал пальцем в государственные облигации и красными чернилами было написано: Я всегда смогу себе позволить консомме и индейку. Он жил всего лишь в квартале от обеих Рут. "Теперь когда я вижу тебя таким скаредным, и грустным, и невезучим, и потерянным, и даже выпить себе купить не можешь, или даже сказать "Дени, ты кормил меня много раз но пожалуйста не одолжишь ли мне того-то и того-то?" потому что ты никогда, никогда не просил меня занять тебе денег" (он был моряком и перевозил мебель между рейсами, мой старый школьный друг с которым познакомился мой отец и который ему понравился) (но Жюльен сказал что его руки и ноги слишком мелки для такого огромного мощного тела) (но вы кого будете слушать?) теперь он мне говорит: "Поэтому я отдаю тебе вот это пальто из настоящей вигони как только вот этой самой бритвой отпорю очень важную меховую подкладку — "

"Откуда ты взял это пальто?"

"Не твое дело откуда я его взял, но раз ты настаиваешь, раз ты намеренно сбиваешь с толку чтобы заморочить меня, раз еn effet vous ne voulez pas me crore,[27]я взял это пальто в пустом складе пока вывозил оттуда кое-какую мебель — Так случилось что у меня в то время была информация что владелец пальто умер, mort, вот я его и взял, ты меня понимаешь Дулуоз?"

"Ага."

"Он говорит Ага" и бросая взгляд вверх на своего Ангелоподобного Том Вулфовского брата. "Все что ему есть сказать это «Ага» а я уже почти отдаю ему пальто за двести долларов!" (Только через год после этого вашингтонский скандал по поводу вигоневых пальто, пальто из неродившихся телят, был готов разразиться) (но сначала он вытащил меховую подкладку). Пальто было громадным, длинным, свисало мне до башмаков.

Я сказал "Лени, ты рассчитываешь что я буду ходить по улицам Нью-Йорка в пальто болтающемся до самых башмаков?"

"Я не только на это рассчитываю," сказал он надевая мне на голову вязаную лыжную шапочку и натягивая ее на самые уши, "но еще я рассчитываю что ты будешь и дальше помешивать эти яйца как я тебе сказал." Он взбил омлет из шести яиц с четвертью фунта масла и сыра и специй, поставил на медленный огонь, и заставил меня помешивать столовой ложкой пока сам занялся протиранием пропитанного маслом картофельного пюре через сито, на ужин в полночь. Это было очень вкусно. Он показал мне какие-то бесконечно малые фигурки слонов из слоновой кости (примерно с пылинку) (из Индии) и объяснил какие они хрупкие и как один озорник сдул их у него с ладони в баре на прошлый Новый Год. Еще он достал бутылку Ликера Бенедектин который мы пили всю ночь. Ему хотелось чтобы я познакомил его с Рутами. Я знал что ничего из этого не выйдет. Он старомодный французский racоnteur и bon vivant[28]которому нужна жена-француженка, и которому не следует болтаться по Деревне пытаясь сделать тех холодных одиноких дамочек. Но как всегда он держал меня за руку и рассказывал все свои последние истории, которые повторял в тот вечер когда я пригласил его к Жюльену и Нессе выпить. По этому поводу он отбил телеграмму одной своей незаинтересованной любимице где написал что будет пить коктейли в доме "le grand journaliste,[29]Жюльена Лава," но та так и не появилась. А после того как он рассказал все свои анекдоты Несса пустилась рассказывать свои и Дени ржал так сильно что обсикался, пошел в ванную (он меня за это убьет), выстирал свои трусы, развесил их, хохоча вернулся, рассеянно забыл про них, и когда Несса и я и Жюльен на следующее утро проснулись с затуманенным взором и печальные, то захохотали глядя на широченные всемирные трусы свисающие с их душа — "Это кто такой здоровый их носит?"

Но недотепой Дени не был.

В огромном вигоневом пальто Дени с лыжной шапочкой надвинутой на уши, по холодным кусучим ветрам декабрьского Нью-Йорка, Ирвин с Саймоном подвели меня к Русской Чайной на встречу с Сальвадором Дали.

Тот сидел уперев подбородок в изразцовую рукоятку изящно украшенной трости, голубую с белым, рядом со своей женой за столиком Кафе. У него были нафабренные усики, тоненькие. Когда официант спросил его чего он хочет тот ответил "Один грейпфрут… роозовый!" а глаза у него были большие и голубые как у младенца, настоящий оrо[30]испанец. Он сказал нам что ни один художник не велик пока не заработал денег. Он что — говорит об Уччелло, о Гьянондри, о Франка? Мы даже не знали что такое деньги на самом деле или что с ними делать. Дали уже прочел статью о «мятежных» "битах" и ему было интересно. Когда Ирвин сказал ему (по-испански) что мы хотим встретиться с Марлоном Брандо (который питался в этой Русской Чайной) тот ответил, взмахнув в мою сторону тремя пальцами, "Он прекраснее М.Брандо."

Мне стало интересно почему он так сказал но вероятно со стариной Марлоном у него произошла размолвка. Однако имел в виду он мои глаза, голубые, как и у него самого, и мои волосы, черные, как и у него, и когда я заглянул в его глаза, а он заглянул в мои, мы не смогли выдержать всей этой печали. Фактически, когда Дали и я смотрим в зеркало, то не можем выдержать всей этой печали. Для Дали печаль прекрасна. Он сказал: "Как политик я роялист — мне бы хотелось видеть Испанский Престол возрожденным. Франко и остальных вон — Вчера ночью я закончил свою последнюю картину и самым последним штрихом там стали лобковые волосы."

"В самом деле?"

Его жена не обратила абсолютно никакого внимания на эту информацию как будто все так и надо, как оно собственно и есть. Когда вы замужем за Дали с его лобковой тростью, аh Quoi?[31]На самом деле мы очень подружились с его женой пока сам Дали разговаривал на ломаном французско-английско-испанском с сумасшедшим Гарденом, который делал вид что (и в самом деле понимал) понимает его речь.

"Pero, qu'est ce que vous penser de Franco?"

"С'est nes pas'd mon affaire, mon homme, entiendes?"[32]

Между тем, на следующий день, старый Дени, не сам Дали конечно но тоже ничего, приглашает меня зашибить 4 доллара втаскивая газовую плиту на шестой этаж — Мы гнем себе пальцы, рвем себе запястья, поднимаем плиту и идем шесть этажей вверх в квартиру к голубым, один из которых, видя как из запястья у меня течет кровь, смилостивился и намазал мне его меркурохромом.

Подходит Рождество, и Рут Хипер осточертел дедушка приславший ей целый переносной телевизор, я направляюсь на юг снова увидеться с мамой — Рут целует меня и любит меня на прощанье. По пути туда я планирую навестить Рафаэли дома у Варнума Рэндома поэтического консультанта Библиотеки Конгресса — какой бардак! Но зато как смешно! Даже Варнум должен это вспоминать с ликованием ужаса. Такси с вокзала завозит меня в пригороды Вашингтона Округ Колумбия.

Я вижу роскошный дом с пригашенными на ночь огнями и звоню в дверь. Отвечает Рафаэль говоря "Тебе не следует здесь быть но о том что я здесь я тебе сказал сам и вот ты здесь."

"Так что Рэндом будет возражать?"

"Нет разумеется нет — но он сейчас спит со своей женой."

"А пойло есть?"

"У него две прекрасных взрослых дочери которых ты увидишь завтра — Здесь настоящий бал, это не для тебя. В Зоопарк поедем на его Мерседес-Бенце — "

"У тебя палево есть?"

"Еще осталось с Мексики."

И вот мы зажигаем в большой пустой гостиной с пианино и Рафаэль спит там на тахте чтобы я мог спуститься в цоколь и спать там на маленькой кушетке в задрапированном алькове который Рэндомы для него приготовили.

Спустившись туда и отлетев по дури, я вижу тюбики масляной краски, и бумажные альбомы для акварелей, и рисую себе две картины прежде чем уснуть… «Ангела» и «Кота»…

А наутро вижу весь ужас этого, фактически я только усугубил ужас своим по-настоящему докучливым присутствием (но я хотел увидеть Рафаэля). Помню только что невероятный Рафаэль и невероятный я на самом деле навязались этому кроткому и тихому семейству глава которого, Варнум, бородатый Добрый Иезуит я догадываюсь, сносил все с подобающей мужчине аристократической грацией, как мне самому предстояло делать впоследствии? Но Варнум в самом деле знал что Рафаэль великий поэт и увез его в тот день на коктейль в Иглу Клеопатры пока я лебезил в гостиной пиша стихи и беседуя с младшей дочерью, 14, и старшей, 18, и пытаясь угадать где в этом доме прячут бурбон Джек Дэниэлс — до коего добрался позже -

Вот он Варнум Рэндом великий американский поэт глядящий по телику Грязевой Кубок поверх своего Лондонского Литературного Приложения, иезуитов кажется вечно интересует футбол — Он показывает мне свои стихи такие же прекрасные как у Мертона и такие же техничные как у Лоуэлла — Школы письма ограничивают людей, даже меня. Если б в святых самолетах во время войны было что-то мрачное я бы прибавил последний темный штришок. Если б все на свете, когда видят сны о петухах, умирали, как сказал Ся Ан, то к рассвету все были бы мертвы и в Мексике, и в Бирме и в Мире… (и в Индиане). Но в реальном мире ничего подобного не происходит даже на Монмартре когда Аполлинер взбирается по склону у кучи кирпичей, чтоб добраться до своей пьяной комнатенки, а ветры февраля задувают. Благословенна будь поездка.

И вот обезумевший Рафаэль с огромным гвоздем и огромным молотком действительно колотящий в хитро украшенную стенку чтобы повесить свое изображение микеланджеловского Давида маслом-по-дереву — Я вижу как хозяйка дома морщится — Рафаэль очевидно думает что картину будут держать на стене и почитать ее вечно рядом с болдуиновским роялем и ширмой эпохи Тань — Более того после этого он просит завтрака — Я прикидываю что мне б лучше отсюда двигать. Но Варнум Рэндом на самом деле просит меня остаться еще на денек поэтому я весь день провожу за писанием стихов торча по бенни в гостиной и называю их Вашингтонские Блюзы — Рэндом и Урсо спорят со мною по поводу моей теории абсолютной спонтанности — На кухне Рэндом вытаскивает Джек Дэниэлс и говорит "Как ты можешь ввести хоть какие-то отточенные или хорошо выношенные мысли в спонтанный поток как ты его называешь? Все это может закончиться невнятной бессмыслицей." И это не было гарвардским враньем. Но я ответил:

"Бессмыслица, так бессмыслица. Происходит определенное количество контроля типа того как человек рассказывает в баре историю не прерываясь и даже без единой паузы."

"Ну что ж возможно это станет популярным приемом но я предпочитаю рассматривать свою поэзию как ремесло."

"Ремесло есть ремесло."

"Да? В смысле?"

"В смысле искусное. Как ты можешь исповедовать свою искусную душу в ремесле?"

Рафаэль встал на сторону Рэндома и завопил: -

"Шелли было плевать на теории о том как он должен написать своего «Жаворонка». Дулуоз ты полон теорий как старый перфессор из колледжа, ты думаешь что знаешь все." ("Ты считаешь себя единственным," добавил он про себя.) Торжествуя он укатил с Рэндомом в мерседес-бенце на встречу с Карлом Сэндбергом или кем-то еще. Это была великая сцена "делания этого" о которой кукарекал Ирвин. Я заорал им вслед:

"Если б у меня был Университет Поэзии знаете что я бы написал над входом?"

"Нет, что?"

"Поймите Что Ученье Тьма! Господа не жгите мне уши! Поэзия ягнячий прах! Я предрекаю это! Я уведу школы в изгнание! Мне Плевать!" Они не брали меня на встречу с Карлом Сэндбергом с которым я и так уже познакомился семь лет назад на нескольких вечеринках где он стоял перед камином в смокинге и рассуждал о товарняках в Иллинойсе в 1910. И на самом деле обхватил меня руками поехав "Ха ха ха! Ты похож на меня!"

Зачем я все это говорю? Я чувствовал себя брошенным и потерянным даже когда Рафаэль я и жена Рэндома отправились в Зоопарк и я увидел как мартышка-самка дает самцу черепа (или как мы называем это в Нижнем Ист-Сайде, Пунтанг) и сказал "Вы видели как они занимаются феллацио?" Женщина вспыхнула а Рафаэль сказал "Не говори так!" — откуда они-то могли услышать слово феллацио!

Но у нас состоялся один прекрасный обед в центре города, вашингтонцы таращились на бородатого человека в моем вигоневом пальто (которое я отдал Рэндому взамен за его летное кожаное пальто с меховым воротником), на двух хорошеньких дочерей с ним, на элегантную жену, на взъерошенного забрызганного грязью черноволосого Рафаэля с альбомом Боито и альбомом Габриэлли в руках, и на меня (в джинсах), все мы входим и садимся за столик в глубине заказывая пиво и цыплят. Фактически все как по волшебству выгружаемся из крошечного мерседес-бенцика.

Я предвидел новую безотрадность во всем этом литературном успехе. В тот вечер я вызвал такси чтоб доехать до автостанции и опорожнил полбутылки Джека Дэниэлса дожидаясь его, сидя на кухонной табуретке набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери которая собиралась поступать в колледж Сары Лоуренс изучать там все что только есть про Эриха Фромма. Я подарил ей набросок, довольно точный, думая что она сохранит его навечно как Рафаэлева Микеланджело. Но когда мы оба вернулись в Нью-Йорк месяц спустя пришла большая посылка в которой были все наши картины и наброски и заблудившиеся майки, безо всякого объяснения, в смысле "Слава Богу что вас тут больше нет." Я их не виню, мне до сих пор стыдно за тот незванный визит и я никогда ничего подобного с тех пор больше не делал и никогда не буду.

Дата добавления: 2015-10-16