Часть вторая. Проездом через Нью-Йорк 3 страница

Я приехал на автостанцию со своим рюкзаком и сдуру (торча от Джека Дэниэлса) разболтался с какимии-то моряками которые затем наняли парня с машиной поездить по вашингтонским закоулкам в поисках неурочного пузыря. С нами как раз торговался негр-фарцовщик когда подвалил негр-полицейский и захотел нас всех обыскать, но нас было больше. Я просто ушел со своим рюкзаком за плечами, на станцию, влез в автобус и уснул поставив рюкзак у кабины водителя. Когда же я проснулся на заре в Роанук-Рэпидз его уже не было. Кто-то подрезал его в Ричмонде. Я уронил голову на сиденье в этом жестком сверкании хуже которого чем в Америке нет нигде в мире с дурацким виноватым бодуном. Целый новый роман (Ангелы Опустошения) целая книжка поэзии, заключительные главы еще одного романа (про Тристессу), вместе со всеми картинами не говоря уже о единственном снаряжении что у меня было на свете (спальник, пончо, свитер святой милости, совершенно простое снаряжение как результат многолетних размышлений) пропали, все пропало. Я заплакал. И поднял взгляд и увидел тусклые сосны у тусклых фабрик Роанук-Рэпидз с единственным последним отчаяньем, как отчаянье человека которому ничего не остается делать как покинуть землю навсегда. Солдаты покуривая ждали автобуса. Толстые старые северокаролинцы наблюдали сцепив руки за спиной. Воскресное утро, я опустевший и лишенный всех своих маленьких трюков делающих жизнь сносной. Пустой сирота сидящий нигде, больной и плачущий. Будто при смерти я видел как мимо пролетают все годы, все силы что прилагал мой отец чтобы сделать жизнь хоть чем-то интересным но закончившейся лишь смертью в сверкании автомобильного дня, автомобильного кладбища, целые стоянки кладбищ повсюду. Я видел угрюмые лица своей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, все они пытались верить и дальше без надежды. Голубые студентики колледжа на задних сиденьях автобуса от них еще тошнее думать об их лиловых планах которые все со временем завершатся вслепую в страховой конторе автомобильного кладбища за хер собачий. Где там старый мул похоронен на тех сосновых пустошах или же стервятник только что пообедал? Кака, весь мир кака. Я вспомнил то неимоверное отчаянье когда мне было 24 и я сидел дома у матери весь день пока та работала на обувной фабрике, фактически же сидел в смертном кресле своего отца, глядя как бюст Гёте в никуда. Поднимаясь время от времени побренчать сонатки на фортепьяно, сонаты собственного спонтанного сочинения, затем падать на постель плача. Выглядывая из окна на сверкание автомобилей на Кроссбэй-Бульваре. Склоняя голову над своим первым романом, продолжать слишком тошно. Недоумевая как это Голдсмит и Джонсон отрыгивались скорбью у своих очагов в жизни которая была слишком долгой. Вот что сказал мне отец той ночью перед смертью, "Жизнь слишком долгая."

Так интересно если Бог это личный Бог которому на самом деле лично небезразлично что с нами происходит, с каждым. Проверяет нас тяготами? Временем? Вопиющим кошмаром рождения и невозможной затерянностью обещания смерти? А зачем? Потому что мы падшие ангелы которые сказали на Небесах "Небеса превосходны, как бы то ни было такими им лучше и оставаться" и пали вниз? Но вы или я помним ли такую вещь?

Я помню только то что перед тем как родиться было блаженство. Я в самом деле помню темное роящееся блаженство 1917 года хоть и родился в 1922-м! Наступали и уходили Новые Годы а я был лишь блаженством. Но когда меня вытащили из чрева матери, посиневшего, синенького малыша, то заорали на меня чтоб я проснулся, и шлепнули меня, и с тех пор я наказан и потерян прочно и все такое. Никто не шлепал меня во блаженстве! Бог есть всё? Если Бог это всё то это Бог меня шлепнул. По личным причинам? Должен ли я таскать везде с собой это тело и называть его своим?

Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сообщил мне что мой мешок отправлен на станцию назначения в Винтер-Парк. "Благослови вас Боже," сказал я, а он спокойно осмотрел меня с ног до головы еще раз.

Что же касается моей матери, то другой такой на свете нет, это точно. Родила ли она меня только лишь для того чтоб малыш утешал ей сердце? Ее желание сбылось.

В это время она уже вышла на пенсию всю жизнь (начиная с 14 лет) обтачивая обувь на фабриках Новой Англии а потом Нью-Йорка, получала свою пенсию и жила с моей замужней сестрой как нечто вроде горничной хоть и вовсе не была против домашней работы, для нее естественной. Чистая французская канадка родилась в Сен-Пакоме в 1895 году пока ее беременная мать гостила в Канаде приехав из Пью-Гемпшира. Она родилась близнецом но ее ликующая толстенькая сестренка умерла. (О какой бы она была?) и мать умерла тоже. Поэтому положение моей мамы в мире было немелленно отрезано. Затем в 38 лет умер ее отец. Она ходила в прислугах у тетушек и дядюшек пока не повстречалась с моим отцом который был разъярен тем как с нею обращались. Отец мой покойник, а я сам бродяга, она же снова домработница у родни хоть в свои лучшие времена (Нью-Йорк в войну), она бывало зарабатывала по 120 долларов в неделю на обувных фабриках на КаналСтрит и в Бруклине, в те периоды когда я бывал слишком болен или слишком печален чтоб жить самостоятельно с женами и друзьями, и я возвращался домой, она полностью содержала меня пока я тем не менее писал свои книги (безо всякой реальной надежды когда-либо их опубликовать, просто художник). В 1949 году я заработал около 1000 долларов на своем первом романе (аванс) но это так ни к чему и не привело поэтому теперь она жила у моей сестры, ее можио было увидеть в дверях, во дворе выносила ведро, у печки жарила мясо, у раковины мыла посуду, у доски для глажки, у пылесоса, все равно вся радостная. Подозрительная параноичка сказавшая мне что Ирвин и Жюльен дьяволы и погубят меня (вероятно правда), она однако большую часть времени радовалась как дитя. Все ее любили. Единственный раз когда у отца была причина пожаловаться на эту приятную крестьянскую женщину это когда та всыпала ему по первое число за то что он проиграл все свои деньги. Когда старик умирал (в возрасте 57 лет) то сказал ей, Мемер, как ее теперь называет мой племянник (сокращенно от grandemere[33]): — "Энжи, я никогда не представлял себе

какая ты превосходная женщина. Простишь ли ты меня когда-нибудь за все плохое что я сделал вроде того когда меня по многу дней не бывало дома, и те деньги что я проиграл, те несколько жалких долларов что я мог бы потратить на тебя с какой-нибудь глупой шляпкой? — "

"Да, Эмиль, но ты всегда давал нам хозяйственные деньги на еду и за крартиру."

"Да, но я проиграл гораздо больше этого на скачках и в карты и деньги что я отдавал просто так целой куче бичей — Ах! — Но теперь когда я умираю наверное, и вот ты работаешь на обувной фабрике, и Джеки вот тут обо мне позаботится, а я этого не стою, теперь я понимаю что потерял — все эти годы — " Как-то ночью он сказал что хотел бы покушать настоящей старой доброй китайской еды поэтому Мемер дала мне пять долларов и заставила проехать на метро всю дорогу с Озон-Парка аж до самого Чайнатауна в Нью-Йорке купить китайской еды в коробках, и привезти обратно. Па съел все до кусочка но его вырвало (рак печени).

Когда его хоронили она настояла на дорогом гробе, что меня так дьявольски разозлило, но дело не только в этом, хоть я на этот счет и не злился, она заставила перевезти его старое милое тело в Нью-Гемпшир чтоб отпеть и похоронить его там рядом с его первым сыном, Жераром, моим святым братом, поэтому теперь когда грохочет гром над Мехико где я пишу это, они до сих пор там, бок о бок, 35 и 15 лет как уже в земле, но я ни разу не приезжал на могилы зная что там лежат не Папа Эмиль или Жерар на самом деле, а только навоз. Ибо если душа не может вырваться из тела отдайте мир Мао Цзэ-дуну.

Я-то знаю лучше — Бог должен быть личным Богом потому что я знал множество того чего в текстах не было. Фактически когда я поступил в Колумбию нас там пытались учить только Марксизму, но мне было до ноги. Я пропускал занятия и отсиживался у себя в комнате и спал в объятьях Господа. (Это то что диалектические материалисты называют "херувимскими наклонностями", или психиатры называют "шизоидными наклонностями".) Спросите у моего отца и моего брата в их могилах о наклонностях.

Я вижу как они склоняются к золотой вечности, где все восстановлено навеки, где на самом деле все что ты любил сведено целиком в Одну Сущность — в Единственную.

Теперь в Канун Рождества мы все сидели потягивая мартини перед телевизором. Бедный маленький славный Дэви серый котик ходивший раньше за мной следом в леса Северной Каролины когда я с собаками удалялся туда медитировать, бывало значит прятавшийся у меня над головой на дереве, иногда сбрасывая вниз веточку или листик чтоб я его заметил, теперь стал ободранным кошаком ударившимся в загулы и потасовки а однажды его даже ужалила змея. Я пытался посадить его к себе на колени но он больше уже не помнил. (В действительности мой зять все время вышвыривал его за дверь.) Старый Боб пес обычно водивший меня через леса полночными тропами, почему-то сияя белым, он теперь уже умер. Я думаю Дэви скучал по нему.

Я вытащил свой альбомчик и набросал Ма как она дремлет в своем кресле во время полночной мессы из Нью-Йорка. Когда впоследствии я показал рисунок одной подруге в Нью-Йорке та сказала что она выглядит очень средневеково — сильные руки, суровое спящее лицо, отдохновение в вере.

Однажды я притащил домой пятерых торчков в Мехико которые продавали мне дурь но все они оказались ворами, украв у меня мой скаутский нож, фонарик, Мурин и Ноксзему пока я стоял спиной, хоть я и заметил но не сказал ничего. В одном месте их вожак стоял у меня за спиной, а я сидел, с добрых полминуты молчания, и за это время как мне пришло в голову он вероятно собирался ударить меня моим же ножом чтоб они смогли обыскать всю квартиру в свое удовольствие ища мои спрятанные деньги. Я даже не испугался, я просто сидел там наплевав, торча. Когда воры наконец ушли на рассвете один из них настаивал чтобы я отдал ему свой дождевик за 50 долларов, я сказал «Non» четко, наверняка, окончательно, добавив что моя мама меня убьет: "Mi madre, пух!" жестом показав удар в собственную челюсть — На что странный вожак сказал по-английски: "Значит ты чего-то действительно боишься."

На веранде дома стояло мое старое бюро с откидной крышкой где хранились все неопубликованные рукописи, и тахта на которой я спал. Сидеть за своим старым бюро и смотреть было грустно. Вся работа что я сделал за ним, четыре романа и бессчетные сны и стихи и заметки. За ним я внезапно понял что работал так же тяжело как и любой другой человек на свете поэтому за что я себя упрекаю, наедине с собой или иначе? Святой Павел писал (Кор. 8:10): "Ибо, пишу я все эти штуки заочно, чтобы на деле лично не прибавил остроты, согласно власти которую Господь дал мне к созиданию, а не к расстройству."[34]

Когда я уезжал, после того как Ма приготовила громадный вкуснейший обед с индейкой на Новый Год, то сказал ей что вернусь Осенью перевезти ее в собственный маленький домик, прикидывая что заработаю как раз достаточно на книжке которую только что приняли. Она сказала "Oui[35]Жан, мне действительно хочется свой махонький домик," чуть не плача, и я поцеловал ее на прощанье. "Не давай этим бродягам в Нью-Йорке себя ни во что втянуть," добавила она, поскольку была убеждена что Ирвин Гарден задался целью меня доконать, как почему-то предсказал мой отец, сказав: "Энжи, скажи Джеку что Ирвин Гарден постарается однажды его погубить, и этот Хаббард тоже — С тем Жюльеном все в порядке — Но Гарден и Хаббард погубят его." И было жутко не обращать внимания поскольку он произнес это перед самой смертью, тихим пророческим голосом, так словно я был каким-то важным Святым Павлом или даже самим Иисусом с предопределенными Иудами и недругами в Царствии Небесном. "Держись от них подальше! Держись за свою подружку которая прислала тебе сигары!" закричала моя Ма имея в виду коробку сигар которые мне на Рождество прислала Рут Хипер. "Они погубят тебя если дашь им волю! Мне не нравятся смешные выражения у них на лицах!" И все же, как ни странно, я ехал как раз в Нью-Йорк занять у Ирвина 225 долларов чтоб отправиться морем в Танжер Марокко в гости к Хаббарду!

У-ух.

А между тем в Нью-Йорке, фактически, Ирвин и Рафаэль и Рут Хипер позировали для зловещих фоток на квартире у Рут где Ирвин был в глухом черном свитере, Рафаэль в злобном чепчике (очевидно ухаживая за Рут) а сама Рут в своей пижаме.

Рафаэль постоянно флиртовал с моими девчонками. К несчастью мой па так никогда и не познакомился с ним.

Из поезда на пути в Нью-Йорк я видел беременную женщину толкавшую детскую коляску перед кладбищем.

(Вот так яблочко).

Первым под руку когда я распаковывал вещи в спальне у Рут Хипер мне попался Журнал Лайф собирался снять нас всех в печатной и рамочной лавочке Жерара Роуза в Гринвич-Виллидж, что было устроено Ирвином. Жерару Роузу я никогда не нравился и вся эта затея ему тоже была абсолютно не по душе. Жерар был оригинальным отрешенным подземным которого так всё затрахало, таким безразличным, однако таким симпатичным как Жерар Филлип, однако таким опущенным, таким скучающим, что когда Хаббард познакомился с ним то сказал мне так заметив по поводу Жерара: — "Я могу себе представить как мы с Жераром сидим в баре и тут в Нью-Йорк вторгаются Монголы — Жерар склоняет голову себе на руку произнося "Татары Везде"." Но мне Жерар нравится разумеется и когда я наконец опубликовал свою книгу той Осенью он завопил: "Хо хо! Повеса Бит Поколения? Хочешь мерседес купить?" (как будто я мог себе это позволить тогда или теперь.)

Поэтому ради лайфовских фотографов я надрался, вторчал, причесался и заставил их снять меня стоящим на голове: "Расскажите всем что так не нужны никакие доктора!" Те даже не улыбнулись. Они сделали и другие снимки Рафаэля и Ирвина и Саймона и меня сидящих на полу, взяли у нас интервью и сделали заметки, ушли пригласив нас на вечеринку, и так никогда и не напечатали ни картинок ни статьи. Есть поговорка в этих кругах что пол кабинета ответсека Журнала Лайф на фут завален "Потерянными Лицами", или "Лицами с Пола Ответсека". Этому не суждено было погубить мою потенциальность как художника, писателя, но было ужасной растратой энергии и в каком-то смысле скверной шуткой.

Между тем мы отправились на указанную вечеринку и услыхали как человек в костюме от Братьев Брукс сказал: "Кто хочет быть кайфоломщиком в конце концов?" Как только мы услышали слово «кайфоломщик» мы тут же свалили, что-то как-то тут не так, будто вожатый в летнем лагере перднул.

Да, это было только начало. Но все по-прежнему было ужасно смешно в те дни, как Рафаэль рисовал половой краской фреску на стене бара на углу 14-й Улицы и 8-й Авеню, за деньги, а владельцами бара были здоровые итальянские гангстеры с пушками. Они стояли вокруг в просторных костюмах пока Рафаэль рисовал на стенке огромных монахов. "Чем больше смотрю тем больше мне нравится," сказал один бандюга, срываясь к телефону когда тот зазвонил, принимая ставку и засовывая бумажку себе в шляпу. Бандюга-бармен был не так сильно уверен:

"Ну не знаю, мне кажется Рафаэль сам не знает чего хочет."

Рафаэль вихрем разворачивается с кистью в руках, на другой руке указательный палец к большому как итальянец, "Ссушайте парни? Вы ни черта не смыслите в красоте! Вы все кучка крутых бандитов откуда вам знать в чем сокрыта красота? Красота сокрыта в Рафаэле!"

"Почему это красота сокрыта в Рафаэле?" спрашивают они несколько обеспокоенно, почесывая подмышки, сдвигая на затылки шляпы, отвечая на звонки и принимая еще ставки.

Я сидел там с пивом и не знал что произойдет. Но Рафаэль орал на них: я вдруг понял что из него вышел бы самый прекрасный и убедительный бандит в Нью-Йорке или даже во всей Мафии. "Эх! Всю свою жизнь лопаете леденцы на Кенмэр-Стрит а потом когда подрастаете то не приносите с собой никакой леденцовой красоты. Взгляните на эту картину! Это ж красота!"

"А я на ней есть?" спрашивает бармен, Рокко, с ангельским взглядом снизу вверх на фреску чтоб рассмешить остальных бандитов.

"Конечно есть, ты монах в конце, черный монах — Тебе нужны только белые волосы!" вопит Рафаэль окуная свою кисть в ведерко с белой краской и неожиданно малюя громадные белые водопады вокруг головы черного монаха.

"Эй!" вскрикивает Рокко всерьез изумленный. "У меня нету белых волос и даже длинных белых волос нету?"

"Теперь есть потому что я так произнес, я объявил тебя Красивыми Волосами!" и Рафаэль ляпает еще больше белого по всей росписи, на самом деле портя ее поскольку все смеются а он ухмыляется своей тонкой рафаэлевой усмешкой как будто у него в горле полно хохота который он не хочет выпускать наружу. И вот тогда-то я действительно полюбил его потому что он не боялся никаких бандитов, фактически он сам был бандитом и бандиты это знали. Когда мы спешим из бара обратно на хату к Рут поужинать спагетти Рафаэль говорит мне сердито: "Ах, я наверное брошу поэтическую фигню. Она ничего мне не дает. Я хочу голубков на коньке своей крыши и виллу на Капри или на Крите. Я не хочу разговаривать с этими обдолбанными шулерами и громилами, я хочу встречаться с графьями и принцессами."

"Тебе ров нужен?"

"Мне нужен ров в форме сердца как у Дали — Когда я встречусь с Кёрком Дугласом я не хочу перед ним извиняться." А у Рут он сразу пускается в дела и варит консервированных моллюсков в бачке с маслом, одновременно варя спагетти, и выливая все это, перемешивает, делает салат, зажигает свечу, и у нас у всех получается совершенный Итальянский Ужин со Спагетти и Моллюсками и с хохотом. Врываются певцы из авангардной оперы и начинают распевать прекрасные песни из Блоу и Пёрселла вместе с Рут Эриксон но Рафаэль мне говорит: "Что это за придурки" (почти что "пидурки") — "Гриппозники, чувак". Ему хочется поцеловать Рут Хипер но тут я поэтому он вылетает найти себе девчонку в баре на Минетта-Лейн, смешанный бар для цветных и белых уже закрыт.

А на следующий день Ирвин укатывает нас с Саймоном и Рафаэлем на автобусе в Резерфорд Нью-Джерси на встречу с Уильямом Карлосом Уильямсом старым великим поэтом Америки XX Века. Уильямс всю свою жизнь районный врач, его кабинет по-прежнему там где он осматривал больных 40 лет и добывал свой материал для тонких Томас-Хардиевских стихов. Он сидит там глядя в окно пока мы все читаем ему свои поэмы и прозу. Ему на самом деле скучно. А кому б не было в 72? Он все так же худ и моложав и величественен, однако, и под конец спускается в погреб и выносит оттуда бутылку вина приободрить нас всех. Он говорит мне: "Продолжай писать вот так же". Ему очень понравились стихи Саймона и позже он пишет в рецензии что Саймон действительно самый интересный новый поэт в Америке (Саймон склонен писать строки вроде, "Проливает ли пожарный кран столько же слез сколько я?" или "У меня красная звезда на сигарете") — Но конечно же Д-р Уильямс любит Ирвина из соседнего Патерсона Нью-Джерси больше всех из-за его громадной, в некотором роде неподвластной критике воющей в целом одинаковости великости (как Диззи Гиллеспи на трубе, Диззи кончает волнами мысли, а не фразами) — Пусть Ирвин или Диззи разогреваются и стены падают, по крайней мере стены вашей ушной веранды — Ирвин пишет о слезах с громким слезным стоном, Д-р Уильямс достаточно стар для того чтобы понять — На самом деле исторический случай и наконец мы обдолбанные поэты просим у него последнего совета, он встает глядя сквозь муслиновые шторки своей гостиной на нью-джерсийское дорожное движение снаружи и говорит:

"Там полно всякой сволочи."

Я недоумеваю по этому поводу с тех самых пор.

А я провел большую часть времени за беседой с очаровательной женой доктора, 65, которая рассказывала каким Билл был симпатичным в молодые годы.

Но тут к вам мужчина.

Отец Ирвина Гардена Гарри Гарден заезжает домой к Д-ру Уильямсу отвезти нас домой, в его собственный дом в Патерсоне где нас ждет ужин и большой разговор о поэзии — Гарри сам поэт (появляется на редакционной странице Таймс и Трибьюн несколько раз в год с идеально срифмованными стихами о любви и печали) — Но у него есть конек, хохмы и как только он входит в дом Д-ра Уильямса так сразу говорит "Винцо попиваете, а? Когда стакан у тебя постоянно пуст вот тогда тянешь по-настоящему" — "Ха ха ха" — Довольно-таки недурная хохма, даже, но Ирвин смотрит на меня оцепенев будто это какая-то невозможная в обществе сцена из Достоевского. "А ничего так себе купить галстук вручную расписанный пятнами подливки?"

Гарри Гарден преподает в старших классах ему под 60 собирается на пенсию. У него голубые глаза и песочные волосы как у его старшего сына Леонарда Гардена, ныне юриста, в то время как у Ирвина черные волосы и черные глаза его прекрасной матери Ребекки, о которой он писал, ныне покойной.

Гарри весело везет нас всех к себе домой являя в десять раз больше энергии чем мальчишки что по молодости годятся ему во внуки. У него на кухне с закручивающимися лохмотьями обоев я до чертиков опиваюсь вином пока он читает и хохмит за кофе. Мы удаляемся к нему в кабинет. Я начинаю читать свое глупое отвязное стихотворение где одни хрюки или «грррр» да «фррррт» которыми описываются звуки уличного движения в Мехико -

Рафаэль выпаливает "Ах это не поэзия!" и старик Гарри смотрит на нас откровенными голубыми глазами и говорит: -

"Вы мальчики ссоритесь?" и я ловлю быстрый взгляд Ирвина. Саймон нейтрален на Небесах.

Ссора с Рафаэлем-Бандитом переносится на когда мы ловим патерсоновский автобус на Нью-Йорк, я заскакиваю внутрь, плачу за проезд, Саймон платит за себя (Ирвин остался с отцом) но Рафаэль взывает "У меня нет денег, заплатил бы ты за меня Джек?" Я отказываюсь. Саймон платит за него деньгами Ирвина. Рафаэль начинает пылко наезжать на меня по поводу того что я за бессердечный прижимистый канук. К тому времени как мы доезжаем до Порта-Авторити я практически плачу. Он все повторяет: "Ты только и делаешь что прячешь деньги в своей красоте. Это тебя уродует! Ты сдохнешь с деньгами в кулаке и еще будешь спрашивать почему это Ангелы не хотят тебя возносить."

"А у тебя нет денег потому что ты их все время тратишь."

"Да я все время их трачу! А почему бы и нет? Деньги это ложь а поэзия это истина — Смог бы я заплатить за билет истиной? Понял бы меня шофер? Нет! Потому что он как ты, Дулуоз, испуганный скаредный и даже жадножопый сукин сын и деньги он прячет у себя в носках купленных в мелочной лавке. И все чего ему хочется это СДОХНУТЬ!"

Но хоть я и мог бы с ним много поспорить как например спросить чего ж он тогда профукал все денежки на самолет из Мексики когда мог бы поехать с нами горестной машиной, я не могу ничего сделать лишь стираю слезы с глаз. Не знаю почему, может потому что он прав когда все сказано и сделано и нам всем дадены хорошие деньги на все наши похороны, йяй — О все похороны предстоящие мне, куда мне придется надевать галстуки! Похороны Жюльена, похороны Ирвина, похороны Саймона, похороны Рафаэля, похороны Ма, похороны моей сестры, а ведь я уже надевал галстук и уныло глядел в землю на похоронах своего отца! Цветы и похороны, утрата широких плеч! Не будет больше нетерпеливого клекота каблуков по тротуару куда-то одна лишь безотрадная борьба в могиле, как во французском кино. Крест даже не может встать прямо в таком шелку и жиже — О Талейран!

"Рафаэль я хочу чтобы ты знал что я люблю тебя." (Эта информация была с готовностью передана Ирвину на следующий день Саймоном, который увидел ее значимость.) "Но не доставай меня деньгами. Ты всегда треплешься что деньги тебе не нужны но это единственное чего ты хочешь. Ты пойман в ловушку невежества. Я по крайней мере признаю это. Но я тебя люблю."

"Можешь оставить себе свои деньги, я уезжаю в Грецию и у меня будут видения — Люди будут давать мне деньги а я буду их отбрасывать прочь — Я буду спать на деньгах — Я буду ворочаться во сне на деньгах."

Шел снег. Рафаэль проводил меня до Рут Хипер где мы должны были ужинать и рассказывать ей про свою встречу с Уильямом Карлосом Уильямсом. Я заметил странное выражение у нее в глазах, и у Рут Эриксон тоже. "Что случилось?"

В спальне любовь моя Рут рассказывает что ее психоаналитик посоветовал ей сказать мне чтоб я выселялся из ее комнаты и шел снимать себе свою поскольку это нехорошо ни для ее души ни для моей.

"Этот ублюдок сам хочет тебя ебать!"

"Ебать это как раз то самое слово. Он сказал что ты мною пользуешься, что ты безответственный, от тебя ничего хорошего, ты напиваешься, притаскиваешь пьяных дружков — в любое время ночи — Я не могу отдохнуть."

Я собираю все свое снаряжение и ухожу с Рафаэлем в усиливающийся буран. Мы спускаемся по Бликер-Стрит, или по Унылейшей Улице, она же. Рафаэлю теперь грустно за меня. Он целует меня в щеку когда уходит (ужинать с девушкой где-то на окраине), и говорит, "Бедный Джек, прости меня Джеки. Я тоже тебя люблю."

Я совсем один в снегу поэтому иду к Жюльену и мы снова напиваемся перед телевизором, Жюльен в конце свирепеет и сдирает с меня рубашку и даже вместе с майкой прямо со спины и я сплю пьяный на полу в гостиной до полудня.

На следующий день я снимаю себе номер в Отеле Марлтон на 8-й Улице и начинаю перепечатывать то что написал в Мексике, через два интервала аккуратно для издателей, тысячи долларов спрятанные в этом моем рюкзачке.

С оставшейся десяткой я спускаюсь в аптеку на углу 5-й Авеню купить пачку бычков, прикидывая что смогу еще сегодня ночью купить жареную курицу и съесть ее за машинкой (одолженной у Рут Хипер). Но в аптеке этот тип говорит "Ну как дела в Глакаморе? Ты за углом живешь или в Индиане? Знаешь что сказал этот старый козел прежде чем сыграть в ящик…" А потом когда я возвращаюсь к себе в комнату то обнаруживаю что он дал мне сдачу только с пятерки. Забил мне баки и недодал. Я снова иду в магазин но он уже сменился, ушел, и управляющий смотрит на меня с подозрением. "У вас ловчила в магазине работает который сдачу недодает — Я не хочу ни на кого показывать пальцами но верните мне мои деньги — Я голоден!" Однако деньги мне так и не вернули и мне пришлось засунуть в жопу палец. Я продолжал печатать на одном кофе. Позже я позвонил Ирвину и тот велел мне позвонить девушке Рафаэля с окраины может получится пожить с нею поскольку Рафаэль ее уже задолбал.

"Почему Рафаэль ее задолбал?"

"Потому что он все время валяется на кушетке и говорит "Покорми Рафаэля"! В самом деле! Я думаю ты ей понравишься. Ты просто будь четким милым Джеком и позвони ей." Я ей позвонил, зовут Элис Ньюман, и сказал что умираю от голода и не встретится ли она со мною у Говарда Джонсона на 6-й Авеню и не купит ли мне пару франкфуртов? Та ответила ладно, она маленького роста блондинка в красном пальто. В 8 часов вечера я увидел как она зашла.

Она купила мне горячих собак и я их проглотил. Я уже посмотрел на нее и сказал, "Чего б тебе не разрешить мне остаться у тебя в квартире, мне надо много печатать а меня обдурили с деньгами сегодня в аптеке."

"Если хочешь."

Но это стало началом возможно самого лучшего романа в моей жизни потому что Элис была интересной молодой женщиной, еврейкой элегантной среднего класса печальной и чего-то ищущей — Она выглядела чертовски по-польски, с ногами крестьянки, голым низким низом, torque[36]волос (светлых) и печальными понимающими глазами, фактически, она как бы влюбилась в меня. Но это было только потому что я ей не навязывался. Когда я просил яичницы с ветчиной и яблочным соусом в два часа ночи она готовила с радостью поскольку я просил искренне. Искренне? Что неискреннего в "Покорми Рафаэля"? Старушка Элис (22) однако говорила:

"Ты наверное станешь большим литературным богом и все тебя будут жрать с потрохами, поэтому ты должен позволить мне себя оберегать."

"А как жрут литературных богов?"

"Их достают. Грызут и грызут пока от тебя ничего не останется."

"А ты откуда это знаешь?"

"Книжки читала — С авторами знакомилась — Я сейчас сама роман пишу — Думаю назвать его Лети сейчас, плати потом но издатели боятся что у них будут неприятности с авиалиниями."

"Тогда назови его Заплати мне пенни завтра."

"Это мило — Прочесть тебе главу?" Совершенно неожиданно я оказался в спокойном доме под лампой с тихой девушкой которая обернется страстной в постели, как я увидел, но Боже мой — Мне не нравятся блондинки.

"Мне не нравятся блондинки," сказал я.

"Может я тебе понравлюсь. Хочешь я выкрашу волосы?"

"У блондинок слишком мягкие личности — Мне целые будущие жизни еще с этой мягкостью сражаться — "

"Так тебе нужна жесткость? Рут Хипер на самом деле не такая четкая как ты думаешь, она в конце концов всего-навсего неуклюжая деваха которая не знает что делать."

И так у меня появился товарищ, и тем паче я это увидел в тот вечер когда напился в Белой Лошади (Норман Мейлер сидел в глубине болтая об анархии с пивной кружкой в руке. Боже мой а нас будут поить пивом в Революцию? или Желчью?) — Вдрызг, и тут входит Рут Хипер выгуливая пса Эриксон и начинает убалтывать меня пойти с нею домой на ночь.

Дата добавления: 2015-10-16