Странные переговоры

Как только контракт был подписан, мы собрали или продали все имущество, бывшее у нас в Турции. Деньги у нас почти закончились, но мы еще могли вернуться в Лондон через Берлин. Труднее всего мне было расставаться с Сабахеддином. Он был первым человеком, пробудившим во мне ощущение духовной реальности. Нежелание соотечественников серьезно относиться к планам социального реформирования глубоко огорчало и ранило его. Наши еженедельные встречи были для него отдушиной, но мы надеялись вернуться и помочь ему и его планам. Так сложилось, что я покинул Турцию на тридцать три года. За это время Сабахеддин умер в Швейцарии. Он начал пить и умер нищим. Больше я никогда его не видел, хотя мы изредка переписывались до самой его смерти.

Наша поездка в Берлин не блистала событиями. Джон де Кэй был полон планов осуществления контракта, связался с крупными американскими нефтяными компаниями, заинтересованными в Мосульских месторождениях, и завел знакомство с семьей очень богатого еврея, собиравшегося покупать землю в Палестине и знавшего, что Абдул Хамид закупил огромные площади у арабов с намерением перепродать их еврейским поселенцам. Он слышал, что оливковые рощи Абдулы Хамида дают великолепное масло для производства мыла, и собирался открыть фабрику для выработки очень престижного туалетного мыла, предназначенного на экспорт в Америку. Все эти и многие другие идеи приходили ему по мере моих докладов о различных притязаниях князей в разных странах. Он настаивал на презентации проектов в Англии и надеялся на поддержку Британского правительства в деле англоамериканского сотрудничества в развитии Ближнего Востока. Я пытался убедить его приехать в Англию, но он заявил, что его имя вызовет враждебность со стороны американского правительства, и поэтому предпочитает оставаться в тени.

Прибыв наконец в Лондон как раз перед своим двадцатипятилетием, я отправился в Министерство иностранных дел разузнать что-нибудь об отношении правительства Его Величества к нашим планам. Мои друзья были в неведении и посоветовали подождать, покуда решится судьба Севрского соглашения. Национальное правительство месяц за месяцем набирало силу. Действия союзников вносили сумятицу в нашу политику. Ллойд Джордж, вопреки всем советам, возлагал надежды на греческую армию. Было бы неверным шагом поднимать вопрос о правах князей, когда весь Средний Восток подобен готовому взорваться вулкану.

По прибытии в Лондон я все еще находился под влиянием величественных мечтаний де Кэя об улучшении мира, но, понимая, что мне придется некоторое время провести в Англии, я решил полностью отдаться обучению у Успенского.

В то время многие люди были охвачены высокими идеями - или хотя бы мечтами - о помощи человечеству. Последние два года Джон де Кэй работал над конституцией Международного Института, который он называл «Интеллект и Труд» и с помощью которого собирался претворять в жизнь идеи Второго Интернационала. Он верил, что ничто иное, как соблюдение прав человека сможет противостоять мощным государственным организациям, религии, финансам и индустрии и сохранить мир и прогресс человечества. Он был убежден, что Ум и Рука человека - естественные партнеры, а Интеллект и Труд совместно преодолеют запредельное стремление к власти, угрожающее современному миру. Он хотел быстро заработать много денег, чтобы внедрить свою великую схему во всех странах мира.

Энтузиазм и воодушевление Джона де Кэя не сделали меня приверженцем его идей, поскольку более глубоко я был озабочен опасностями, проистекающими из человеческой беспомощности и невежества, нежели угрозой олигархий, рвущихся к власти. Меня привлекали идеи Гурджиева в изложении Успенского. Наряду с этим я был убежден, что деньги могут пригодиться, и вскоре после нашего прибытия в Лондон Гурджиев стал разрабатывать план организации большого Института гармоничного развития человека. Для этого нужны были деньги. Планы Гурджиева были не менее грандиозны, чем планы Джона де Кэя. По его словам, Институт также был предназначен для обновления человечества.

Мои собственные мечты не отличались скромностью. Я собирался провести мировое исследование для выявления реальности невидимого мира пятого измерения, используя социальные идеи де Кэя и психологические методы Гурджиева. Все это должно было бы осуществиться за счет богатств Востока в виде земель и концессий Абдулы Хамида.

По возвращении в Англию Джон де Кэй пообещал предоставить в наше распоряжение достаточно денег, поэтому мы с миссис Бьюмон сняли квартиру в домах Королевы Анны. Там мы познакомились с американским биологом Т. X. Мограном, только что привезшим свою коллекцию плодовых мушек-дрозофил, с помощью которой он демонстрировал наличие генов и мутаций. Через него я вошел в круг биологов, среди которых были Джулиан Хаксли, Дж. Б. С. Холдан, Р. А. Фишер и которым я рассказал обб «Интеллекте и Труде» де Кэя и собственных планах Исследовательского Института, независимого от каких бы то ни было правительств. Все эти планы живо обсуждались, Морган говорил о бескрайних перспективах, которые открывает возможность направления будущей жизни на земле путем искусственно вызываемых мутаций. У каждого были собственные мечты.

Все это время я чувствовал полнейшую иллюзорность всего, о чем мы говорили. Каким-то образом я знал, что из имущества Абдулы Хамида, равно как и из различных Институтов по улучшению человечества, ничего не выйдет.

Через несколько недель Джон де Кэй сообщил нам, что не может снабдить нас деньгами. Денег у нас с миссис Бьюмон было мало, и мы переехали из дома Королевы Анны в более дешевую квартиру в Блумсбери.

Я начал регулярно посещать собрания Успенского на Ворвик Гарденс, 38 и маленькие группы, собирающиеся по домам разных учеников. Быстро схватывающий идеи, я был приглашен повторять и объяснять сказанное Успенским. Неделя за неделей развивалась «Система», производившая на тех сорок-пятьдесят человек, которые не пропускали занятия, огромное впечатление. Меня увлекала Гурджиевская космология, развертывающая мир за миром с собственными законами и ограничениями и геоцентрическими и антропоморфическими замечаниями, которые сводили на нет философию и теологию нашего времени. С другой стороны, всепроникающий психологический анализ служил противоядием против недоказуемых спекуляций, окружавших теософские и антропософские учения.

Длительные задержки в переговорах о собственности князей больше не беспокоили меня, и я с удовольствием посвящал все свое время днем и ночью «Работе», как последователи Гурджиева называли практикование его метода.

В это время главной моей заботой было самовоспоминание, которое Мшенский считал краеугольным камнем любой стоящей теории человеческой природы. Он побуждал нас делать все, что в наших силах, чтобы помнить себя. О результатах мы рассказывали на наших еженедельных встречах. Никто из нас не знал наверное, что такое самовоспоминание, однако вскоре стало ясно, что мы не можем произвольно помнить себя дольше двух-трех минут. Я отчаянно работал. Это был мой первый опыт «работы над собой», и новый мир открылся мне. Впервые я понял, что имел в виду Гурджиев, когда сказал в нашей первой беседе, что знать недостаточно, необходимо быть. Я был уверен, что самовоспоминание и возможность выбора тесно связаны. Успенский спросил: «Можно ли говорить о выборе применительно к человеку спящему, без постоянного «Я» и не помнящего себя?» Я ответил себе сам: «Я беспомощен и останусь беспомощной игрушкой в руках обстоятельств, пока не буду помнить себя. Все остальное - потеря времени».

Однажды Успенский сказал: «Вы не можете помнить себя без пробуждающего фактора - чего-нибудь, служащего вам будильником и срабатывающего всякий раз, когда вы засыпаете. Простейшими будильниками служат ваши привычки. Заставив себя бороться с привычками, вы сделаете их своими будильниками». Мы все попробовали так сделать. На следующей неделе наш товарищ поделился с нами результатом, который столь поразил меня, что я не в силах его забыть. Он рассказывал: «Я решил бросить курить. День или два это было прекрасным будильником, но потом стало слишком легко. Вечером, направляясь сюда, сидя в поезде, я говорил себе, что бросить курить гораздо проще, чем я себе представлял, и это не может служить будильником. Так, болтая сам с собой, я случайно взглянул на свою правую руку, в которой дымилась наполовину выкуренная сигарета. Я был потрясен и впервые осознал, насколько мы действительно спим».

Через несколько недель нам стало ясно, что борьба с вредными привычками может служить пробуждающим фактором лишь на короткое время. Тогда Успенский сказал: «Нужно принести жертву. Без жертвы ничего нельзя достичь. Попытайтесь пожертвовать самым ценным для вас, только тогда вы поймете, какой это труд - вспоминать себя». На следующей неделе одна женщина взяла слово и с глубоким волнением рассказала нам следующее: «У меня есть чайный сервиз, принадлежавший еще моей прапрабабке. Мы храним его четыре поколения, не разбив ни чашки. Я всегда мою его сама, никому не доверяя. Я сказала себе: «Смогу разбить одну чашку - смогу помнить себя», но я не решилась сделать это. Я так расстроилась, что не спала всю ночь и вздрагивала каждый раз, как вспоминала о чайном сервизе. Что же мне делать?» Успенский холодно ответил: «Если чашка значит для вас больше, чем самовоспоминание, что вы можете сделать? Ничего».

Психологические исследования сопровождались замечательной демонстрацией гурджиевского представления о Вселенной и законах, управляющих ею. Успенский призывал нас находить примеры и соответствия для тех идей, которые он объяснял. Это подвигло меня к изучению восточных религий и языков. Я был убежден, что священные книги индусов и буддистов - неиссякаемый источник мудрости, но вскоре понял, что истинное значение священных книг недоступно в переводах и комментариях. Я заставил себя выучить языки настолько, чтобы понимать оригинальные тексты. В школе Востоковедения я изучал санскрит и пали. Мне повезло встретить настоящего учителя в М. X. Канхере, брамине Сама Веда из Бенареса. Он был святым человеком и прекрасным музыкантом. Происходя из ортодоксальной индийской семьи, он покинул свою касту и отправился в Англию учить. Он был убежден, что его долг - способствовать взаимопониманию между христианами и индусами.

Кое-какое представление об азиатском отношении к святым людям я получил, когда мы с миссис Бьюмон привезли к нему Махараджу Гэквара из Бароды. Его отец, известный как Эллиот из Бароды, был учителем и советчиком сына, который высоко чтил его память. Гэквар остановился в отеле «Гайд-парк», где, вместе с сопровождением, занимал целый этаж. Заинтересовавшись тем, что я изучаю санскрит, он попросил меня познакомить его с моим учителем. Несколькими днями позже, мы привезли к нему Канхеру, жившего в бедных кварталах Патнэя. Когда Канхера зашел в комнату, Гэквар упал на колени и просил благословить его. С отрешенностью, присущей только скромности и святости, брамин благословил его.

Наряду с санскритом, я изучал пали под руководством миссис Рис Дэвис, которая вместе с мужем одной из первых сделала возможным изучение ранних буддийских текстов в Европе. Раз в неделю я отправлялся в ее дом на Суррейских холмах. Мы часами говорили о том, что истинное учение Будды искажено толкователями и обезьяньими подражателями. Она не верила, что Гаутама Будда действительно учил, что у человека нет души и что отсутствует Высшее Существо. Она твердо верила и рассказывала мне об опытах, убедивших ее в том, что она жила во времена Будды и была монахиней Дхаммадинной, одной из известнейших женщин-учениц Гаутамы.

Миссис Рис Дэвис помогла мне понять психологию буддийского религиозного опыта. Наши длительные дискуссии, касающиеся истинного значения слов, относящихся к различным психическим состояниям, сыграли немаловажную роль в моем убеждении, что весь религиозный опыт опосредуется одним паттерном, независимо от вида религиозных верований и обрядов.

Я интересовался не только языками и религиями Азии. Я чувствовал свою причастность ко всему, что там происходило. Вступив в Общество Центральной Азии, я выступал на заседаниях, касающихся проблем Ближнего и Среднего Востока. Помнится, президентом был сэр Валентин Чирол. Он невзлюбил меня и обычно пропускал мимо ушей мои замечания, сопровождая их намеками на некоего неисправимого турка. Главным моим союзником был командир Кентворт, позднее лорд Страболги, - странная смесь восхищения и непоследовательности.

Собрания у Успенского занимали три или четыре вечера в неделю, днем я работал либо в Школе Востоковедения, либо в библиотеке Британского Музея. Я стал одной их тех молчаливых фигур, которые ждут открытия библиотеки, забирают огромное количество книг, заказанных накануне, и целый день читают и делают записи.

В то время мы с миссис Бьюмон, весьма стесненные в средствах, жили в Блумбсбери. Джон де Кэй вроде бы уже выслал нам деньги через американскую компанию, но по какой-то причине они до нас еще не дошли. Мы продали все и заложили бриллианты миссис Бьюмон, и, наконец, не осталось ничего. Ни один из нас не мог решиться обратиться за помощью к семье.

За квартиру не было уплачено, но мы все же получали одноразовое питание. Мы узнали голод и были благодарны за этот опыт, важный, по моему мнению, для понимания человеческой природы. Однажды доктор Миззи, богатый мальтийский юрист, участвующий в планах Джона де Кэя, обратился к нам с просьбой показать ему Лондонский Зоопарк. Стоял жаркий август 1922 года. Миссис Бьюмон сказала мне: «По крайней мере, у нас будет ланч», но, приехав, он объявил, что специально поел рано, чтобы хорошенько все осмотреть. Мы ходили и ходили по Зоопарку, пока не приблизилось время пить чай. Теперь мы надеялись на хорошую чашку чая. Очевидно, он не догадывался о наших чаяниях и в 4:30 улетучился, крайне довольный столь детальным осмотром. Мы были совершенно вымотаны и едва доплелись домой, причем у нас не хватало денег даже на чашку чая.

Этим вечером среди наших вещей я обнаружил тридцать пять турецких лир, которые на следующий день обменял на пять или шесть английских фунтов. Мы почувствовали себя богачами, а через несколько дней получили перевод из 1ермании. Между добровольным голоданием и голодом из-за отсутствия денег есть большая разница. Позднее меня заинтересовало влияние голодания на отношения между умом и телом. Конечно, его значение огромно, однако, хотя я практиковал его множество раз, я так и не смог к нему привыкнуть и с содроганием ожидал воскресного вечера, когда я прекращал всякий прием пищи до утра вторника. В добровольном голодании есть серьезный недостаток, который я наблюдал в себе и других людях. Он состоит в возникающем чувстве собственного превосходства и стремлении рассказать всем о своих достижениях. Обнаружив это, я прекратил хвастаться и гордиться собой. Я полагаю, что человек должен быть свободен от самолюбия, прежде чем он начнет заниматься аскетическими техниками. Только скрывать их от других людей тоже недостаточно, поскольку это усиливает чувство собственного превосходства, что гораздо больше вредит душе, нежели алчность.

Вынужденный голод, проистекающий из крайней нищеты, совсем другого рода. Это состояние мы разделяем с тысячами миллионов других бедняков. Мы не изолированы друг от друга, напротив, возникает чувство общности. Более того, подобное страдание всегда сопровождается пониманием того, что многие находятся в еще более худшем положении, без надежды на изменение ситуации. Добровольное голодание хорошо, практикуемое совместно, как в Исламе. Голод во время Рамадана - это долг, исполнение которого не требует каких-то особых способностей. При этом богатые разделяют ощущения бедняков и осознают необходимость делиться своим богатством.

Ведя такой образ жизни, слушая лекции Успенского о космической незначительности человека и нашей несостоятельности как индивидуумов, я однажды получил приглашение на ланч в Литературном клубе от Рамзая МакДональда. Он стал лидером оппозиции и силой, с которой нельзя было не считаться. Эта встреча сохранилась в моей памяти, поскольку я впервые принял решение, основываясь на видении будущего, открывшегося мне на кладбище в Скутари годом раньше. После ланча мы поднялись по величественным ступеням и расположились на площадке под позолоченным Аполлоном, попивая кофе. МакДональд заговорил о том, что будущее человечества связано с тем умеренным социализмом, который представляет Второй Интернационал. Лейбористы придут к власти, но им потребуется молодой человек с разносторонним опытом. Особенная нужда была в человеке, разбирающемся в иностранных делах. Он вспомнил, как я агитировал за него на трагических дополнительных выборах в январе 1921, и подумал, что я мог бы стать подходящим кандидатом от лейбористов на следующих всеобщих выборах. Он слышал мои хорошие выступления в недавно открытом Институте международных дел. Если я пройду в Парламент и произведу там хорошее впечатление, он позаботится обо мне.

Его предложение имело смысл. Он мне нравился так же, как и Сноуденсы, и никакие силы не препятствовали мне принять это предложение. Но, глядя на степенных старших членов клуба, шествующих вверх и вниз по ступенькам, приветствующих МакДональда и с любопытством поглядывающих на меня, я почувствовал, насколько все это не вписывается в паттерн моей жизни. Тогда и еще в продолжении многих лет я страдал распространенной человеческой слабостью неумения говорить «нет». Я извинился, сославшись на нехватку денег для участия в выборах, но сказал, что ожидаю поправки своих дел. Он просил меня сообщить, когда я приму решение.

Необходимость выбора предстала передо мной неожиданно, через несколько дней после нашей встречи. Успенский объявил, что собирается устроить специальные встречи по средам. В это же время происходили заседания Института международных дел. Оставив последние, я бы быстро потерял авторитет знатока Ближнего Востока. Меня весьма вдохновлял разговор с Арнольдом Тойнбеем, поразившим меня потрясающим знанием внутренней подоплеки истории Оттоманской Династии, о которой я узнал преимущественно из первых рук, а он - читая книги. Его уверенность, что я мог бы писать статьи о Среднем Востоке, совместно с предложением Рамзая МакДональда, открывали привлекательные и волнующие возможности.

Я обсудил это предложение с миссис Бьюмон. Она отказалась как-либо влиять на мое решение, но, как я понял, она считала, что я должен заняться политикой. Ее многочисленные связи с лидерами старой либеральной партии, оппозиционной Ллойду Джорджу, могли бы мне помочь. Вечером в среду я пошел на занятие к Успенскому и затеял дурацкий спор об органической эволюции, которую он отрицал. Вооруженный фактами, почерпнутыми у Т. X. Моргана, я упомянул о мутациях - слово, которое Успенский не знал или делал вид, что не знал.

Я слышал свой голос, злой тон, замаскированный смирением, с которым я представлял свои возражения. На занятии присутствовало еще сорок-пятьдесят человек, и я ощущал их неприятие. Почти сорок лет спустя одна шотландская дама рассказала мне, что ненавидела меня в тот вечер и никогда не простила, что я спорил с Учителем.

В тот вечер я вышел из Ворвик Гарденс один. Я злился на себя из-за собственных тупых умствований, которые не приносили ничего хорошего. Я говорил себе: «Это пустая трата времени. Я больше не буду ходить на лекции Успенского и посвящу себя политике». Одновременно с этим в какой-то глубине сознания я понял, что должно произойти в действительности. Я уйду из Института международных дел. Напишу Рамзаю МакДональду, что не могу заниматься политикой. Брошу все и пойду за Гурджиевым и Успенским.

Этим планам не суждено было сбыться. В Лозанне открылись переговоры по выработке нового мирного соглашения с Турцией. Джон де Кэй заручился обещанием одного из знаменитейших юристов Америки, Самюэля Унтермайера, действовать как представитель наследников султана. Тут все мои намерения захлебнулись в потоке восторга, который у меня вызвал первый контакт с международным большим бизнесом и финансовым миром.

Я должен был встретить Унтермайера в Мюнхене и ответить на все имеющиеся у него вопросы. Я отправился первым же поездом, но, прибыв в Мюнхен, обнаружил, что Унтермайер собирается в Париж на собственном поезде. Он взял меня с собой. Его путешествие было блестяще обставлено, и тут я впервые столкнулся со странным явлением американской роскоши. Она существенно отличалась от спонтанной расточительности Гэквара из Барода, возможно, гораздо более состоятельного. Между Мюнхеном и Парижем Унтермайер переварил всю нашу историю. Он попросил меня начать с истории и географии оттоманской Империи, пройтись по династическим взаимоотношениям, рассказать о землях и концессиях Абдулы Хамида, политике и отношениях правительств союзников. Он сам прочел решение Высшего Религиозного трибунала, объявившего незаконной конфискацию собственности Абдулы Хамида Молодыми Турками.

К тому времени, как мы добрались до Парижа, он все обдумал. «Выиграть это дело может не трибунал, а только мировое общественное мнение», - заявил он. «И я намереваюсь обратиться прямо в этот трибунал». Он собрал международную пресс-конференцию - событие в то время новое и странное в Европе, пригласив множество корреспондентов ведущих американских и европейских газет. Он объявил, что наследники Абдулы Хамида наняли его представлять свои интересы и что крупные финансисты Америки готовы развивать их концессии во благо всем участникам. Потенциально богатства Ближнего Востока могли изменить экономическое равновесие в мире. Я слушал пораженный, как, словно по мановению волшебной палочки, он претворял в жизнь те идеи, которые только приходили мне в голову. Имя Унтермайера было связано с нашумевшей перекрестной проверкой Джона Д. Рокфеллера и Пьерпонта Моргана, и газеты были готовы напечатать любое слово, исходившее из его уст. Таким образом, за один вечер история Абдулы Хамида приобрела мировую известность.

Унтермайер отправился дальше в Лондон, а я остался в Париже и встретил не менее значительную фигуру в лице Уолтера Тигла, президента Standard Oil Company из Нью-Джерси, прибывшего в Париж несколькими днями позже и остановившегося в королевском номере в «Ритце». Сэм Унтермайер столь хорошо подготовил почву, что Уолтер Тигл без единого вопроса выразил готовность Standard Oil Company заплатить 100,000 $ наличными за права на концессии наследников и два с половиной процента прибыли компании, которая будет владеть концессиями. Я сказал, что, по-моему, мы можем договориться; он заверил меня, что доля наследников будет поддерживаться на постоянном уровне, даже если нефтяные интересы компании изменятся.

Позвонив де Кэю, я все ему рассказал. Тут он сделал главную ошибку, переоценив наши силы, и потребовал миллион долларов наличными и большую долю в Компании. Я ожидал некоторого торга, но, очевидно, Standard Oil Company собиралась заплатить столько и не желала торговаться, тем более, когда на нее давили. Уолтер Тигл сказал: «Передайте своему другу де Кэю, что он упустил свой шанс. И советую Вам, молодой человек, запомнить это и не пытаться впредь прыгать выше головы».

Я проводил Унтермайера в Лондон, но его интересовала уже другая схема. Он заявил, что, пока идет мирная конференция, делать нечего, и он попытается убедить Государственный департамент поддержать интересы американской компании Абдулы Хамида.

Эти события происходили в октябре 1922 года. В ноябре я уже был в Лозанне и остановился с миссис Бьюмон в отеле «Beau Rivage». Медленно и скучно тянулись обсуждения. На Рождество организовали грандиозные празднования, все делегаты были приглашены на костюмированный бал. Я оделся бедуином, а на голове была шапка, подаренная мне Шерифом Али Хайдаром. Хаим Наум-эффенди, главный рабби Турции, был важной закулисной фигурой. Греки чрезвычайно уважали его за осведомленность в мировых делах. Мы познакомились и сдружились случайно, поскольку вместе с одним японским бароном брали уроки танцев у одной русской дамы. Все это было нелепо, но не более, чем сама эта конференция. Исмет-паша, глава турецкой делегации, приехал с определенными полномочиями и не собирался уступать ни на йоту. Председательствующий лорд Карсон рвал и метал из-за собственной беспомощности. Исмет-паша был глуховат, причем его глухота очень зависела от предмета разговора. Четвертого февраля, входя в огромный бальный зал, я услышал, как лорд Карсон высказывает свой ультиматум: «Настал тот момент, когда тянуть время бесполезно. Делегации союзников пришли к соглашению, что не допустят дальнейших дискуссий». Я слишком хорошо знал, что итальянцы и французы в.едут переговоры за нашей спиной, и Исмет-паша также знал об этом. Его глухота стала полной. Карсон прервал конференцию. Когда он вернулся в Лондон, «Spectator» [«Очевидец»] написал: "В 1878 Дизраэли привез мир без славы; лорд Карсон привез славу без мира».

За трехмесячный период не было достигнуто соглашения по поводу такой мелочи, как статус Имперских Штатов, но плелись сложнейшие интриги и велись закулисные переговоры, касающиеся нефтяных и других концессий. Я поехал в Париж на встречу с Уолтером Тиглом, интерес которого к концессиям Абдулы Хамида вроде бы медленно возвращался. Воспользовавшись выходными, я отправился в Институт Гурджиева в Фонтенбло. Там была развернута бурная деятельность. Строительство Дома Обучения, предназначенного для практикования упражнений,, завершилось, и на следующей неделе планировалось его открытие. Здание построили практически из самолетного ангара, купленного Гурджиевым за бесценок. Ходило множество рассказов о тех невероятных переживаниях, которые испытывали его строители. Многие англичане оставались в Prieure всю суровую зиму. Там я впервые познакомился с Катериной Мансфилд за неделю до ее смерти. Гурджиев пытался лечить ее от туберкулеза, для этого она спала на сеновале над коровником. Ораг, ненадолго приехавший в Prieure, сказал мне, что намерен продать «New Age» и полностью посвятить себя работе с Гурджиевым.

Приподнятая, доверительная атмосфера в Prieure разительно отличалась от жалкого притворства Лозанны. Я хотел бросить все и остаться с Гурджиевым. С ним самим я говорил всего несколько минут. Представляя меня Катерине Мансфилд, он сказал: «Это друг одного турецкого князя, моего друга». Я боялся, что она заговорит о книгах, так как не читал ни слова, написанного ею. Вместо этого она сказала: «Почему бы Вам не привести сюда вашего турецкого князя? Здесь он найдет все, что ищет». У нее был такой голос, что я преисполнился решимости последовать ее совету. Гурджиев пригласил меня остаться на следующую неделю и присутствовать на открытии Дома Обучения, для чего готовилась специальная церемония. Дела заставили меня вернуться в Лозанну, так я пропустил драматический момент смерти Катерины Мансфилд и открытие Дома Обучения, не удалось мне и привести в Prieure князя Сабахеддина. Он и Катерина Мансфилд каким-то образом связаны в моей памяти, возможно, той утонченностью, присущей им обоим, которая слишком тонка для этой земли.

Возвращаясь в Париж ранним утром в понедельник, я говорил себе: «В этом весь ты - занимаешься менее важными делами и уходишь от того, что тебе наиболее необходимо». Хотелось бы оставить все и пожить в Prieure. Но, к несчастью, у меня совсем не было денег, а я знал, что все живущие там делают большие денежные взносы.

Вернувшись в Лозанну, я обнаружил, что поддержка американцев, на которую мы так надеялись, значит не больше, чем надежда на торжество справедливости. Пятого февраля конференция была закрыта, и я вернулся в Англию. Правительство Бонара разваливалось. Премьер-министр ушел в отставку и был заменен Станли Болдуином. Восходила звезда МакДональда, но я уже сжег все мосты. Были основания полагать, что британская политика станет более конструктивной. Я узнал также, что турецкая и американская делегации в Лозанне договорились о соблюдении частных прав, включая права имперской семьи.

22 апреля, ровно год спустя после подписания соглашения с князьями, я вернулся в Лозанну. Ситуация значительно изменилась. Государственный департамент гарантировал Честерскую концессию и склонялся к тому, чтобы оставить все как есть. Инициатива перешла к итальянцам. Синьор Моргана, итальянский делегат, настолько расположил к себе Исмет-пашу, что остальные вынуждены были признать его главенство. Я несколько раз встречался с Исмет-пашой, чья поддержка в нашем деле была бы неоценимой. К сожалению, Турецкая Национальная Ассамблея в Анкаре только что обнародовала закон, согласно которому любые попытки восстановления султаната жестоко преследовались. Исмет-пашу мало трогали мои уговоры, что лучше гарантировать право князей, чем ждать, пока они, обездоленные, будут искать защиты на стороне.

Шансов быть услышанным у меня почти не осталось, когда американская делегация потеряла к нам интерес после гарантирования положения их нефтяных и железнодорожных компаний. Тем не менее, с помощью старого знакомого, младшего члена турецкой делегации, нам удалось изменить ужасный пункт Севрского Соглашения, дававший имперские привилегии странам-победителям, на нейтральную формулировку, гласившую: «Юридические основы и права, изложенные в кодексе гражданского права не будут изменены». Это оставляло нам возможность доказать права принцев, опираясь на турецкие законы, и это было лучшее, на что мы могли надеяться.

Как только 8 июня было достигнуто мирное соглашение, я немедленно отправился из Лозанны в Лондон. Джон де Кэй, хотя и не присутствовал на переговорах, финансировал нашу неофициальную делегацию. По возвращении в Лондон у нас осталось совсем мало денег, я не представлял себе, как мы сможем противостоять законникам полдюжины государств, от Триполи и Греции до Ирака и Палестины. После восьмимесячного политического маневрирования я проникся непреодолимым отвращением ко всему этому. Я видел, как за короткое время средства приобрели большее значение, чем цель. Я потерял связь с теми духовными целями, которым, как я считал, служит вся моя деятельность.

Успенский, выслушав рассказ о моих переживаниях, посоветовал мне на некоторое время отправиться к Гурджиеву в Фонтенбло.

Дата добавления: 2015-10-16