Наследники султана Хамида

Сноуденсы подружились со мной, будучи членами Социалистической комиссии, направляющейся на Кавказ. Они тепло приглашали меня навестить их в Лондоне, и я воспользовался их предложением вскоре после приезда. Они представили меня Рамзаю МакДональду, который хотел узнать из первых рук о ситуации в Армении. Он не одобрял поддержки греков британцами в Малой Азии и был потрясен сообщениями о преследованиях турок. Он был способен на искренние чувства вместо интеллектуального рвения других социалистов. Я мог поговорить с ним о своих личных делах, и он посоветовал мне заняться политикой и, в частности, ближневосточными проблемами.

После закрытия Конференции МакДональд участвовал в дополнительных выборах в Вулвиче. Повинуясь внезапному порыву, я взялся агитировать за него. Мне поручили население среднего класса, и, переходя от двери к двери, я понял, какие бессмысленные предрассудки может внушить война вполне разумным людям. Они действительно полагали, что борьба за мир - это измена Англии и что социалисты готовы отдать страну иностранному влиянию. На меня сыпались доселе неизвестные мне оскорбления, и я чувствовал себя странно, словно это происходит не со мной. Выборы были полным поражением для МакДональда, он потерял всех своих избирателей. Толпа, собравшаяся вокруг Таун-холла, с истерическим ликованием встретила оглашение результатов. Я был озлоблен и устал. Ко всей этой нелепости прибавилось еще и то, что меня обокрали первый и последний раз в жизни. Я только что взял из банка сорок фунтов, значительную для меня сумму денег. Печальный и раздраженный молодой человек возвращался в тот вечер в Уимблдон.

На следующий день за завтраком мой тесть Дэвид МакНайл праздновал победу на выборах. Как и МакДональд, он был шотландцем из Лоссиемоунта в Морэйшире и говорил о нем лично и о социализме вообще с тем, что я бы назвал крайней ограниченностью ума. Я сказал себе, что покину Англию, и надолго. Я взглянул на жену, внимательную, но без понимания, и добрую, но с закрытым сердцем. Она пыталась привыкнуть к моим новым друзьям, но а те шесть недель, которые я провел в Лондоне, ни разу наша совместная жизнь не стала, реальной. Я посмотрел на свою дочку Энн, сидевшую на высоком стульчике за столом. Я чувствовал свою неспособность быть отцом и сказал себе, что ей будет лучше без меня. И тут же понял, что это не так. Я знал, что уйду - не из-за тестя, не потому, что не могу быть мужем и отцом, не из-за разочарования в политике, даже не из-за миссис Бьюмон или какого-то мистического зова с Востока. Уйду потому, что я должен. У меня не было сил выбирать.

Волею обстоятельств, которые часто значат больше, чем тщательно планируемые поступки, в этот вечер я отправился навестить Успенского, в то время проживающего в отеле на площади Рассела. Это была наша первая встреча с тех пор, как несколькими месяцами раньше он покинул Турцию. Он рассказал, что в Лондоне он встретил признание и теперь читает лекции группе богословов и психологов. Я сказал о своем решении покинуть Англию и вернуться в Турцию, но хотел бы послушать некоторые из его лекций. Он ответил: «Приходите, если захочется. Но Вы не можете решать. Если Вы отправитесь в Турцию, то не потому, что решили. У Вас нет сил, чтобы выбирать. Никто не может выбирать».

Его слова, созвучные моим утренним размышлениям, и глубочайшая серьезность, с которой он утверждал, что человек не хозяин своей судьбе, странно поразили меня. Они по-новому осветили все то, что я слышал и видел за последний год. Я был уверен в его правоте и считал, что человеческая глупость проистекает не из упертости, но является следствием неспособности выбирать. Память об этом разговоре осталась со мной и постепенно притянула меня обратно в Лондон, учиться и работать с ним.

Так, неизбежно и беспомощно я возвращался в Турцию. Жена печально смотрела мне вслед. Лучше, чем я, она знала об обреченности нашего брака, но ничего не могла поделать. Поворачивая за угол Кэмбридж-роуд, я оглянулся и увидел ее у ворот отцовского дома с нашей дочерью на руках. Я уходил от жизни, к которой никогда не принадлежал, и все же не мог избежать чувства жалости и вины. Все эти недели моя мать наблюдала, не говоря ни слова. Она крайне интересовалась Мирной Конференцией, поскольку любила историю. Она одобряла мое возвращение в Турцию, трудно сказать, почему, возможно, считая, что я должен заниматься политикой.

Путешествие из Калаиса в Константинополь на Восточном Экспрессе тогда длилось четыре с половиной дня. У меня было достаточно времени поразмыслить над будущим. Множество возможностей было упущено, но я не сожалел о них. Я направлялся в Турцию, где у меня не было ни места работы, ни каких-либо перспектив, но был полон уверенности, что все будет хорошо.

По прибытии поезда на станцию Сикерджи я с удивлением увидел на платформе множество знакомых лиц. Произошло так много событий и так мало времени - около двух месяцев - с тех пор, как я уехал. Меня встретили так, будто я не уезжал. Я не был в форме, но, несмотря на мои отнекивания, считалось, что я все еще связан с секретной службой. Агенты, работающие на моего преемника, с наиболее волнительными новостями вначале приходили ко мне. Турецкие политики, которые могли убедиться, что я не беседовал с правительством Его Величества, поверили в еще большую нелепость - будто бы я работал лично на Его Величество Короля Георга V. Нужно учитывать, что традиции мабейна, корпуса неофициальных посредников, введенного султаном, все еще главенствовали в умах большинства турецких политиков. Они вообще не могли себе вооГ>| шзить устройство конституционной монархии и считали Букингемский Дворец центром паутины интриг, подобно той, что окружала Йилдиз. Я мог отрицать и шутить по поводу того, как я рад быть в мабейне Букингемского дворца или что у меня есть какая-то особая миссия в Турции, но все, что я получал в ответ - это понимающий взгляд и уверения в уважительном отношении к моему желанию сохранить секретность.

Из Анкары обо мне распространились новые слухи. Бекир Сэми-бей вернулся с рассказом, что Ллойд Джордж получил из Дворца секретные инструкции не ввязываться в неприятности с турками, а я служил при этом посредником. Это совершенно невообразимая трактовка чаепития, устроенного Ллойдом Джорджем вылилась в приглашение посетить Бекира Сэми-бея и других лидеров националистов в Трабзонде.

Но высоты своей абсурдность достигла тогда, когда мой друг Тазин-бей, все еще шеф полиции, попросил меня принять делегацию албанцев, посланных ко мне с важной миссией. Они прибыли, и после длительных уверений, что албанцы - гордый народ и хотят укрепить узы, связывающие их с Англией, сказали, что ищут для Албании нового короля и спросили, готов ли я быть претендентом на трон. Поскольку албанцы известны и более одиозными проектами, я не мог отказать себе в удовольствии и сообщил, что веду свой род от Невилля, графа Ворвика, делателя королей, и что мои предки всегда отказывались от предложения занять трон. Я быстро сообразил, однако, что пошутил неосторожно, поскольку они пригласили меня вернуться с их делегацией в Тирану и встретиться членами их правительства. Я попытался прояснить ситуацию без прямого отказа. Тазин-бей заверил меня, что я произвел очень хорошее впечатление, так как албанцы искали рослого короля! Позднее, когда Зог стал королем, я все время повторял, что моя фигура выглядела бы лучше.

В течение этих первых недель моего возвращения в Турцию, меня пришел навестить один старый друг. Это был Жак Бэй Кальдерой, настоящий мабейн султана Абдулы Хамида, который знал все и всяи был странным образом везде любимым и желанным гостем. Он сказал мне, что Аббас Хилми-паша, экс-хедив Египта, весьма впечатленный моим знанием ближневосточных событий, просит меня принять в подарок тысячу золотых соверенов. Он добавил, что экс-хедив хотел бы встретиться со мной и обсудить положение дел в Египте. Я попросил Жака Бэя передать его светлости, что с удовольствием принимаю его приглашение, но он должен знать, что никакого политического влияния я уже не имею. Несколькими днями позже я был церемонно принят во дворце экс-хедива над Босфором. Я выслушал блестящий анализ британской политики на Ближнем Востоке и доводы в пользу восстановления сильной пробританской власти в Египте. Он объяснил, как непонимание привело к его смещению. В Константинополе было совершено покушение на его жизнь. Он отправился в Швейцарию для восстановления здоровья. В это время ложные сведения его врагов убедили британцев, что он связан с турками. Он хотел бы добиться британского протектората и даже сейчас мог составить оппозицию Заглулу-паше и Вафду. Он спросил, не могу ли я быть посредником между ним и британским правительством. Я прямо сказал, что не нахожусь на службе и не собираюсь сколько-нибудь скоро возвращаться в Лондон. Он сказал, что понимает и надеется встретиться со мной вновь.

Жак Кальдерой явился на следующий день с чемоданом, полным соверенов, и сообщил, что хедив просит меня принять их, даже если сейчас я ничего не могу для него сделать. От себя он добавил, что надеется на мое согласие, поскольку сам сильно нуждается в деньгах, так что я мог бы отдать ему половину. Согласившись, я взял пятьсот соверенов. Обмен был нечестным, поскольку Аббас Хилми-паша явно считал, что таким образом покупает мою поддержку в его интригах по возвращению египетского трона. В то время я раскаивался совсем чуть-чуть, зная, что Аббас Хилми сказочно богат и часто преподносит подобные подарки людям, которые, по его мнению, могут быть ему полезными. С течением времени это дело становилось все более" и более тягостным для меня, но благодаря ему я понял, что мы годами несем последствия за наши поступки уже после исчезновения внешних результатов. Я осознал, что освободиться от прошлого можно, лишь изменив себя настолько, чтобы перестать быть тем человеком, который совершал поступки. Нечестный человек не становится честным только отказавшись от обмана, но путем внутреннего изменения, благодаря которому он теряет возможность обманывать. Прошло, однако, много долгих лет, прежде чем для меня открылось значение «внутреннего изменения».

Деньги хедива я вложил в дело и вошел в долю в коммерческое предприятие по экспорту инжира из Малой Азии в Лондон, где он был редкостью в том году. За пару недель я получил хорошую прибыль только потому, что мне повезло - я был знаком с нужными людьми. Мой старый турецкий приятель предложил вместе с ним купить шахту по добыче бурого угля. Она работала всю войну и находилась невдалеке от азиатского побережья Дарданелл и имела собственную гавань. Мы с миссис Бьюмон решили посетить шахту, хотя я ничего не знал о добыче угля. На небольшом пароходике, ходившем вдоль побережья, мы добрались до Лапзаки, а там пересели в старый форд тернер. Дороги были практически непроходимыми, а в тех местах, где мы останавливались на ночлег, нас буквально сжирали клопы. Мы проезжали по территории, по официальным сообщениям наводненной опасными бандами, но встречали только деревни, в которых турки и греки мирно соседствовали всего в шестидесяти милях от Баликессира, где турецкая и греческая армии сражались в совершенно бессмысленной войне. Я вновь преисполнился неприязни к законодателям, составлявшим Севрский и Ньюилльский договоры, и увидел, как семена будущей войны были посеяны на Балканах и Ближнем Востоке. Территории Оттоманской Империи обладали неисчерпаемыми природными ресурсами. Народы, их населяющие: турки, арабы, курды, армяне, греки - каждый имел прекрасные национальные черты, которых не хватало другим. Между ними не было ненависти, кроме той, которую разжигали профессиональные агитаторы и политики.

Я говорил обо всем этом со старейшиной одной деревни, расположенной вдалеке от главных дорог, где визит последнего европейца помнили только старики. Я был поражен его пониманием происходящего: «Мы не враждуем с греками. Веками мы живем рядом и научились доверять друг другу. У нас, турок, есть земля и фруктовые деревья, но нет денег, и мы не знаем, как продать урожай. Каждую весну к нам приезжают греческие купцы, и вместе с ними мы оцениваем урожай. Они оставляют нам деньги, чтобы заплатить за сбор и упаковку фруктов и на наши собственные нужды. Осенью мы оправляем урожай в Смирну или Пандерму. Не было случая, чтобы турок послал свой урожай не тому купцу, который оставил ему деньги, и не было случая, чтобы купец не прислал нам отчет о продаже и цене наших фруктов. Мы доверяем друг другу, почему же политические лидеры не могут довериться друг другу? Нам нужны греки, и мы нужны им. И мы, и они разорены этими дурацкими войнами». Говорил он без горечи, скорее сожалея, чем обвиняя политиков, которые не понимают, что за гармонию стоит заплатить.

Я добрался до шахты и понял, что не моту ни разобраться в ее работе, ни оценить ее эффективность. Для меня это была всего лишь дыра в горе, почти заросшая буйной растительностью. Все оборудование состояло из железнодорожной колеи и полдюжины маленьких вагончиков. Наш проводник посоветовал нам найти устабаци, управляющего, который вел все дела. Он оказался дервишем, правоверным мусульманином, готовым идти туда, куда направит его Господь. Он приказал собрать нескольких рабочих и отправить уголь на лодке в Пандерму, где был хороший спрос. Я провел там неделю, произвел мензульную съемку, оставил устабаци достаточное количество денег для выплаты месячной зарплаты и вернулся в Константинополь, чувствуя себя дураком. Совладелец шахты, в которой действительно добывали уголь, я сам ничего не делал и ничего не мог сделать. Работая таким образом, предприятие оставалось слишком маленьким для моих нужд, но его развитие выходило за пределы моих знаний и возможностей. Я привез план и образцы и повесил на дверях табличку «Дарданеллская угольная компания». Мне повезло, я вскоре продал шахту одному левантийцу и выручил сумму, достаточную, чтобы мне не ударить лицом в грязь и удовлетворить денежные потребности моего партнера.

В это время возобновились еженедельные встречи с князем Сабахеддином, но между нами больше не было ощущения отдаленности. Я узнал, что Сабахеддин сильно нуждался, правительство отказало ему в возвращении имущества, конфискованного, когда был изгнан его отец. Он был очень огорчен нежеланием принять во внимание его предложения по реформированию турецкой экономики. Миссис Бьюмон всегда присоединялась к нам и изо всех сил старалась вернуть князю мужество.

Помню одну нашу беседу о судьбе. Я рассказал принцу о разговоре с Успенским, с которым тот был знаком и которого уважал, хотя и считал менее интересной личностью, чем Гурджиев. Князь не мог признать, что Успенский прав, утверждая, что у нас нет возможности выбирать, что делать. Миссис Бьюмон была склонна принять точку зрения Успенского, но была убеждена, что все, что происходит с нами,, есть следствие наших поступков. Она сказала: «Я много страдала, и на посторонний взгляд это могло показаться несправедливым. Но для меня всегда было предельно ясно, что, какое бы страдание ни выпало на мою долю, это была моя собственная вина». Слезы заблестели на ее глазах. Я знал, что до приезда в Турцию она находилась на грани самоубийства и что с ней обращались очень жестоко. Князь был также тронут, как и я. Мы сидели в молчании, очень сблизившем нас. Казалось, что судьба - это тайна, которую никто не может ни понять, ни разгадать.

Назавтра я был очень занят, а после обеда пошел прогуляться над Босфором к Скутари. Я поднялся к старому турецкому кладбищу, простирающемуся на милю или больше вдоль холма. Передо мной открывался неописуемо чудесный вид. Наступила весна. Княжьи острова и профили Истамбула с его куполами и минаретами выступали из насыщенно-голубых вод Мраморного моря. Быстрый поток Босфора вился вокруг Леандерской башни как раз подо мной. Окруженный напоминаниями о смерти, я лениво размышлял о легенде о Герое и традиционном самоубийстве героя. Я спрашивал себя, почему люди выбирают смерть. Эхом пришел встречный вопрос. Почему мы выбираем жизнь? Меня окружали стройные кладбищенские кипарисы и надгробия с высеченными на них надписями на прекрасном персидском языке. Я сел и стал смотреть, как солнце тихо садится в море. Постепенно внимание сосредоточилось внутри меня, и я осознал, что передо мной лежит вся моя жизнь. Я не сомневался, что мне показывают будущее, но, не сомневаясь, я не верил сам себе.

Казалось, внутри меня я слышу голос, а может, и не голос, а беззвучное эхо голоса. Семь лет мне дается на подготовку, затем начнется жизнь. Мне предстоит исполнить великую задачу, но в чем она состоит, я пойму только в шестьдесят лет. И лишь в восемьдесят я осознаю свое истинное предназначение. В замирающем эхе голос - если это был голос - произнес: «Вначале ты должен научиться жить. Ты все еще не понимаешь, что есть этот мир и все в нем. Ты должен узнать это, прежде чем поймешь, для чего ты живешь.

«Облеченный в слова, этот опыт кажется даже мне неубедительным и смешным, хотя вся сцена и сейчас стоит у меня перед глазами: вот я сижу на надгробном камне и отрешенно читаю надписи, одновременно прислушиваясь к внутреннему голосу. Для другого в нем мало ценного, но я возвращался к нему снова и снова, когда жизнь теряла направление и цель, и он помог мне пережить долгие годы крайнего отчаяния.

Наутро я проснулся с жесточайшей зубной болью. По рекомендации я обратился к личному дантисту самого султана, Сэми-бэй Гринсбергу. Его приемная находилась в двух минутах ходьбы от нашего дома. В двух или трех залах, меблированных в стиле ампир, увешанных фотографиями султанов, князей и пашей с дарственными надписями их другу Сэми-бею Гринсбергу, собралась целая толпа. Не обращая на нее внимания, Сэми-бей вызвал меня и усадил в кресло. Заглянув в мой рот, он сказал: «У Вас отвратительный абсцесс. Проще всего его вскрыть, но будет больно». Не представляя, что меня ждет, с храбростью несведущего, я велел ему начинать. Без обезболивания и тому подобных мелочей, он врезался прямо в мой зуб. Я пишу эти строки почти через сорок лет, и все же воспоминание заставляет меня содрогнуться. Умирание тысячью смертей может дать среднее представление об интенсивности той боли, которую я испытывал. Но вскоре все прошло, и я понял, что попал в руки настоящего мастера. Он настоял на проведении тщательного осмотра, и, поскольку я не занимался своими зубами со времени, ранения во Франции, дела нашлось много.

Только тогда я осознал, каких мощнейших союзников могли бы обрести в дантистах политики. Я прочно сидел в кресле с открытым ртом, а он через десять или пятнадцать минут оседлал своего любимого конька и заговорил о несправедливости, которой подвергаются Правящий Дом Османской империи. Он был полностью предан князьям османской крови. Впоследствии я узнал, что практически весь свой немалый заработок он передавал тому или другому князю или княжне.

Он рассказывал мне о потери владений, незаконно конфискованных Младо-Турками. Как без всякой поддержки он обратился в Высший Религиозный Суд и объявил конфискацию недействительной и незаконной. Он имел в виду нефтяные месторождения Мосула. С мудрой предусмотрительностью, задолго до того, как нефтяной голод привлек внимание великих держав, султан предугадал неиссякаемый источник благополучия в песках Ирака и Аравии. Он решил сохранить их богатства для своих потомков, оплатил исследования этих земель из своего кармана и приобрел на них эксклюзивные права.

Затем Сэми открыл свой великий план. Императорская семья знает и доверяет мне; он уверен, что сможет убедить их наделить меня полномочиями посланника для представительства их интересов перед британским правительством на Мирной Конференции, которая собиралась для пересмотра Севрского соглашения. Думаю, я провел в кресле не менее двух часов, все это время его ожидали несчастные пациенты в переполненных залах.

Несколькими днями позже Сэми позвонил и сказал, чтобы я был готов принять конфиденциального гостя в 11 часов вечера, встретить его лично и позаботиться, чтобы его никто не увидел. Я был знаком с такими процедурами, но совершенно не был готов открыть дверь главному евнуху султана, о котором я слышал, но никогда не видел. Евнухи уже тогда были вымирающей расой - в основном берберы, кастрированные в детстве и рабами проданные во Дворец. Во времена Абдулы Хамида главный евнух был одним из главных членов мабейна, и даже при скромном Махмуде Вахидеддине они оставались влиятельными фигурами при дворе. Главный евнух был дворцовым евнухом в полном смысле этого слова. Высокий, с огромным брюхом и тонким пронзительным голосом, всегда приглушенным до шепота. Что бы он ни делал или ни говорил, казалось, он открывает какую-то великую тайну. Все, для чего он пришел ко мне, - сообщить, что султан знает, как я помогаю его племянникам и племянницам, и, хотя сам не заинтересован в наследстве своего брата, обещает свое himet - покровительство - любому, кто сможет отстоять его законные притязания. Все знали, как я умен, и были уверены, что я смогу это осуществить.

Совершенно бесполезными оказались возражения, что я едва слышал о наследстве Абдулы Хамида и никогда не обсуждал эту тему с его наследниками. Подобные отнекивания входят в обязательную часть азиатских переговоров, и евнух убедился, что я знаю процедуру, и сказал, что он хотел бы еще навестить меня. Обязательной является также и длительная беседа по окончании обсуждения предмета встречи, поэтому я узнал массу интереснейших придворных сплетен.

Следующим ходом было приглашение на обед к одному из князей. На обеде были турецкие музыканты и не менее пятнадцати перемен блюд. После мы слушали Шопена в прекрасном исполнении одной их княжон, скрытой от взоров в другой комнате. Гостей развлекали пять или шесть шутов с разноцветными яркими шариками, свешивающимися с их фесок. Они равно шутили с гостями и прислугой. О знаменитом наследстве не было сказано ни слова, и меня ни о чем не спрашивали.

На следующий день явился посланец и сообщил, что князей весьма впечатлили мои манеры и понимание печального положения Императорской семьи и что они будут рады видеть меня своим представителем, если я смогу помочь им получить некоторое количество денег, как они ожидают.

Меня интриговали и притягивали эти предложения, но не было ни малейшей идеи, как их осуществить. Я обратился к миссис Бьюмон, которая со множеством опасений и дурных предчувствий все-таки предложила познакомить меня с человеком, привыкшим иметь дело с переговорами на международном уровне, который, будучи заинтересован, мог бы помочь наследникам разрешить их финансовые трудности. Звали его Джон де Кэй, и, хотя и она, и князь Сабахеддин ранее упоминали о нем, он ни разу не вызвал моего любопытства. Она написала ему о предложении наследников и получила в ответ длинную и полную энтузиазма телеграмму, приглашающую нас встретиться с ним в Берлине. Миссис Бьюмон вначале отказалась, а затем решила поехать со мной. Сабахеддин говорил о Джоне де Кэе как о друге, которого ему прислало провидение. Я узнал, что де Кэй снабдил князяденьгами для возвращения в Турцию.

Мне не нужны были никакие документы, но Сэми Гунсберг настоял на том, чтобы я получил официальный статус и меня наделили полномочиями посланника, подписанными четырьмя или пятью наследниками. Эти приготовления заняли несколько недель, за это время я переболел необычной болезнью. Поев немного болгарского сыра, я подхватил пузырчатку полости рта и конечностей. Она крайне редко поражает человека, и вначале врачи Британской армии не смогли поставить диагноз. Когда же один из них догадался, я стал предметом медицинского любопытства, и множество докторов приходили взглянуть на меня.

У человека болезнь поражает слизистую полости рта и глотки, которые ужасно отекают и изъязвляются. Несколько дней я не мог глотать и лежал, очень страдая от боли и благодаря небо за то, что мог дышать. Никакого лечения не было известно, кроме орошения полости рта дезинфицирующими растворами, что только усиливало боль. Мое жалкое состояние никак не улучшало знание того факта, что врачи не имеют ни малейшего представления о возможном исходе болезни. Острое состояние продлилось, должно быть, неделю, затем однажды ночью, как раз после полуночи, все язвы разом открылись. Несколько часов я буквально захлебывался кровью, льющейся у меня изо рта и глотки. Когда кровотечение закончилось, я понял, что выздоровел, но был ужасно слаб. Все же через десять дней я смог отправиться в путь и двинулся навстречу приключению, прибавившего мне жизненного опыта, но и только.

Во время поездки произошло событие, утвердившее меня в ощущении общей нелепости жизни в эти первые послевоенные годы. Мы прибыли в Сзабадку, недавно аннексированную у Венгрии и переименованную в Суботисту югославами. Посланник короля, ехавший в соседнем купе, предупредил нас о том, что эта станция кишит мелкими жуликами, и посоветовал не спускать глаз с багажа. У миссис Бьюмон было немного старого дорогого кружева и хорошие меха; я заметил, как один из служителей со знанием дела пощупал их. Однако все наши вещи были под нашим присмотром благополучно уложены в багажный вагон, и мы вернулись в купе. Было очень жарко, я снял куртку. В качестве последней предосторожности я глянул в окно, когда поезд уже тронулся, и увидел дорожный чемодан, выброшенный на платформу.

Не раздумывая, я выскочил из купе и схватил чемодан. Поезд тем временем уже отошел от станции. Я остался без денег, без паспорта, без каких-либо документов, удостоверяющих личность, и даже без знания сербского. Я заговорил было по-немецки, но они не поняли или не захотели понять ни слова. Я добрался до начальника станции и, оставив ему чемодан, отправился искать британское консульство.

Случилось так, что в этот самый день по всей Сербии проводили массовые аресты коммунистов. Не удивительно, что без шляпы, верхней одежды, снятый с поезда и в придачу пытавшийся говорить по-русски, в надежде, что меня поймут, я был арестован и препровожден в ближайший участок.

Наконец нашелся кто-то, говорящий по-французски, и мое положение стало чуть лучше. Был уже полдень. Я провел много часов в ужасной жаре без еды, не имея возможности выпить хотя бы чашку кофе. Когда меня выпустили из участка, вечерело. В этом городке не оказалось ни британского консульства, ни другого представительства, и я отправился в отель в сомнительной надежде получить комнату в кредит.

Но я недооценил способности миссис Бьюмон. По совету королевского посланника, она сошла с поезда на следующей станции и со всем багажом вернулась в Суботисту, обнаружила у начальника станции чемодан и догадалась, что я рано или поздно отправлюсь в отель. Так что когда я туда пришел, в фойе сидела миссис Бьюмон с моей курткой и паспортом, а через два дня со следующим экспрессом мы продолжили свой путь в Будапешт и Прагу.

Пока мы находились в Суботисте, я встретил несколько венгров и узнал, что в городе и ближайших пригородах в основном проживают представители мадьярской нации. Благодаря некоторым политическим интригам при подписании мирного соглашения, Сзабадка отошла югославам, но область в целом была настроена враждебно к новым властям. Мне рассказали, что арестованы тысячи людей и что вся жизнь в городе превращена в хаос.

Хорошо зная, что подобные нелепые, но опасные события имеют место во всей Европе, я исполнился мрачных предчувствий. Если лидеры человечества столь безответственны и глухи, а массы пассивны и бесхребетны, что может принести будущее, как не новые ужасные войны? Мы прибыли в Берлин ранним утром, и я мог наблюдать толпы рабочих, выходящих со станции Шарлоттенбург. Свидетельства крайней нужды на их лицах произвели на меня очень тягостное впечатление. Военные магнаты в роскошных автомобилях мчались наперерез толпе. Я был поражен в самое сердце - ведь я уже успел забыть, что есть люди, которые из войны сделали деньги.

Несколькими днями позже на дороге между Берлином и Варшавой произошло событие, слишком отвечающее моим настроениям, чтобы быть аутентичным, однако, оно действительно произошло со мной. Горожане голодали, в основном из-за того, что фермеры, не доверяя новой валюте, увозили урожай обратно. Много толков вызвала всеобщая забастовка. Я ехал в Берлин и остановился, чтобы подвезти очень жалкого на вид, но мощно сложенного рабочего. Мы разговорились о забастовке, он рассказал, что она запрещена и они ничего не могли поделать. Они были готовы голодать, лишь бы удалось достать немного еды для детей. Я сказал: «Если так будет продолжаться и дальше, наверное, будет революция?» Он горько посмотрел на меня: «О, нет. Революция - политически запрещенное мероприятие». Тут я начал понимать готовность, с которой немцы отдают себя во власть авторитетов. Я припоминаю еще много таких эпизодов. Они привели меня к принятию доктрины человеческого бессилия, которую объяснял Успенский, и на которую я, впервые услышав, обратил так мало внимания.

Между тем я стоял на пороге нового, неизвестного мне мира.

Дата добавления: 2015-10-16