Греция: конец цикла

До Греции мы добирались с приключениями. Мы попали в забастовку железнодорожников, и несколько дней наш поезд простоял в Лариссе, где гора Олимп возвышается над Тессальской равниной вдоль Темпской долины к Оссе и Пелиону. Весна в Тессалии подобна мечте поэта, поэтому два дня мы бродили по устланным цветами предгорьям Олимпа, гадая, не продлится ли наша задержка до трех дней, чтобы я мог взобраться на Олимп и взглянуть на Термофилы. Я начинал жить в прошлом, приходя в восхищение от имен и названий, которые сегодня были просто словами.

Вскоре стало ясно, что забастовка может затянуться на несколько недель, и я принял предложение одного греческого водителя довести нас до Афин на машине. У него был старенький фиат, выглядевший, однако, достаточно прочным, поэтому мы укрепили наш багаж на крыше и отправились в путь.

Карты у нас не было, и мой школьный греческий оказался бесполезным для бесед, поэтому мы понятия не имели, по каким местам проезжаем, если только нашему водителю не приходило в голову объявить нам название городов, через которые проходил наш путь. Каждая древняя местность или город оказывались неожиданным открытием. На второе утро мы достигли Ламии, родины Ахиллеса. Наш водитель указал на большую гору, по крайней мере на восемьдесят футов возвышающуюся над деревней, и сказал: «Это Ламийский акрополь». Когда мы обогнули его, на фронтоне показалась надпись десятифутовыми буквами: «Форд!» Время не пощадило и Мирмидонов.

На следующий день мы миновали Херонского Льва, одиноко стоящего в зарослях кипарисов. К вечеру мы прибыли в Элеузис, проехав Тибс над Китэроном. Пока мы огибали бухту Саламис над холмами, за которыми к востоку скрывались Афины, поднялась полная луна. Я обратился к миссис Бьюмон: «Как ты думаешь, сколько взойдет лун, прежде чем мы покинем Грецию?» В то время я полагал, четыре или пять. Но не менее пятидесяти лун сменило друг друга, прежде чем закончились наши греческие приключения.

Мы с миссис Бьюмон поженились после приезда. Я не любил заходить в посольство из-за шумихи, поднятой вокруг моего развода. Позднее выяснилось, что нас ждали и были расположены весьма дружелюбно, а нашу отчужденность приняли за враждебность по отношению к английскому правительству. Моя задача была сопряжена с достаточными трудностями и без необходимости завоевывать симпатии британской колонии в Греции.

Вскоре стала очевидна сложность моего положения. Единственным связующим звеном между мной и греческим правительством был Аристиди-бей с замашками истинного мабейнджи. Он был маленького роста, с маленькими проницательными глазками и маленькой «игрушечной» серой бородкой. Он не знал ни английского, ни французского, а греческому предпочитал турецкий. Человек без всяких принципов, он сохранил свое место при трех правителях и не потерял его, когда династия была свергнута. Повсюду у него были связи, и, насколько я знал, все доверяли ему как человеку, никогда не нарушавшему свое слово.

Аристиди воспринимал переговоры как чудовищное переплетение интриг. Он использовал желание греческого правительства угодить Турции, взаимное недоверие различных правительственных структур, играл на амбициях министров и не брезговал взятками. Я был не более, чем пешкой в его игре. Когда ему было выгодно, он представлял меня министрам и высоким чиновникам, указывая, что говорить и что нет. Он отвергал план, привезенный мной из Англии, о вложении британского капитала в развитие страны, но ни в коем случае он не хотел играть в открытую. Он полагал, возможно справедливо, что мы только вызовем алчность политиков и нарвемся на неприятности, если дадим понять, что британские капиталисты готовы вкладывать большие суммы денег в Грецию. Поэтому план держался в строжайшем секрете и был открыт лишь тем, кому Аристиди полностью доверял.

Он настаивал, что прежде всего мы должны добиться формального признания княжеских привилегий, а затем воспользоваться нашими предложениями как оружием за княжескую собственность. Я сообщил о его совете в Лондон, и мои принципалы полностью с ним согласились и решили, что он должен участвовать в качестве нашего адвоката в переговорах вместе со мной.

Годы с 1925 по 1927 были периодом крайней политической нестабильности в Греции. Произошло две революции, один за другим сменились диктаторы: генералы Пангалос и Кондилис. Армия постоянно меняла присягу. Велась мощная коммунистическая пропаганда, особенно среди четверти миллионов беженцев из малой Азии, живших в Греции в нищенских условиях. Переговоры, которые при стабильном правительстве заняли бы несколько месяцев, растянулись на годы.

Вдобавок Джон де Кэй, добившись оправдания в Америке, заявил свои притязания по старым контрактам. Он нашел сравнительно богатого американца, привлеченного идеей создания большого предприятия, и приехал в Афины представителем Abdul Hamid Estates Incorporated, хотя контракт был аннулирован из-за невозможности провести выплаты обещанные наследникам. Джон де Кэй проникся ко мне враждебностью, за то, что я присвоил его права. Уверенный в могуществе прессы, он подготовил для печати заявление, в котором Греции сулились огромные выгоды от инвестиций американского капитала. В этом таилась та грозная опасность, которую хотел избежать Аристиди, -давление на нас из-за Атлантического океана. Моя жена была глубоко огорчена неблагодарностью де Кэя. Глядя на ситуацию его глазами, я понимал его убежденность в собственной правоте и уверенность в моем предательстве. Я начинал догадываться, что почти всегда люди оценивают ситуацию только со своей точки зрения, и не хотел впасть в такое же заблуждение. Понимая, насколько глупо выяснять, кто прав, кто виноват, я все же оказался в ситуации неблагоприятной для всех, поэтому поддерживал политику осторожности и секретности Аристиди. Будучи уверенным в бессмысленности насилия любого рода, я все еще не понимал необходимости отказаться от малейшего проявления насилия в самом себе. Я ненавидел его, но не осознавал, что нужно быть готовым пожертвовать стремлением быть впереди других, если хотеть жить со всеми в мире.

Месяцы шли. В любой другой стране ожидание было бы невыносимым для моей нетерпеливой натуры, но Греция представляла неиссякаемый источник новых впечатлений. Жена моя по профессии была художником. Она училась с Clausenaar в Брюсселе и выиграла Стипендию Slade в пятнадцать лет, работала с Генри Тонксом и другими великими учителями Slade восьмидесятых и девяностых. Она писала в манере импрессионизма, с редким мастерством передавая яркие солнечные цвета. Последний раз она держала в руках кисти в 1911 году, будучи в Мексике. С большим трудом я уговорил ее вновь приняться за рисование. Начав, она не могла оторваться. Свет и яркие краски Греции совершенно подходили ее стилю. Ее моделями стали две сестры-гречанки, четырнадцати и шестнадцати лет, чистейшей классической красоты. За время нашего пребывания в Греции она написала около сотни картин, некоторые из которых были посланы на выставку одного художника в Галерею Брук-стрит. Они получили самые похвальные отзывы.

Сам я занимался древнегреческим, работал помощником в Американской Школе археологии. Для собственного удовольствия я предпринял детальнейшее изучение Пантеона в надежде уяснить геометрию удивительных кривых, которыми строители усилили внушительность впечатления от здания.

За четыре года нашего пребывания в Греции мы много путешествовали. Одна из поездок случилась вскоре после нашего прибытия, кажется, в мае, когда я получил записку от приятеля, в которой говорилось, что на острове Санторини, в древности Тира, происходит извержение вулкана, и через несколько часов отходит судно, берущее на борт всех, кто хочет его увидеть. Нас набралось двенадцать человек, среди которых были знакомые из французского посольства и несколько греков. Мы подъехали к Санторини через 24 часа после первого извержения и нашим глазам предстало редчайшее зрелище возникновения нового острова из морских вод. В 196 году до Рождества Христова на острове Тира произошла ужасная катастрофа, когда центральная часть острова погрузилась под воду; оставив только узкую полоску островков. В 1860 году в результате подводного извержения некоторая часть острова поднялась на поверхность. С тех пор в течение шестидесяти пяти лет вулкан безмолвствовал, а теперь вновь взорвался.

Перед нами в центре залива из нового острова шириной около пятнадцати миль извергался столб дыма и пара. Морская вода устремилась в кратер. Образующийся таким образом пар под большим давлением взрывался, выбрасывая в воздух огромные куски магмы, некоторые величиной с дом. Едва ли можно себе представить более пугающее явление природы. Пока мы стояли на якоре в крошечной гавани Санторини под отвесным утесом высотой тысячу футов, извержение прекратилось, и на двух лодках мы поплыли к новому острову.

Море становилось все горячее и горячее, в сотне ярдов перед нами оно кипело. Вареная рыба плавала между обломками пемзы и кусками желтой серы, являя потрясающую картину смерти среди жизни. Я и еще один из наших спутников сбросили одежду и поплыли в горячей воде. Лодочник предложил нам высадиться на острове и сделать фотографии. Остров был несколько сотен ярдов в ширину и около полумили в длину, земля под ногами оставалась горячей.

Сделав снимки, мы сели в лодки и отправились обратно. Только подплыв к берегу, мы осознали, какому глупому риску подверглись, так как остров взорвался, и там, где мы стояли всего двадцать минут назад, бурлил белый поток кипящей лавы. Вновь начались взрывы, и в течение последующих нескольких недель никто не осмеливался приблизиться к острову.

Мы должны были возвращаться вечером следующего дня, поэтому наутро решили взять мулов и проехаться по главному острову, чтобы осмотреть некоторые скалы вулканического происхождения, описанные в путеводителе как нечто фантастическое. На острове не было ни отеля, ни ресторана, да и на нашем судне не набралось бы достаточно еды для нескольких сотен пассажиров. Поэтому до начала нашей экспедиции я предусмотрительно договорился с владельцем единственного здесь кафе об обеде для нашей группы. Все куры в городке были зарезаны, и мне пообещали приготовить жареных цыплят для двенадцати человек. Чтобы скрепить сделку, я заплатил вперед, и мы отправились в путь. Миля за милей мы проезжали по безлюдным местам, где росли лишь опунции и алоэ. Восточное побережье Санторини больше похоже на ночной кошмар, чем на чудесное видение. Мягкие вулканические скалы раскололись на куски демонических очертаний, а морской берег покрыт серной слизью. Несмотря на жару, никто из нас не осмелился выкупаться в зловонной воде, и когда мы вернулись в деревню, солнце стояло в зените, а температура достигала 119 градусов по Фаренгейту в тени.

Полные надежды, мы вошли в кафе, где нас в замешательстве встретил хозяин, явно о нас забывший. Однако он с уверенностью заявил, что все остальные путешественники уже пообедали, а наш обед будет готов через минуту. Мы вошли в столовую, где нас ожидали двенадцать стаканов теплой воды с утонувшими там насекомыми, двенадцать кусочков хлеба и двенадцать тарелок с различно изогнутыми, но одинаково отвратительного вида цыплячьими шейками.

Нам довелось испытать еще много таких приключений, и мы научились любить греков, особенно крестьян, гостеприимных, честных, полных жизни и юмора.

Прошли осень и зима 1926 года, спор с Джоном де Кэем закончился возвращением его агента в Америку. Весной 1926 года я начал уже по-настоящему впадать в отчаяние, как вдруг судьба послала мне неожиданную встречу с Николасом Николопулюсом, бывшим агентом секретной службы, работавшим во время войны на Комптона Маккензи, который в одной из своих книг о войне описывает его под псевдонимом Дэви Джонс. В Дарданнелской кампании он совершал невероятные подвиги. Позднее, работая на меня в Константинополе, он познакомился с моей женой, тогда еще миссис Бьюмон; между ними завязалась необычная дружба. Оба с веселым пренебрежением относились к опасности и испытывали радость от жизни -качества, редкие в нашем веке. Нико был ей всецело предан и оказался вне себя от радости, узнав, что мы поженились.

Для грека Нико был слишком высок, статен, с величественными усами и сверкающими темными глазами. Он хорошо владел английским и мог часами рассказывать бесконечные истории, большинство из которых были правдивыми, о собственном героизме и роли, сыгранной им в победе союзников. Он являлся яростным приверженцем Венизелоса. Несмотря на постоянное бравирование, он вызывал доверие и симпатию, но, родившись не в свое время, после войны он почти не находил выхода своему стремлению к приключениям.

К нам в дом в Афинах Нико заявился, окутанный обычным покровом таинственности, и, оттягивая развязку до последнего момента, наконец предъявил нам добрых полдюжины документов о владении землями, входящими в цивильный лист Оттоманской Империи, должным образом сертифицированные земельной конторой в Кавалле. Он предложил себя в качестве моего агента и обязался достать все документы, если я снабжу его перечнем его полномочий. Я не намеревался предпринимать подобных шагов до получения «принципиального» признания наших прав, над чем сейчас работал Аристиди. Вознаграждение за работу Нико запросил самое скромное, заметив, что решил осесть на постоянном месте и надеется стать управляющим нашей недвижимости, если мы сочтем его услуги стоящими.

Я посоветовался с Аристиди и, хотя тот и был поражен тем, что я осмелился найти в ком-то, помимо него, преданного союзника, он все же не смог отрицать ценности документов, устанавливающих право собственности, особенно учитывая то, что оригиналы хранились не очень тщательно и могли были быть в любой момент утеряны или уничтожены. Он обратил внимание на тот факт, что, несмотря на конфискацию собственности Абдула Хамида Младо-Турками, ни одно из прав владений не было передано турецкому правительству или Греции как стране-победителю.

Исчезла всякая необходимость сидеть в Афинах и дожидаться следующего шага Аристиди. Я предпринял несколько путешествий в Македонию и Трэйс для исследований местных возможностей. Во всех поездках меня сопровождала жена, находившая все новые сюжеты для своих работ.

Однажды мы отправились к горе Голема-Река к юго-западу от Салоников. В переводе с болгарского название горы означает «огромная расселина». В этот район редко наведываются приезжие, да и греки тоже, так как в нем нет ничего, представляющего исторический или археологический интерес, и он находится вдали от главных дорог. Мы остановились в болгарской деревушке, похоже, совершенно незатронутой политическими и экономическими изменениями окружающего мира. Крестьяне говорили по-болгарски, некоторые из стариков знали турецкий, и никто и не подозревал, что Оттоманская Империя прекратила свое существование. Женщины пряли за станками вековой давности. Наиболее живо нам запомнилась встреча на обратном пути, когда мы, верхом на мулах, спускались с очень крутого склона. Вверх по тропинке поднималась болгарка, неся на спине связку хвороста примерно с нее весом, погоняя стадо коз и одновременно наматывая пряжу на ручное веретено. Весь ее вид внушал ощущение равновесия и уверенности, каждая жилка ее тела гармонично вписывалась в движение рук и ног, и, казалось, что стадо направляют только ее глаза. Лишь двадцать лет спустя, в глухой деревушке Базуто в Восточной Трансильвании я еще раз столкнулся с проявлениями естественных сил человеческого тела. Ни танцор, ни атлет, ни акробат не смогли бы достичь такого совершенного равновесия. Мы потеряли чувство физического совершенства как часть нелегкой платы за цивилизацию. Посадите эту женщину на любое современное механическое средство передвижения или даже на сиденье новомодного унитаза, и она лишится того чувства равновесия, которое позволяет ей идти с охапкой хвороста весом в сотню фунтов вверх по крутой тропинке, аккуратно наматывая шерстяную нитку на веретено, даже не глядя в ту сторону.

Несмотря на эти поездки, напряженное ожидание скверно действовало на меня. По натуре я был столь нетерпелив, что любая задержка казалась мне бесконечной. С годами я совершенно изменился, поэтому сейчас мне трудно восстановить то чувство нервного напряжения, с которым я дважды или трижды в неделю отправлялся на вечерние совещания с Аристиди в его богато обставленную виллу в Кифиссии. Но я помню, как однажды сорвался и как-то раз, возвращаясь вечером с женой в Афины, начал вопить, а когда жена попыталась меня успокоить, обернулся и ударил ее кулаком.

Мы оба были поражены: с тех, пор, как мы познакомились, мы даже ни разу не поссорились. Я понял, что сорвался, и согласился на предложение жены уехать из города недели на две. Приближалась Пасха 1926 года, годовщина нашего пребывания в Греции. На Пасху мы отправились в Мегаспелион, в Аркадии. Железная дорога из Платоноса в Калавриту в Коринфском заливе проходит через изумительные места с прекрасными пейзажами, воздействие которых подобно водам Леты, и через двадцать четыре часа я позабыл все свои тревоги. Пасху мы провели в монастыре в Мегаспелионе, вокруг которого ходили скандальные истории об амурных связях местных монахов с девушками из окрестных деревень. Мегаспелион считался обладателем чудотворной иконы Божьей Матери, написанной Святым Лукой.

Еще помню, как мы стояли над местом битвы в Микенах, глядя на восток вдоль равнины. Подлинность греческих легенд не исчезла в веках. Я видел, как возвращается Агамемнон со своими измученными соратниками, и чувствовал бурные эмоции Клитемнестры гораздо более живо, чем это представлено в трагедии Эсхила. В Греции я впервые начал осознавать, что прошлое бессмертно. Я понял, что история - это нечто большее, чем просто факт, и недостаточно разума, чтобы постичь ее.

Мы вернулись в Афины, и я решил прекратить бесполезные встречи, на которых я пытался убедить Аристиди действовать, и посвятить себя изучению греческой античности. Я вновь обратился к Афинскому Акрополю. Я хотел понять, как могло было быть создано подобное произведение искусства. Могу сказать, что камень за камнем я изучил весь Акрополь. Я съездил на гору Пентеликон и собственными глазами увидел, как откалывались куски камня, многие из которых все еще лежат у подножья горы. Я разобрался в способе скрепления камней железом и свинцом и изумился той невероятной точности, с которой каждый камень укладывался на свое место. Сравнивая Парфенон с другими греческими зданиями, я убедился, что его создатели владели секретами, потерянными уже в следующем поколении.

Не меньшее впечатление произвели на меня древние скульптуры, недавно обнаруженные под фундаментом доперикловского здания к востоку от Парфенона. При сравнении этих статуй с произведениями периода классицизма мне казалось, что я наблюдаю огромное изменение, которое невозможно объяснить просто сменой стиля. Как переход от Солона к Периклу, от Гесиода к Еврипиду нельзя свести только к фактам, так и изменения в искусстве Греции слишком грандиозны и чересчур стремительны, чтобы быть объяснимыми простым ходом развития.

На северных склонах горы Пентеликон сохранились малоизвестные святилища культа Орфея. Археологи считают, что они были заброшены до 500 года до Рождества Христова, во времена, когда греческая драма вытеснила древние церемонии. Сидя в развалинах, бывших когда-то местом поклонения, я ощущал силу верований, требовавших долгих и тайных приготовлений, но я понимал, насколько чужда моим убеждениям вера в то, что тайна, сама по себе, является заслугой и, что только несколько посвященных могли участвовать в священных мистериях. Сегодня нам трудно себе представить, насколько велика должна была быть та духовная революция, которая позволила всем афинским жителям равно участвовать в культовых празднованиях в открытых театрах.

В то время произошло одно незначительное событие, тем не менее, надолго мне запомнившееся. Однажды после обильных паводков в Афинах, во время которых утонуло несколько человек, я шел по Омония-стрит, как вдруг наткнулся взглядом на устрашающего вида окно, в котором были выставлены восковые фигуры, изображавшие умерших и умирающих от чумы людей. Это было сделано, чтобы поддержать кампанию по проведению профилактических прививок, но отталкивающие фигуры вызвали во мне совсем другой поток мыслей:»Вот он я с сильным, здоровым внешне телом, но как я выгляжу изнутри? Мое внутреннее состояние больно и выглядит не менее отвратительно, чем любая из этих кукол, но оно скрыто от внешних взоров. Я полон похоти и злобы, но не могу себя изменить. Что пользы в здоровом теле с больной душой? Я должен измениться, чего бы мне это ни стоило. Я должен был отбросить все соображения и остаться с Гурджиевым. В конце концов, он владеет методом - у меня же только одни теории. Он говорил со мной о Бытии при нашей первой и последней встрече. Я знаю все больше и больше, но остаюсь ничем, я должен освободиться от всего этого и вернуться к работе над собой». Это произошло, когда мне было почти тридцать лет. Я говорил себе: «Прошло почти десять лет с тех пор, как я начал поиск, и пока я еще ничего не нашел. Я нахожусь не в лучшем положении, чем практически любой другой человек на этой земле. Если бы мы только могли видеть себя и других изнутри, как я вижу сейчас, все бы изменилось. Почему мы слепы? Или если даже и прозреваем, то забываем об увиденном?»

Вернувшись домой, я рассказал все жене, и мы решили, что я должен предпринять серьезную попытку воплотить на практике то, что узнал от Успенского и Гурджиева. Но, к сожалению, давление внешних обстоятельств оказалось для нас слишком сильным. Я настолько увяз в том, что делал, что не оставалось никакой возможности выбраться, пока решение не пришло другим путем.

Моя растущая отчужденность от Аристиди привела к неожиданным результатам. Он вдруг встревожился. Я использовал это преимущество и заявил, что мое начальство устало ждать и собиралось отправить меня в другую страну. Так случилось, что при переменах в правительстве один из друзей Аристиди занял ключевой пост. За несколько недель моя безнадежная ситуация изменилась настолько, что я был приглашен на встречу, где были принципиально признаны и засвидетельствованы права наследников султана.

К этому времени Нико Николопулюс достал три четверти бумаг, подтверждающих право собственности, так что я мог вернуться в Лондон с впечатляющим набором документов, доказывающих права князей на сотни больших объектов недвижимости, общей стоимостью несколько миллионов фунтов, включая отличные плантации табака в западном Трейсе. Принципалы пришли в восхищение, предложили мне место управляющего директора Эгейского Треста с окладом 5000 фунтов в год и правом организовать в Афинах контору для подготовки проекта развития, подходящего греческому правительству, при условии передачи в наше владение земель и зданий. Так, в тридцать лет, похоже, начали сбываться мои мечты о раннем удалении отдел.

В Лондоне я несколько раз встречался с Успенским, и он убедил меня принять в свой штат двух бывших учеников Гурджиева: Ферапонтова, в прошлом моего инструктора в Prieure, и Иванова, молодого русского бухгалтера. Ферапонтов эмигрировал в Австралию, но не сумел найти там те связи, на которые рассчитывал, и побаивался возвращаться в Европу. Я взял с собой секретаря-англичанина и сельскохозяйственных экспертов, чтобы приступить к делу, как только будет получено разрешение греческого правительства. Моя мать приехала навестить нас в Афинах. Я обнаружил, что Аристиди ждет очередной серии сложных переговоров и не желает обеспечить нам прямой и официальный путь. Дружеское расположение греческого правительства обернулось враждебностью под давлением турецких беженцев, занявших многие из земель, принадлежавших князьям, на том основании или по истинному убеждению, что они принадлежат туркам, репатриированным в Малую Азию. Я начал понимать, что в переговорах я бессилен. Два с половиной года между мной и правительством стоял Аристиди Геориадес, и потерянный навык оказался невосполним.

Тем не менее, в марте 1928 года я получил-таки ответ на план совмещения развития земель и ирригационного проекта, использующего воды озера Эдесса. Утром 21 марта я, как обычно, отправился в контору и обнаружил хозяйничающих там полдюжины греческих полицейских. Они предъявили мне телеграмму из греческого Jude d'Instruction - магистрата, занимающего экспертизой, в которой содержался приказ о моем аресте в связи с подделкой документов, удостоверяющих право владения. Меня отправили в участок, не дав возможности ни с кем переговорить. Моя деятельная секретарша мисс Пирсон сообщила о происшедшем моей жене, которая уведомила Аристиди. Он моментально перепугался и отмежевался от какого-либо участия. Она нашла другого адвоката и начала бороться за мое освобождение.

В Афинах стояла страшная жара, а в камере полицейского участка не было другой мебели, кроме деревянной кровати и стула. Я очень живо помню свои впечатления. Зная, что Нико Николопулюс способен на все, в том числе и на незаконные операции с документами, я не имел шансов доказать, что был в неведении относительно его действий. Меня обвинят и отправят в тюрьму; я не смогу обратиться к британскому правительству за помощью. Все это послужит предлогом для греческого правительства, чтобы отклонить наши притязания, поэтому, несомненно, обвинения против меня тщательно подготовлены.

В этот момент состояние моего сознания изменилось, и я понял, насколько все происходящее не имеет значения. Я позволил себе отклониться от своей настоящей цели, поэтому все, даже тюрьма, теперь лучше для меня, чем интриги, которые, даже в случае успеха, не принесут истинной свободы. Я лег на кровать и мирно заснул. Проснувшись, я узнал, что меня переводят в Афинскую тюрьму до прибытия эксперта из Каваллы.

Следующие несколько недель оказались одними из самых ценных и интересных в моей жизни. Тот, кто никогда не сидел в тюрьме, не зная точно, надеяться ли ему на скорейшее освобождение, не сможет понять переживания заключенного. Конечно, афинская тюрьма 1928 года далека от наших современных представлений о тюрьме. Там вместе содержалось несколько сотен убийц и бандитов, наркоманов и проституток, политических заключенных, людей, уже осужденных и только ожидающих суда. Я был единственным иностранцем, но к тому времени очень хорошо говорил по-гречески, поэтому вскоре совсем освоился. В тюрьме обо мне ходили дичайшие слухи: меня считали анархистом, убийцей, фальшивомонетчиком, поджигателем и британским шпионом. Но это имело небольшое значение: главное, что я принадлежал к братству тех, кто попирал закон. Здесь отсутствовала личная жизнь, дверь в камеру закрывалась только на ночь, всегда горел свет - этот мир был знаком тысячам, но для того, кто входил в него впервые, это было весьма необычно.

Днем, те из нас, кто всего-навсего были «под подозрением», могли свободно передвигаться по тюрьме и принимать посетителей. В тюрьме не полагалось казенных харчей, поэтому заключенные платили за еду. Так, заключенный, попавший сюда за неуплату небольшой суммы денег, мог к концу срока обнаружить, что у него появился счет, который он никак не может оплатить. Те, у кого не было друзей на свободе, мог сидеть месяцы сверх срока, покуда какой-нибудь состоятельный товарищ по несчастью не заплатит его долги. Каждый англичанин считается по определению богачом, поэтому ко мне немедленно потянулись делегации со всей тюрьмы с просьбами о помощи и подробным описанием их жалкого состояния. Не придумав ничего лучшего, я принялся рассматривать каждый случай, чтобы помочь тем, кто действительно нуждался в помощи. Так я узнал о той крайней нищете, в которой могут оказаться жители такой страны, как Греция. Многие шли на воровство, потому что им действительно было нечего есть. В целом с ними обращались мягко, пока не наступало время выхода из тюрьмы и платы по счету.

В афинской тюрьме существовало чувство товарищества, которое было присуще часовым и охранникам. Входя в тюрьму, человек терял один вид свободы, но приобретал другой. Многие из проблем повседневной жизни не касались тех, кто сидел в стенах тюрьмы.

Осужденные содержались в длинных камерах, с одной стеной, от пола до потолка, сделанной из железа, и железной же дверью. В одной из таких камер содержались пятьдесят-шестьдесят наркоманов и, если я правильно помню, люди, осужденные за сексуальные преступления. Это было ужасно и напомнило мне Омония-стрит несколькими месяцами раньше. Но здесь, наконец, отвратительные качества человеческой натуры были на поверхности и видны. Несколько раз я останавливался перед железной решеткой и наблюдал беспокойную массу человеческих существ в лохмотьях. Временами кто-то принимался визжать, кидался на остальных, а они в свою очередь избивали его до тех пор, пока он без сознания не падал на деревянные нары, тянувшиеся вдоль стены. Масса людей никогда не была спокойной, производя впечатление монстра, корчащегося в вязком болоте, в котором нельзя было различить отдельных людей. Зрелище и ужасало и притягивало меня, поскольку раньше мне не доводилось своими глазами наблюдать деградацию человеческой натуры, вызванную такой материальной причиной, как прием наркотиков. Воры и мошенники производили более нормальное впечатление, хотя, с точки зрения морали, трудно утверждать, что несчастный, беспомощно отдавшийся наркотической зависимости, более безнравственен, нежели мошенник, сохранивший свое здоровье, но разрушивший жизни невинных людей.

Сам я не очень страдал. Каждый день жена приносила мне еду, приготовленную поваром-энтузиастом, греком, считавшим, что я герой, угодивший в тюрьму «из-за Венизелоса». Мой адвокат отправился в Каваллу, где нашел, что произошла простая ошибка.

Эксперт, молодой и неопытный, поддался слухам, что мой агент Нико раздобыл поддельные документы, чтобы выселить крестьян с табачных полей. Тем не менее, дело уже зашло слишком далеко. Вокруг него была поднята такая шумиха, что закрыть дело - значило уронить престиж греческих властей, и более того, значительно усилить наше положение, поскольку это бы означало, что наши документы подлинные. Подделки или фальсификации документов не было, но местное регистрационное отделение по просьбе Нико выдало удостоверенные копии, чего, согласно инструкции, они не должны были делать. Нико действовал по закону, но он убедил регистраторов предпринять неосторожные действия.

Пока я был в тюрьме, меня регулярно навещали жена и мать. Моя мать была очень огорчена. Она ничего не понимала в происходящем, и ни у кого не находилось времени толком все ей объяснить. Один из моих содиректоров Ширли X. Дженкс прибыл из Лондона для соблюдения интересов Эгейского треста. Он посоветовал моей матери немедленно возвращаться в Англию. Она решила отправиться к сестре во Флоренцию, и он посадил ее на пароход раньше, чем моя жена успела вернуть ей уверенность. Она была расстроена не фактическим событием, а потому, что боялась, как бы я не унаследовал слабость моего отца, который вечно влипал в разные истории, когда мы были еще детьми.

Мои адвокаты предлагали различные способы освобождения. Один из них предполагал, что греческие власти закроют дело, если я покину страну. Это было неприемлемо, так как подразумевало отказ от наших притязаний безо всякой веской на то причины. Другой, еще более дикий путь - обвинить беднягу Нико, томившегося в тюрьме в Кавалле, во взяточничестве и коррупции, а меня объявить невиновным как находящегося в неведении относительно действий моего агента. Не было никаких данных в пользу того, что Нико действовал с помощью взяток, поэтому было бы несправедливо взвалить на него всю вину. В действительности, я был убежден, что Нико скорее прибегал к помощи бутылки вина или другой столь же невинной плате. Он даже не получал от меня денег, достаточных, чтобы платить взятки.

Затем было предложено, чтобы я был освобожден под залог. Казалось, что это просто, но тут на сцене вновь появился Аристиди Георгиадес. Он осознал совершенную им ошибку и настаивал на использовании того замешательства, в котором находилось греческое правительство, для того, чтобы форсировать признание подлинности спорных документов. Он горячо Доказывал, что я должен быть освобожден без всяких условий. Несколько недель переговоров не принесли желаемого результата. Жена взяла ситуацию в свои руки. Ее греческая приятельница, работница Красного Креста, заверила ее, что я легко могу имитировать болезнь, власти испугаются и тут же освободят меня. Я не хотел соглашаться с предложенным ею способом. Мне нужно было сделать вид, что у меня приступ аппендицита, описать соответствующие признаки, и желательно иметь высокую температуру. Последнего можно было добиться без труда, выпив немного йода за несколько часов до врачебного осмотра.

Единственным местом, где тайно можно было выпить йод, была уборная, о которой я не упоминал, поскольку нет слов для ее описания. Предполагалось, что заключенные должны чистить уборную, но их никогда не проверяли, и оставалось только удивляться, как те заключенные, которые ее посещали, не подхватывали серьезные болезни. Признаюсь, я боялся. Меня предупредили, что несколько первых минут будут неприятными, но в целом йод не принесет никакого вреда, но я слабо верил в успех нашего предприятия. Однако я обещал попытаться и при первой возможности спустился в ужасное отхожее место и выпил нужное количество. Казалось, йод сжег слизистую глотки, я задохнулся и с минуту не мог дышать. Меня зазнобило, и, когда я с трудом добрался до кровати, у меня были все признаки острой лихорадки. Доктор должен был приехать ко мне через два часа, но, прождав четыре, я узнал, что ему что-то помешало и он придет только на следующий день.

Мысль о повторении представления подкосила меня, и, должно быть, я действительно выглядел больным, так как начальник тюрьмы встревожился и послал за тюремным врачом. Поскольку было задумано, что меня должен осмотреть независимый врач, я отказался и провел пренеприятнейшую ночь. Однако к утру действие йода прекратилось, и я смог выйти к своей жене, пришедшей навестить меня. Она ужаснулась моему виду, но вышла и вскоре вернулась с еще одним пузырьком йода, чувствуя, что любой ценой должна вытащить меня из тюрьмы.

Нелегко хладнокровно подвергать себя физическим страданиям, и я все еще боялся, что что-нибудь сорвется. При мысли о том, что я вновь окажусь в том отхожем месте, я испытывал непреодолимую тошноту. Но и такой опыт также до некоторой степени способствовал отделению внутреннего от внешнего. Я начал ощущать внутреннюю невовлеченность в страдания физического тела, с которым столь скверно обращались, и к тому времени был способен относиться ко всему происходящему так, словно бы это меня не касалось. Уловка удалась. В тот же вечер было выдано заключение о необходимости медицинского лечения, и меня перевели в больницу. Моя жена, в те дни перенесшая тяжеленный бронхит, ни разу не пропустила времени посещения тюрьмы и скрывала от меня свои страдания, так что я узнал о ее болезни только после освобождения. Моя мать уже уехала во Флоренцию к сестре на виллу Лемми.

Затем начались длительные маневры, чтобы начать судебное разбирательство. Греческие чиновники делали все, чтобы затормозить движение дела. Пока они тянули время, невозможно было продолжать переговоры, и, хотя Министерство Общественных работ благосклонно относилось к ирригационному проекту, оно не могло действовать без учета интересов беженцев, которые осели на нескольких фермах.

Эксперт закончил свои исследования и не нашел никаких свидетельств в пользу подделки. Тем временем Нико Николопулюс умер в Кавалльгкой тюрьме при невыясненных обстоятельствах, по официальной версии, от сердечной недостаточности, что вполне могло быть и правдой. Я был очень опечален сообщением о смерти Нико, так как не смог добиться его освобождения под залог и дал себя убедить адвокатам, которые утверждали, что ему лучше оставаться под стражей как жертве несправедливости.

Для оказания давления на греческих влиятельных людей мне посоветовали пожить в Кавалле, где в малом суде должно было слушаться дело. Мы с женой провели в этом маленьком греческом порту шесть-восемь недель. Греки обладают изумительными способностями грезить о великом, даже когда факты свидетельствуют о нищете и бессилии. Это было их силой, как, например, во времена Байрона, когда они первыми из покоренных султаном народов сбросили турецкое иго. Но иногда это выглядит просто смешно. Как-то раз мы с женой проходили мимо маленького чистенького домика в пригороде Каваллы, на котором висела огромная доска, гласившая: «Панкосмическая школа танца!» Имея дело с греками, нужно всегда учитывать их панкосмические притязания и не принимать их слишком всерьез.

В Кавалле делать было совершенно нечего, и я принялся за Упанишады. У меня был санскритский текст и английский перевод шести основных Упанишад, и, работая по несколько часов в день, я привел их в соответствие, которым пользуюсь и по сей день. Я также увидел некоторое психологическое значение особой последовательности идей в Упанишадах. Мне кажется, что западные студенты, которые, вслед за Шопенгауэром, относят Упанишады к проявлению вульгарного монизма или опираются на комментаторов, подобных Шанкарахарии, представивших свои трактовки через тысячи лет после Упанишад, потеряли связь с психологическим значением ритуала и пропускают многое из того, что можно узнать из этих древних работ.

Кавалла лежит в широкой бухте позади острова Тасос с самой высокой горной вершиной, сверкающей в лучах заходящего солнца. К юго-востоку находится священная гора Атоса, видимая почти каждый день в ясную погоду. Я хотел съездить к горе Атоса, но, неделя за неделей, откладывал поездку, ожидая, что задержусь в Кавалле до холодных осенних дней. Однажды я получил телеграмму, приглашающую меня в Лондон на совещание с моими хозяевами. Я выехал на следующий день, так и не посетив гору Атоса, но обогащенный тем уроком, что надо использовать открывающиеся нам возможности сегодня, не ожидая более удобного «завтра».

В Лондоне я обнаружил группу встревоженных людей, которые явно хотели от меня избавиться. Я не ошибался в оценке моего положения. Я ничем не согрешил против закона или морали, но привел весь проект к провалу. Я порекомендовал воспользоваться услугами Николопулюса, кроме того, Аристиди не преминул напомнить свой совет оставить в запасе документы о праве владения до достижения соглашения. Человеку присуще давать противоречивые советы, но вспоминать только те, которые оказались верными. Я ушел с поста управляющего директора, а Председатель согласился выкупить долю в компании, принадлежавшую мне. Компания взяла на себя расходы по моей защите. До Рождества 1928 года я оставался в Лондоне, чувствуя, как внезапно все смешалось в моей жизни, и понятия не имея, что мне делать дальше. Я убивал время, играя в шахматы, принял участие в Рождественском Съезде Гастингса, а также играл в команде за Кент. Играя на второй доске, я мог сразиться с лучшими игроками Англии. Этот опыт позволил мне увидеть свой серьезный недостаток. Я оценивал позиции так же, как и лучшие игроки, но из-за нетерпеливости проигрывал партии, которые явно мог бы выиграть. Таким я был, таким я и оставался. Увидеть собственные недостатки не означает наполовину их исправить. В большинстве своем люди не учатся на своих ошибках, как и на ошибках других. В некоторой степени мы приобретаем из опыта условные рефлексы, как собаки Павлова, но не учимся.

Шел 1929 год, мировую экономику сотрясали кризисы. Я мог позволить себе не зарабатывать на жизнь, и мы с женой спокойно жили в Лондоне. С Успенским я не общался по причинам, описанным в следующей главе. Вернулась моя мать, восстановившая свое обычное спокойствие и присутствие духа. Во время месяцев ожидания я начал писать, пытаясь выразить свое убеждение в том, что невидимый мир вечностных потенциальностей постоянно связан с миром актуальных событий. Таким образом я вернулся к изучению математики, заброшенной мною на восемь лет.

Зима сменилась весной, весна-летом, когда наконец я получил телеграмму, в которой сообщалось, что слушание дела назначено на 27 сентября в суде второй инстанции в Салониках, столице Македонии. Мы с женой вернулись в Афины Восточным Экспрессом, на котором так много путешествовали. Слушание длилось шестнадцать дней, три из которых я провел на месте для свидетелей. Я решил, вопреки советам своих адвокатов, не пользоваться услугами переводчика. В то время я очень хорошо владел современным греческим, но они очень боялись, что я попадусь в какую-нибудь ловушку. На открытии дела стало ясно, что за все эти месяцы не появилось никаких новых свидетельств против меня, и основная опасность исходила от меня самого. Но я настоял, уверенный, что смогу справиться. Допросы и перекрестные допросы длились много часов, пока наконец общественный обвинитель, мистер Георг Экзархопулюс, не поднялся и не заявил, что не может представить никаких доказательств моей вины и предлагает закрыть дело. Суд присудил греческое правительство выплатить нам издержки, и наделавшее много шума «Дело о подделке документов» закончилось.

Одним из следствий такого решения стало усиление притязаний князей. Группа, финансирующая Эгейский Трест, ощущала, как и все в мире, начало великой депрессии. Исчезла перспектива каких-либо крупных денежных вложений в Грецию. Была потеряна замечательная возможность дать работу десяткам тысяч греческих беженцев. Греческое правительство переживало тяжелый кризис, и, когда в конце года Венизелос вернулся к власти с надеждой на стабильность, сделать что-либо было уже практически невозможно.

Тем не менее, Эгейский Трест принял решение продолжать переговоры. Было очевидно, что" от меня мало толку, и я с огромной благодарностью получил значительную компенсацию за прерывание моего контракта. Я относился к себе гораздо хуже, чем другие. Часть моей жизни, продолжавшаяся восемь лет, закончилась поражением. С двадцати четырех лет я занимался делами наследников Абдула Хамида. Теперь мне было тридцать два; полностью оправдалось пророчество Успенского, что я потеряю и коня, и себя. Начинать сызнова было не так легко: сказывалось напряжение последнего года. Физически я очень ослабел: туберкулез, поселившийся в моих легких четыре года назад, обострился, и мой изможденный вид не на шутку пугал моих друзей. Я потерял уверенность в себе, чувствуя, что все, чего бы я ни коснулся, обречено на провал. Я очень хотел вернуться к работе с Успенским, но не имел никаких перспектив устроиться в Англии.

Дата добавления: 2015-10-16