Гурджиев и Успенский

Вторым решающим событием моей жизни, произошедшим в Куру Чешме, стала первая встреча с Георгием Ивановичем Гурджиевым, одним из наиболее замечательных людей нашего столетия. Паттерн моей жизни, несомненно, содержал необходимость этого знакомства, поскольку три различных пути привели меня к нему.

Все началось с Михаила Александровича Львова, бывшего сержанта Царской Конной Гвардии. Он принадлежал к сливкам русской аристократии, был обращен Львом Николаевичем Толстым в свою веру, покинул армию и поселился в Ясной Поляне. Там его застала и смерть Толстого в 1910 году. Выучившись сапожному делу, он отказался от всех других возможностей и жил изготовлением башмаков. Верный приговору, вынесенному Толстым революции, он покинул Россию и в 1920 году оказался в Константинополе в полнейшей нищете. Он соорудил себе лежанку под лестницей в «Русском маяке» - клубе для белых русских, расположенном рядом с Туннелем (верхней станцией подземной горной железной дороги между Пера и Галата). Встретившись с ним, миссис Бьюмон была так тронута его смирением и спокойствием, что предложила ему пожить в свободной комнатке у нее в доме. Он согласился, заметив, что отсутствие уединенности в «Маяке» весьма тягостно для него, и выговорил условия: предоставить ему самому делать домашнюю работу и не тревожить его в часы медитаций.

Mы были рады принять его, хотя и не много времени проводили дома. Она занималась нелегким учительским трудом, преподавая английский в турецкой школе для девочек Безм-и-Алем, директрисой которой была ее лучшая подруга Сабина Эсен. Она любила своих турчанок и засиживалась допоздна с теми, кому требовались дополнительные занятия. Я же частенько просиживал до ночи в конторе, поэтому мы бы совсем редко виделись с Львовым, если бы не мое крайнее восхищение его личностными качествами.

Таких, как Львов, я не встречал раньше. Смирение и любовь к бедности пронизывали все его существо. Он никогда ничего для себя не искал, не давал советов и вообще не разговаривал без необходимости. Обычно он целыми днями молча чинил ботинки для нищих русских, которые, как правило, не могли заплатить. Я предполагал, что ему лет пятьдесят, но мягкие бледно-голубые глаза, худая прямая фигура и безупречное телосложение как бы лишали его возраста. Он никогда не унывал и не жаловался на какие-либо недомогания. Неуклонно подчиняясь жесткой самодисциплине, он никогда не предлагал другим следовать его примеру.

Однажды Львов, колеблясь и всячески извиняясь сказал нам, что его старый друг Петр Демьянович Успенский хотел бы проводить в Пера ежедневные Собрания, но не может найти подходящего помещения. Гостиная миссис Бьюмон как раз то, что надо, к тому же по вечерам она пустует, так что, быть может, она бы не возражала сдать ее. Миссис Бьюмон с готовностью согласилась. Львов предупредил, что это частные собрания, и попросил нас не слушать того, что там будет говориться. Узнав, что собрания будут вестись на русском, мы заверили Львова, что ни слова не поймем.

Так я познакомился с Петром Успенским, ставшим моим учителем, чье воздействие было одним из главных в формировании моего подхода к жизни. Он проводил собрания по средам во второй половине дня, они обычно затягивались допоздна, и мы с миссис Бьюмон возвращаясь, слышали такие звуки, будто разом передрались все черти в аду. Мы недоумевали, что же так будоражило эту маленькую группу русских. Львов заверил нас, что в их спорах нет ничего от политики, и мы поверили ему безоговорочно. Успенский был нам симпатичен, и мы пытались завести с ним знакомство, хотя с трудом понимали его английский. В то время он жил с женой и домочадцами на острове Принкипо, зарабатывая понемногу, обучая русских английскому, а детей - математике.

Однажды я спросил его, о чем он говорит на своих собраниях. Он ответил: «О Трансформации Человека». И добавил: «Вы полагаете, что все люди находятся на одном уровне, но, в действительности, один человек может отличаться от другого, как овца от кролика. Есть семь различных категорий людей». Взяв листок бумаги, он нарисовал простую схему:

	совершенный человек
сознательный человек
объединенный человек
1 инстинктивный человек	2 чувствующий человек	3 думающий человек
переходный человек

Он пояснил, что все известные нам люди принадлежат первым трем низшим категориям, живя своими инстинктами, эмоциями или умами. «Если кто-то решится на трансформацию, прежде всего он должен достичь гармонии между инстинктами, чувствами и мыслями. Это первое уело вне для правильной трансформации. Трансформированный человек обладает силой, недоступной обычному человеку. Даже человек N5 для нас будет суперменом».

Этот разговор с фотографической точностью запечатлелся в моем мозгу. Я вижу себя сидящим под окном, слева от Успенского. Помню, как резко он оборвал объяснение и кинул на меня взгляд через пенсне. Всю сцену я могу воспроизвести в точности, но она как бы стоит особняком. Я не настаивал на продолжении разговора и не применил понятие «трансформация» к самому себе.

Этим же вечером, обедая с Сабахеддином, я рассказал ему о беседе с Успенским. Он не проявил особого интереса, и я уверился, что схема Успенского искусственна и ненаучна. Втайне я полагал, что открытое мной пятое измерение гораздо более интересно, и не говорил о нем лишь из-за полного отсутствия каких-либо доказательств.

То ли из-за недостаточности проявленного мной внимания, то ли по собственному убеждению не делать самому следующий шаг Успенский не говорил больше на тему трансформации человека. Мы оставались друзьями, и иногда я навещал его семью в Принкипо.

Следующая нить легла мне в руки благодаря моему увлечению музыкой. Объединенными усилиями вместе с несколькими офицерами армии союзников мы организовали в Пера концерты. Дело в том, что среди русских беженцев было много оркестрантов и два хорошо известных дирижера: Бутников и Томас де Гартман. У каждого были свои сторонники, но места для двух оркестров не хватало, потому мы уговаривали их объединиться. Между ними велось серьезное соперничество, поэтому совместное существование давалось нелегко. Один привез с собой тромбониста из Киева, которому посчастливилось захватить с собой несколько мешков разных инструментов. За спиной другого маячил титул руководителя Московского оркестра. Таким образом, поле для маневров было обширным.

Из двоих дирижеров мое особое внимание привлекал Томас де Гартман. Его жена Ольга, необычайно красивая женщина, в прошлом была русской оперной певицей. Гартман близко дружил с Александром Скрябиным, погибшим во время войны в Сибири. Он рассказал мне о вере Скрябина в высшие способности, которые может иметь человек вне физического тела. Музыка, считал Скрябин, пробуждает и развивает эти способности. Гартман хотел поставить две симфонические поэмы и «Прометея». Будучи сам композитором, он никогда не публиковал свои произведения.

Бутников был более подвижным и, возможно, более многогранным главой оркестра, но Гартман был больше чем дирижер. И миссис Бьюмон, и я чувствовали, что у него есть доступ к некоему тайному знанию, и полагали, что его источником являлся Скрябин. Мы и представить себе не могли, что он знаком с Успенским.

Вскоре все было расставлено по местам. Третья нить пришла от князя Сабахеддина. Он недолюбливал телефон, считая его неприятным устройством грубого вмешательства в чужую жизнь. Поэтому я был удивлен, услышав в трубке его голос, просящий моего позволения привести старого знакомого на наше следующее собрание. Он представил гостя как человека, которого он не видел с 1912 года, но которого считал необычайно интересным. Он назвал и имя, но по телефону я не смог его разобрать, и заметил, что тот недавно прибыл в Турцию с Кавказа.

Я еще не отказался от идеи караванного путешествия от долины Оксы в Китай и не упускал возможности встречи с людьми из Центральной Азии. Я всегда был рад встрече с узбекскими и туркменскими путешественниками, возможности подучить тюркский диалект межкаспийской области и Туркестана. Ожидая выспросить как можно больше о землях моей мечты, я предвкушал эту встречу.

Зная пунктуальность князя, за несколько минут до восьми я приехал в Куру Чешм и был прямо препровожден в маленький салон, где мы обычно беседовали после обеда. Князь немедленно ко мне присоединился. Я узнал имя гостя - Гурджиев и то, что впервые князь случайно познакомился с ним, возвращаясь из Европы в Турцию после Турецкой революции 1908 года.

Всего три или четыре встречи связывали князя с Гурджиевым, однако князь знал, что Гурджиев - оккультист и исследователь, много и далеко путешествующий. А также один из немногих, сумевших проникнуть в тайные братства Центральной Азии, и превосходный собеседник. Больше он не мог или не хотел мне рассказать.

Мы заговорили о моих гипнотических экспериментах. Князь верил в акашические записи, то есть, в акаша, или эфир, который пронизывает все существование, восприимчивый и нетленный. Все события и переживания оставляют на нем свой след. Находясь в состоянии особой чувствительности, люди могут прочитывать эти записи, таким образом получая доступ к событиям прошлого. Такая же запись соединяет каждого индивидуума со всеми его прошлыми жизнями. Я не вполне разделял эту теорию, полагая, что если мы действительно существовали раньше, то должен быть более простой способ узнать об этом, нежели чтение записей акаша, доступных только нескольким специально подготовленным людям.

Время шло, князь не выказывал никаких признаков нетерпения. Было, наверное, уже половина девятого, когда появился Гурджиев. Без тени смущения он вошел, приветствовал князя по-турецки с акцентом из странной смеси культурного османли и какого-то грубоватого восточного диалекта. Когда нас знакомили, я взглянул в самые необычные глаза, которые я когда-либо видел. Глаза отличались один от другого настолько, что я решил, что дело в освещении. Но как выяснилось потом, миссис Бьюмон тоже это отметила, добавив, что дело было в выражении глаз, а не в их форме или каком-либо Дефекте. Он носил длинные черные усы, свирепо закрученные кверху, на голове был колпак - астраханская шапка, обычная для жителей восточных деревень, но редко встречающаяся в столице. Когда после ужина он снял этот головной убор, я увидел, что его голова была выбрита. Роста он был небольшого, но очень крепкого телосложения. Я подумал, ему должно быть около пятидесяти, а миссис Бьюмон была уверена, что он гораздо старше. Позднее он скажет мне, что родился в 1866 году, а его родная сестра будет спорить и уверять, что это был 1877 год. Его возраст, как и все, что его касалось, было тайной.

Французским, равно как и английским, он не владел, поэтому разговор шел по-турецки, который миссис Бьюмон только понимала, но на котором не могла говорить. Мне было очень легко с ним, но она призналась позже, что чувствовала себя не в своей тарелке, как если бы он знал о нас нечто, что мы всеми силами стараемся скрыть. Мне так не показалось, и лишь позже я узнал, что Гурджиев умеет быть другим для каждого нового человека.

В Константинополе он находился уже около двух месяцев. Сюда он приехал из Тифлиса, столицы Грузии, где основал Институт для того, чтобы обнародовать результаты собственных исследований. Он намеревался отправиться в Европу по приглашению Жака Далькрозе, основателя эвритмии, у которого был собственный центр в Геллеро, в Германии.

Явно желая вовлечь меня в беседу, Сабахеддин упомянул о нашем интересе к гипнозу и попросил меня рассказать о моих опытах. Я заговорил, Гурджиев внимательно слушал. Я почувствовал, что он не столько следит за моими словами, сколько переживает моей опыт вместе со мной. Никогда раньше я не испытывал ощущения понимания - даже лучшего, чем я сам понимал себя. Как только я закончил рассказ, Гурджиев пустился в длительные пояснения, которые доставили нам с князем чрезвычайное удовольствие и восхитили нас. Он говорил как специалист, равно знакомый с теорией и практикой гипноза. Позже я пытался передать его рассуждения миссис Бьюмон, но в замешательстве обнаружил, что позабыл практически все, о чем он говорил. Подобные случаи неоднократно повторялись в дальнейшем, и многие годы прошли, прежде чем я уразумел их подлинное значение. В одном состоянии сознания мы видим, слышим и понимаем иначе, чем в другом. При переходе из одного состояния в другое, память не создает связи, поскольку память призвана привязывать наше внимание к одному узкому слою нашего опыта, иначе говоря, к одной временной линии.

Гурджиев говорил об уровнях опыта применительно к гипнозу. Он начал с определения различных субстанций, или энергий, существование которых можно продемонстрировать, но они еще не открыты естественными науками. Среди них были слишком тонко организованные и не поддающиеся физическим методам исследования. Каждое возможное действие зависело от этих субстанций. Например, если мы думаем, у нас должна быть субстанция мысли. Погружаясь в какой-либо над-нормальный опыт, мы должны обладать соответствующей субстанцией.

Существуют способы разделения и управления этими субстанциями. Один из этих способов и называется гипнотизмом. Есть много разновидностей гипнотизма в зависимости от вовлекаемых субстанций. Гурджиев объяснял регрессию памяти способностью особой субстанции, присутствующей во всех живых существах, «кристаллизовываться в виде тонкого тела внутри физического тела». Князь спросил, может ли тонкое тело вселяться на земле в других людей или в животных. Гурджиев ответил отрицательно; в то же время он не сказал ни «да», ни «нет» в ответ на утверждение князя о том, что реинкарнация может быть доказана. Он просто заметил: «На западе понятие реинкарнации столь извращено, что говорить о нем бесполезно».

Он заговорил о моих опытах по экстериоризации чувствительности и о разных ответах гипнотизируемого на различные металлы. Каждый металл был связан с особой тонкой субстанцией. Эти же субстанции присутствуют и в человеке, хотя и находятся на более низком уровне, чем подлинная человеческая субстанция. Каждая субстанция обладает определенной психической способностью. У человека в глубоком гипнозе субстанции разобщаются - как медная стружка под действием магнита. В этом состоянии субъект способен отвечать на воздействие тех субстанций, к которым он обычно не восприимчив. Так, можно использовать различные металлы для вызова определенных психических реакций, например, злости, страха, любви, нежности и т.п.

Здесь я потерял нить разговора и слушал, не слыша. Очевидно, этот человек обладал особенными знаниями, каких я не встречал раньше. Я был убежден, что все, о чем он рассказывает, не вымысел, заимствованный у писателя-оккультиста, а факты, проверенные им самим. Трудно описать словами, чем Гурджиев отличался, скажем, от того же князя или от знакомых мне дервишей. Меня охватило сознание собственной неполноценности: уверен, он смог бы ответить на все мои вопросы, а я не знал, что спросить.

Я хотел рассказать о том, что мне довелось пережить после ранения, но не смог заставить себя заговорить. Я боялся, что ему покажется, будто я считаю себя особенным, не похожим на других. Мне совсем не хотелось быть проанализированным и разложенным по полочкам, как он разобрал гипнотические опыты. Вместо этого я заговорил о своем открытии пятого измерения и вере в существование области свободной воли.

Вновь очень серьезно слушал Гурджиев и изучал диаграмму, на которой я обозначил «верхние» и «нижние» уровни существования вне наших пространства и времени. Он сказал: «Ваша догадка верна. Есть высшие измерения, или высшие миры, в которых свободно проявляются высшие человеческие способности. Но в чем смысл их теоретического изучения?» Представьте, вы доказали математически существование пятого измерения, но какая вам от этого польза, пока вы остаетесь здесь?» Он указал на диаграмме сферу нашего обычного пространства и времени. «Оставаясь здесь, вы катитесь вниз. Хотите подняться в мир свободы - сделайте это в настоящей жизни. Иначе, будет слишком поздно».

Он повторил свои слова о кристаллизации тонкого тела и добавил: «Но и этого недостаточно, поскольку это тело также подчиняется материальным законам. Освободиться от законов пространства и времени можно, изменив себя. Такое изменение зависит только от вас, и его нет пользы изучать. Вы можете знать все и оставаться на том же месте. Как человек, изучивший Досконально все о деньгах, бирже, банковских законах, но не имеющий ни гроша. Что ему делать тогда со своими знаниями?»

Внезапно его тон изменился, и он сказал, глядя прямо на меня: «Ты можешь измениться, но предупреждаю - это непросто. Ты все еще считаешь, что можешь делать то, что тебе нравится. Несмотря на изучение свободной воли обусловленности, ты так и не понял, что, оставаясь здесь, ты ничего не можешь сделать. В этой сфере свободы нет. Ни знания, ни вся твоя деятельность не принесут ее тебе. У тебя нет..». Гурджиев не нашел подходящего турецкого слова и употребил слово «varlik», которое приблизительно можно перевести как «качество присутствия». Я подумал, что он имеет в виду опыт отделения от тела.

Ни князь, ни я не поняли, что же хотел выразить Гурджиев. Мне стало грустно, потому что его тон не оставлял сомнений в величайшей важности того, что он говорил. Я начал неубедительно отвечать, что знаю, только знаний мало, но что же еще делать, как не учиться? Он не отвечал и заговорил с князем о храмовых танцах и их значении в изучении древней мудрости. Нас троих он приглашал посмотреть на храмовые танцы, которые демонстрировала группа его учеников, приехавших с ним из Тифлиса.

Мы отвезли Гурджиева обратно в Гранд Ру де Пера. В полночь у него была назначена встреча, что казалось довольно странным. Прощаясь, он повторил свое приглашение в Еменеджи Зокак на следующую субботу.

Князь идти не собирался. На самом деле, он никогда ни под каким предлогом не выходил вечером. Вместе с миссис Бьюмон я пришел в Еменеджи Зокак в 9 часов пополудни, как было условленно. Когда мы вошли, в комнате был только один высокий мужчина в белом костюме с желтым кушаком, который стоял в углу спиной к комнате и медленно наклонял голову вперед и назад. Тут вошли остальные. Все были одеты в белые костюмы. И женщины, и мужчины носили наглухо застегнутые туники, на мужчинах были широкие белые брюки, а на женщинах белые рубашки навыпуск и белые панталоны. Никто не разговаривал и не замечал друг друга. Одни, скрестив ноги, уселись на пол. Другие занялись отработкой различных поз и движений.

В одном конце комнаты стояли стулья, и двое или трое приглашенных вошли и сели. К нашему немалому замешательству, мы увидели Успенского, который, не смотрел по сторонам и, казалось, не узнавал нас. Вскоре вошел Томас де Гартман и сел за пианино. Я и не подозревал, что эти двое связаны с Гурджиевым.

Вскоре пришел и сам Гурджиев. Он был одет в черное. Как только он вошел, исполнители поднялись и построились в шесть линий. На них были кушаки разных цветов, и они выстроились согласно цветам спектра, но почему-то красный был не на своем месте.

Гартман начал играть. Первый танец сопровождала завораживающе медленная мелодия, больше похожая на греческие песнопения, чем на восточные храмовые танцы. Движения были очень простые, как в шведской гимнастике. Каждый танец длился одну-две минуты. Действо становилось все более и более напряженным. Через какое-то время прямота линий была нарушена, и танцовщики образовали сложный замысловатый рисунок. Перед началом очередного танца один из мужчин сказал по-английски: «Следующее упражнение представляет собой Инициацию Жрицы из пещерного храма в Хинду Куш». Оно продолжалось дольше, чем другие, и произвело самое потрясающее впечатление за весь вечер. Партию жрицы, которая была почти неподвижна, вела высокая и очень красивая женщина. Ее лицо выражало полнейшую отрешенность от внешнего мира. Казалось, она не замечает сложных волнообразных движений мужчин и женщин вокруг нее. Прежде я никогда не видел такого прекрасного танца и не слышал столь необычайно волнующей музыки.

После Инициации Жрицы несколько упражнений выполняли только мужчины. Затем все собрались у одной стены. Гартман взял несколько аккордов. Гурджиев выкрикнул по-русски какой-то приказ, повинуясь которому танцоры подскочили в воздух и помчались прямо на зрителей. Неожиданно Гурджиев крикнул: «Стоп!», и все замерли прямо на бегу. Большинство танцоров, находящихся в тот момент в движении, упали и покатились по полу. Останавливаясь, они застывали, как в каталептическом трансе. Повисла долгая тишина. Вновь по команде Гурджиева все спокойно Поднялись и заняли свои места. Упражнение повторилось два или три раза, но на нас особенное впечатление произвел только первый раз.

Говоря хладнокровно, эта странная команда была как бы точкой антикульминации, странным образом вписывающейся в картину в целом. Это сильно походило на «стоп» в Мукабеле мевлевских дервишей.

Я хотел было спросить Гурджиева, означает ли это момент смерти. Но он быстро покинул комнату, за ним исчезли и танцоры. Гартман подошел и дружески приветствовал миссис Бьюмон и меня. Мы стали искать Успенского, но он тоже куда-то пропал.

Несмотря на сильный интерес, который вызвал у нас Гурджиев, его слова и работа его учеников, ни миссис Бьюмон, ни я не ощущали необходимости ближе сойтись с ним. Нам казалось, что мы соприкоснулись с очень закрытым кругом, секретным обществом, члены которого не нуждались в людях со стороны. Нам не было места в гурджиевском окружении, хотя бы потому, что он требовал безоговорочной дисциплины для выработки тех удивительных навыков и выносливости, которые мы наблюдали, и полной самоотдачи этим занятиям.

Точно не помню, но, по-моему, Гурджиев пробыл в Турции около года, а осенью 1921 отправился в Германию. Наши случайные встречи были связаны с трудностями в получении европейских виз для него и его сподвижников. В то время для русских вообще было сложно выехать куда-либо. Я изо всех сил старался помочь, но беженцы находились в ведении Союзной Организации в Турции, с которой я почти не имел дела.

Однажды уже в 1921 году меня навестил Успенский и принес мне три экземпляра своей книги «Tertium Organum» на английском языке, которые ему прислал Клод Брэгдон из Нью-Йорка. Он также получил и авторский гонорар и вновь намеревался уехать в Англию. Все это время он упорно изучал английский и уже говорил гораздо лучше, чем при нашей первой встрече. У него были в Англии друзья, связанные с Теософским Обществом, и я посоветовал ему написать им с просьбой о формальном приглашении. Он любезно подарил мне экземпляр «Tertium Organum», который я прочел с подлинным интересом и восхищением. Книга впервые открыла мне те глубокие изменения, которые претерпевает человечество, чтобы в конечном итоге научиться использовать пока скрытые под грузом логического мышления возможности. Я как раз закончил чтение, когда Успенский пришел ко мне с телеграммой от леди Ротермер из Нью-Йорка «Потрясена Вашей книгой «Teiiium Organum» хотела бы встретиться с Вами в Нью-Йорке или Лондоне оплачу все расходы».

Успенского интересовало, что я слышал о леди Ротермер. Я рассказал ему о большом влиянии, которое ее муж вроде бы имел на премьер-министра мистера Ллойда Джорджа, но трудно было предположить, сможет ли она помочь с визами и разрешениями. Они часто становились непреодолимым препятствием даже для влиятельных людей. Успенский рвался в Лондон. Он принял приглашение леди Ротермер и написал о проблемах с визами. Несколько недель прошло, прежде чем были присланы деньги, но о визах ничего не было слышно. По опыту я знал, что попытки сделать что-то «сверху» часто задерживают дело, поэтому я сам отправился в русское отделение. Там не нашли никаких причин отказать Успенскому и его семье, и вскоре они уехали в Лондон.

Затем и Гурджиев со своей партией, включая Гартманов, отбыл в Германию. Я не предполагал, что знакомство с Гурджиевым, Успенским и Гартманом как-то проявится в будущем. Моя жизнь была слишком полна событиями и интересна, чтобы подчинить себя дисциплине, которую, скорее всего, потребовал бы Гурджиев.

Дата добавления: 2015-10-16