Глава девятая. И опять никаких похвал не было

«Коллега»

И опять никаких похвал не было. О нем и не вспомнили. Он сидел на своем обычном месте за желтым полированным шкафом, солнечные лучи били ему в лицо, а все, что произошло в эти дни – погоня и розыск, конники и герой‑сыщик, пьяный Горшков и молнии, – все это оказалось пустяками, не стоящими никакого внимания. Володя, разумеется, обиделся, но что он мог поделать? Подняться и рассказать всем, как это было трудно и даже страшно? Рассказать, что он и дядя Петя Семочкин молодцы? Нет, на это он не мог решиться. А погодя, захваченный спокойно‑деловым ритмом больничной жизни, он уже и забыл о событиях в Разгонье.

С утра Богословский велел ему подготовить к операции некоего Романа Карповича Чухнина – из пятой палаты. Здоровенный Ромка, как звали этого парня другие больные, трусил и, скрывая от себя и от больничного персонала то, что он трус, мучил нянечек, сестру, соседей по палате, кроткую, с кудряшками на лбу докторшу Нину Сергеевну. Самое же противное заключалось в том, что Ромка Чухнин начитался медицинских популярных брошюр и нагло утверждал, будто здесь, в Черноярской больнице, все неучи и отставшие от достижений современной медицины безграмотные врачишки. Злой, мордастый, потливый, он похаживал по коридорам больницы, что‑то везде вынюхивал, разузнавал, перевирал и с наслаждением рассказывал:

– Давеча старичка одного ночью неслышно сволокли в покойницкую. Ошибочный диагноз! Судить их всех, судить беспощадно, жулики, шпана, а не доктора! Девчонку тоже погубили – воздух попал по ошибке в сердце. В третью кислородную подушку понесли – зачем? Доводят и там своего пациента.

Пищу он ругал, про сестру Сонечку рассказывал чудовищные пакости, соседям по палате толковал, что они выйдут отсюда только ногами вперед.

– У вас совершенно не используется лизатотерапия, это когда, я извиняюсь за выражение, при помощи мочи лечат, – сказал он изумленному Володе. – И вообще, товарищ санитар или кто вы там есть, у меня пониженное количество гемоглобина и эритроцитов, надо срочные меры принимать, а вы назначаете операцию.

– Вы медик? – удивился Володя.

– Нормально – советский интеллигент, – с покровительственным смешком произнес Ромка. – Мы как‑нибудь и в анамнезе разбираемся, и еще кое‑что соображаем.

Он смотрел на Володю нагло и презрительно. В палате пересмеивались. Пожилой мужчина, тяжко страдающий после сложного перелома бедра, покряхтывая, посоветовал:

– Гнали бы вы, товарищ, этого суслика отсюда коленкой под зад. Житья от него не стало. Наше терпение тоже истощается – сделаем самосуд, как с конокрадом, некрасиво получится.

Ромка вздохнул:

– Вот обстановка. Приехал бы нарком советского здравоохранения, посмотрел бы, полюбовался.

И шепотом добавил:

– Симулянтов двадцать пять процентов в больнице, не меньше. Теперь насчет моего желудочно‑кишечного тракта: не в порядке. Как хотите, а я на операцию не согласен.

Володя послал нянечку за Богословским. Покуда та искала Николая Евгеньевича, Ромка измывался над Володей: и над его очевидной молодостью, и над тем, что у него мохнатые ресницы, и над тем, как тот краснеет. Володя, делая вид, что все пропускает мимо ушей, мучился невыразимо.

– Вот, что, Чухнин, – сказал Богословский, садясь возле Ромкиной кровати. – Вы к нам в больницу пришли сами с просьбой исправить вам ваше лицо, так как оно испорчено, по вашим словам, в секретном, но героическом деле. Секретного, я выяснил, ничего не было. Была нормальная пьяная драка в престольный праздник.

Богословский говорил намеренно громко, вся палата слышала его слова.

– Участие ваше в драке тем более противно, что вы человек некоторым образом начитанный, бухгалтер, ходите в галстуке и шляпе и презрительно разговариваете с теми людьми, которые обходятся без шляпы и без галстука. Ввязались вы в драку исподтишка, и я, далеко не сторонник кулачных расправ, считаю, что возмездие свершилось в данном случае справедливо. Повредили вам ухо, и желание ваше исправить свою внешность понятно. Что же касается до вашего поведения в больнице, то оно отвратительно. Сегодня мы вас оперировать не будем, что же касается пятницы, то либо вас прооперируют, либо в тот же день выпишут. А если будете скандалить, то выпишем сегодня. Пойдемте, Владимир Афанасьевич!

В коридоре он сказал Володе:

– Дело наше, Владимир Афанасьевич, трудное и крайне неблагодарное. Я, находясь в преддверии труда, полагал, что нам – поелику мы, врачи, работаем в полную меру своих сил и способностей, и, разумеется, честно – в такую же полную меру сыплются добрые слова, сердечные рукопожатия и разные другие сентиментальности, от которых живется веселее. Однако же оно далеко все не так. Доносчик Сиделев, которого мы с вами вытащили из довольно неприятной истории, теперь, позабыв о своих опасениях того периода – помните, когда он предполагал, что я его зарежу, – сердится, что «очень много лишнего ему разрезано», как сегодня он выразился. А мадам его нынче кричала мне, что я «мог бы и лучше постараться для своего бывшего сотрудника». И все это приходится выслушивать потому, что не звать же, в самом‑то деле, милицию. Вот тут в четвертой палате лежит некто Лядова Аза Аркадьевна, женщина интеллигентная, жена ответственного товарища. Мы ее, не хвалясь, вытащили из свирепого переплета. Разумеется, страдания она испытывает. Так что же вы думаете? Иначе, как палачами, садистами и даже мазохистами, меня и кротчайшую Нину Сергеевну не называет, в нянечек швыряется чашками, а муж ее, человек порядочный, хороший семьянин и любящий супруг, как принято выражаться, смотрит на нас волком. И не только смотрит, но и слова говорит, которые опять же приходится выслушивать. Да что! Тут недавно на нашего добрейшего Виноградова с палкой одна любящая мамаша накинулась. Это я вам все в том смысле излагаю, чтобы вы, находясь на пороге начала вашего профессионального поприща, на слезы растроганных родственников, на пожатия руки и на букетики полевых цветов, собранные ручонками благодарных малюток, не надеялись. А особенно ежели медицина бессильна. Тут уж будьте ко всему готовы. И вызовы в прокуратуру приемлите спокойно, не обижаясь. Сердце любящего родственника крайне бывает мстительно, и вы, случается, выполнивший более того, что в силах выполнить человек с его ограниченными знаниями, делаетесь даже преступником, пусть не осужденным, но все‑таки «на подозрении». Конечно, нелегко оно все. Разумеется, бывает и иначе – личные благодарственные письма и даже в редакции газет – очень трогательно, симпатично, прямо‑таки до слез. Но примечательно здесь, что благодарности мы получаем чаще всего тогда, когда нам повезло или где сработала природа, потому что благодарный пациент наш не врач и не понимает того, что известно нам. Вот Пров Яковлевич – мой добрый товарищ, а ваш учитель – частенько говаривает из Ганди такие слова, на мой взгляд, совершенно справедливые: «Я знаю только одного тирана, и это – тихий голос совести...»

Он вздохнул, попил из тяжелого стакана газированной воды и, словно опять читая Володины мысли, произнес:

– Совесть, честь, порядочность мы напрасно, между прочим, игнорируем, предполагая, что оно не из нашей лексики. Оно наше, только наше, потому что в мире чистогана врач, случается, делает операцию не потому, что эта операция нужна, а потому, что больной богат и его можно «раздоить» на фунты стерлингов, на франки или на доллары. У них патентованные средства за деньги проповедуются именитыми учеными. Ими же и рекламируются. А мы работаем в мире чести, совести и порядочности и с теми, кто этот «тихий голос совести» в себе заглушает, надобно бороться, как со всем нам враждебным, потому что, например, некто Жовтяк, именуемый в дальнейшем профессор...

Но тут Богословский взглянул на Володю, вспомнил, что Жовтяк все‑таки Володин профессор, смешно смутился и замешкался, фыркнул и сказал:

– Ладно, пойдем, коллега, оперировать, у нас с вами нынче нелегкий день!

«Коллега»!

«У нас с вами», – сказал этот человек, этот коренастый, плечистый, обожженный солнцем, прекрасный человек. И все время, покуда Богословский оперировал, а Володя то давал наркоз, то переливал кровь, то вводил физиологический раствор, то считал пульс, – все это время в ушах его звучала фраза, сказанная без всякой аффектации, глуховатым, мужицким голосом: «У нас с вами». Он был признан, он был своим, он был хоть далеко не самым главным, но все‑таки помощником, таким помощником, которому можно было сказать те горькие слова, которые, разумеется, говорят не каждому встречному‑поперечному...

Часы в предоперационной пробили час, когда Николай Евгеньевич закурил тоненькую папироску, держа ее пинцетом. Володя мыл руки, измученный, потный, задыхающийся от все еще непривычного запаха эфира. Старый доктор Виноградов рассуждал.

– Варикозные язвы голени – это просто божье наказание, – говорил он, ни к кому не обращаясь. – Помню я такой случай, Николай Евгеньевич...

В это время приоткрылась дверь, завхоз Рукавишников – мужчина энергичный и полнокровный, добродушный и невозмутимый – произнес:

– Так что, Николай Евгеньевич, косилку собрали, и Вахрамеев с Антошкой ее сейчас опробовать станут. Так сказать, испытание. Вон она, машина‑красавица наша...

Косилка, выкрашенная в яркие цвета, ползала за больничной оградой. Володя ничего не понял в ее действиях, но Богословский сердито сказал:

– Непонятно, при чем тут Антошка! Он же вечно что‑нибудь ломает. Велите Антошке от машины убраться...

Володе стало на мгновение смешно; он видел, что Николаю Евгеньевичу самому страстно хочется побежать к своей косилке, но он не мог, потому что предстояла еще одна – самая трудная и продолжительная – операция. Племенной жеребец в совхозе «Знамя труда» ударил копытом в живот конюха – пожилого человека Бобышева, которого только что привезли в больницу. Конюха этого Николай Евгеньевич знал и любил, как очень многих людей в округе – тружеников, делателей, имеющих жизненный опыт. И, сам болезненно морщась (как это ни странно, Богословский при немалом своем опыте совершенно не лишился сострадания), Николай Евгеньевич говорил:

– Боюсь, что имеются разрывы селезенки; заметьте, Владимир Афанасьевич, бледность усиливается, кровяное давление падает, похолодание кожи чувствуете? И тошнота, его все время тошнит... Что ж, начнем...

Изящно, сильно и красиво Богословский сделал чревосечение и стал ровным голосом говорить о том, как именно разорвана селезенка. Мария Николаевна быстро подавала инструменты, слышался только редкий металлический лязг бросаемых Николаем Евгеньевичем то ножниц, то пинцета, то зонда, то скальпеля, да тяжелое, с всхрапыванием, дыхание Бобышева.

– Пульс? – изредка спрашивал Богословский.

Устименко отвечал негромко, в тон всему тому, что заведено было в операционной Черноярской больницы. Посапывал тучный Виноградов. В предоперационной часы пробили два, потом половину третьего. В три часа тридцать две минуты Бобышева увезли, Николай Евгеньевич опустился на табуретку, посидел неподвижно несколько секунд, потом сказал:

– Неужели вытащили старика?

В это мгновение он увидел косилку, которая шла на чугунную ограду больницы.

– Антошка! – заливаясь гневным румянцем, воскликнул Богословский. – Один Антошка! Ну черти, ну дьяволы, погубят мне машину, где я другую возьму?

Сердито сбрасывая на ходу халат и маску, бегом он бросился прочь из больницы, рванул калитку и, смешно размахивая руками, сильно разевая рот, стал кричать на вихрастого, бесстрашного и белобрысого Антошку. Из окна операционной Володе было видно, как Николай Евгеньевич сам сел на седло любезной его сердцу косилки, как она двинулась дальше и как рядом бежал Антошка, а вынырнувший откуда‑то длинноногий санитар Вахрамеев клятвенно прижимал руки к груди и яростно крестился.

– Господи, ну что это за человек, такой удивительный! – сказала Нина Сергеевна, тоже стоявшая у окна рядом с Володей. – Ведь он же почти в обмороке сейчас был! Вы заметили, Устименко?

– Юродивый, прости господи, – умиленно произнесла хирургическая сестра. – Если хотите знать секрет, то он полночи сам с Вахрамеевым эту косилку нынче собирал.

Минут через двадцать, когда Володя вышел из больницы, Богословский в сорочке и в помочах кричал Вахрамееву:

– Я говорил, что валик нужно было туже подтянуть? А ты что?

Белая шапочка, позабытая на бритой голове Николая Евгеньевича, была задорно и смешно сдвинута на ухо, во всех окнах больницы, и в саду, и в огороде улыбались пациенты Богословского, а он плечом наступал на длинного «механика» и беззлобно, с тоской спрашивал:

– Где же теперь маховичок взять? Где? Из твоего Антошки вырезать?

– Ай вырежьте, – плача сказал Антошка, – вырежьте, если я виноват. Сами валик не туда поставили, а теперь на меня. Всегда Антошка виноват, несчастный я человек, хоть в петле вешайся...

– Я тебе повешусь! – зарычал Богословский.

Два сытых больничных мерина увезли косилку в ремонт, Николай Евгеньевич накинул старенький лицованный пиджак, пошел в канцелярию подписывать бумаги. Из окна маленькой палаты, куда перевезли после операции Бобышева, Володя видел, как Богословский поговорил с садовником Ефимом Марковичем, как погрозил пальцем больному Паушкину – сердечнику, жадно курящему огромную самокрутку, как, миновав двор, главврач вошел в левое крыло «аэроплана».

Дата добавления: 2015-09-06