Мы, красные солдаты.

С этого дня Володя и Варя стали еще ближе друг к другу. Теперь у них была одна общая тайна, тайна от всех, была одна общая гордость и одно общее, постоянное волнение – волнение за отцов: за летчика Устименко и военного моряка Степанова. Никто не был посвящен в эту тайну – даже тетка Аглая. Так Володя и договорился с Родионом Мефодиевичем: незачем еще каждодневно и еженощно думать о жизни брата. Аглае было сказано, что Афанасий Петрович отбыл на инструктаж.

– В Испанию? – спросила она строго.

– Нам знать не положено! – багрово краснея, ответил Степанов: он совершенно не умел врать.

Тетка кивнула. Считалось, что ей ничего не известно. Карту Испании повесили нарочно не в Володиной комнате, а у Варвары. Но Аглая тайно от Володи купила и себе карту. Рассматривала она ее по ночам, запершись от племянника. Афанасий был там – она знала это. Он не мог не быть там, так же как покойный муж Аглаи непременно был бы там. Она знала это поколение большевиков, этих хлопцев, прошедших огонь, воду и медные трубы, громкоголосых, никогда не унывающих, полуграмотных в годы гражданской войны и кончивших академии нынче. Они все могли, эти стальные люди: в лютые морозы они могли биться за Пермь и в дикий зной рубить басмачей в Туркестане; голодные, они с наслаждением первый раз в жизни слушали «Евгения Онегина» и, еще не остыв после далеких рейдов в тылы противника, садились за парты и учили два английских падежа – обыкновенный и притяжательный.

Часами одна в ночной тишине она вглядывалась в карту, и в ушах ее звучали слова песни, которую так любили Афанасий и покойный муж Гриша:

С помещиком‑банкиром на битву мы идем,

Всем кулакам‑вампирам мы гибель принесем!

Мы, красные солдаты, за бедный люд стоим,

За нивы и за хаты, свободу отстоим...

За окнами свистел холодный ноябрьский ветер. Володя, закинув руки за голову, глядел в темноту, грубыми словами ругал тореадоров Севильи, которые покорились мятежному генералу Кейпо де Льяно. А потом сквозь дремоту виделись ему остров Минорка и валенсийская экспедиция на военном корабле «Альмиранте Миранда». Крейсер стопорит машины, Родион Мефодиевич смотрит в бинокль, а гидросамолеты, ведомые отцом, взмывают вверх, в густо‑голубое небо Испании. И самые лучшие летчики, самые верные парни всего мира: итальянцы, немцы, французы, болгары – все ведут свои машины за флагманской, отцовой...

Латынь мешалась в усталом мозгу с испанскими названиями городов; Сарагоса вдруг путалась с мускулюа ректи абдоминис – мышцей живота. Баргас сливался с квадрицепс феморис, – как давно он препарировал труп в последний раз! Надо бы, пожалуй, непременно начать ходить к Ганичеву. А десант на Ивисе? Что там происходит сейчас? Почему молчат газеты?

Варя стала ходить в испанской шапочке. Она похудела, повзрослела. Письма «оттуда» приходили на ее имя. Собственно, «оттуда» писем не было. Просто незнакомый товарищ передавал регулярно приветы и сообщал, что все благополучно. Иначе и не могло быть, рассуждали Володя с Варей. Даже смешно, если бы они надеялись на другое. Фашистам только дай повод для провокации.

Куда‑то далеко, совсем далеко ушли те мелочи жизни, которые казались когда‑то существенными. Ужасно было думать Варваре, что она не всегда оказывалась дома, когда отец ждал ее. Отец, который воюет сейчас за свободу всего мира там, в такой далекой, удивительной и непонятной Испании. Он, наверное, уже говорит по‑испански со своим милым оканьем и, наверное, все ищет, где бы попить крепкого чайку. Ведь испанцы, наверное, не пьют чай? И никто не мог ответить Варе на вопрос: пьют испанцы когда‑нибудь чай или только кофе?

Володя хмурился при каждом дурном известии в газетах и расцветал при каждом хорошем. Ему казалось, что там, где воюет Афанасий Петрович со своими орлами, не может быть плохо. Он так и видел его, отца, с выгоревшими волосами, чисто выбритого, вглядывающегося в далекое небо. Вот он залезает в самолет, примеривается – удобно ли, командует:

– От винта!

Как по‑испански – «от винта»? Приятель – «амиго», неприятель – «энемиго», а как «от винта»? Ох, повидать бы их всех вместе: Энрико Листера, генерала Лукача, отца, как его там теперь называют? Как «Афанасий» по‑испански? А как «Родион Мефодиевич» по‑испански? Видятся ли они – моряк и летчик?

И все больше и больше задумывался Володя о том, для чего живет человек. Все дальше сторонился он сокурсников‑зубрил, сокурсников, обсуждающих проблему, как бы остаться при институте, в аспирантуре; сокурсников, умненьких девушек и юношей, прикидывающих, с какой специальностью больше шансов остаться в городе, а меньше – попасть на периферию.

А папы и мамы?

Эти плачущие мамы у двери ректора; эти папаши – в кителях, в пиджаках, в толстовках, в тужурках, – «нажимающие» на декана; эти записки с просьбой «оказать содействие» тому или иному студенту, в очередной раз провалившемуся на том предмете, который обязан был знать врач!

К нему в бюро комсомольской организации с этим не совались. И даже декан Павел Сергеевич, слабый человек, случалось, обращался к Устименке за помощью, когда атаки становились слишком обильными и грозными. И Володя отбивал декана от атакующих – резко, грубо, беспощадно.

– Ханжа! – сказала ему Нюся Елкина.

Он невесело усмехнулся.

– Устименко один кончит Институт имени Сеченова, – выразилась про него Светлана. – Один – достойный!

– Ортодоксальнейший из ортодоксов! – съязвил Миша Шервуд.

Володя, прищурившись, взглянул в недобрые, светлые, выпуклые глаза Шервуда. Этот мальчик далеко пойдет! Он уже сейчас, ничего совершенно не имея за душой, ищет тему для защиты кандидатской диссертации сразу после окончания института. Но только кому нужны их даже хорошие отметки, их экзамены, их диссертации? Кому, кроме них самих?

Старик

В это именно время Володя особенно и душевно сблизился со Стариком, или Пычем, как звали на курсе Павла Чиркова, попавшего в институт тридцати четырех лет от роду.

Пыч был молчалив, суховат, насмешлив. Светло‑голубые маленькие его глаза имели свойство вдруг впиваться в кого‑либо надолго и пристально, словно два холодных шильца. Учиться Пычу было трудно, труднее, чем кому‑либо в институте, но тем не менее учился он основательно и знал гораздо больше, чем многие способные студенты. Часто Устименко ему помогал. Пыч никогда не благодарил, не жал руку, только вздыхал:

– Способный ты, Владимир!

Но без всякой притом зависти, а с какой‑то суровой нежностью. Оба они хвостом ходили за Ганичевым и Полуниным, и обоих их в один и тот же день Ганичев оставил в аудитории, закрыл дверь и сурово сказал им:

– Вот что, полупочтеннейшие. С некоторых пор стал замечать я, что, может быть, и не без моего участия заразились вы отвратительной и постыдной болезнью, именуемой медицинским нигилизмом. Слова «шарлатанство», «научная демагогия», «латинская поварня» то и дело слетают с ваших, извините, младенческих уст. Вы еще полузнайки, и не вам, чертям полосатым, глумиться над веками трагических исканий истины. Мы с профессором Полуниным будоражим вашу мысль, а не призываем вас к насмешечкам по поводу современного состояния науки. Ищите, но не глумитесь! Не смейте глумиться! Великий человеческий разум без всяких еще приборов при выслушивании сердца с точностью определяет, какой именно из его клапанов действует неправильно и в чем суть этой неправильности – в недостаточности или в сужении клапана. А обезболивающие средства! А вакцины!

Он рассердился, очень громко высморкался и приказал:

– Идите! Почитайте Пирогова! И сделайте выводы!

Он протянул им книгу с закладками, и они ушли.

– Расстроился! – сказал Пыч.

– Это я виноват, – произнес Володя. – Помнишь, вчера затеял разговор насчет шарлатанства в фармакологии? Он еще огрызнулся: когда головка болит, пирамидончик кушаете?

Вечером, вместе с Пычем, сидя на его койке в общежитии, они читали Пирогова.

– Ничего себе цифра, – сказал Пыч, закрывая натруженные за день глаза. – Три четверти оперируемых умирает от гнойного заражения!

– Это в пироговские времена, – произнес Володя.

– Понятно.

– «Я ничего положительного не знаю сказать об этой страшной казни хирургической практики. В ней все загадочно: и происхождение, и образ развития...»

Володя полистал книгу, вынул закладку и нашел еще одно место:

– Вот слушай: «Если я оглянусь на кладбище, где схоронены зараженные в госпиталях, то не знаю, чему более удивляться: стоицизму ли хирургов, занимающихся еще изобретением новых операций, или доверию, которым продолжают еще пользоваться госпитали у общества...»

– Какие выводы? – спросил Пыч.

– Листер.

– Антисептика.

– Точно! – сказал Володя. – Ты дико догадлив, Старик! Скажи еще, что хирурги из жалких рабов гнойного заражения стали его повелителями, и все будет совершенно в стиле нашего Огурцова. Он любит так изъясняться.

– А что? Патетика иногда не мешает, – серьезно сказал Пыч. – Все щелкаем языками, щелкаем, а чтобы врачом быть, надо, конечно, в будущего Листера непременно верить.

– Одной верой сыт не будешь, – вздохнул Володя, – Помнишь, как с древними греками было? И после? Хризипп запрещал лихорадящим больным есть, Диоксипп – пить, Сильвий непременно заставлял потеть, почтеннейший папаша Бруссе пускал им кровь до потери сознания, а Кэрри сажал в холодные ванны...

– Ладно, читали мы Вересаева, – сердито сказал Пыч.

– Что ж, прекрасный доктор.

– Слушай, иди домой, – велел Старик. – У меня и так голова гудит.

Но Устименко не ушел. Пыч стал стаскивать свои старые, стоптанные сапоги, вернулись другие ребята, а Володя все философствовал.

– Физиология уже дала очень много, – говорил он, – и с каждым днем дает все больше и больше. Где‑то я читал, что физиология и есть теоретическая медицина. Вот из нее и нужно выводить необходимые применения, тогда будет создана прикладная, практическая медицина. А поваренная книга...

– А пока сидеть сложа руки? – спросил Саша Полещук. – Да?

Все загалдели в комнате. Пыч машинально стал обуваться. Это осталось у него еще с гражданской войны как только в комнате поднимали шум, он, сонный, обувался.

– Уйти в надзвездные области чистой науки? – налетел на Володю редкозубый веснушчатый Огурцов. – Говори, Устименко! И вообще что ты тут за чепуху разводишь?

– Почему чепуху? – вмешался Миша Шервурд. – Устименко прав. Один мудрый арабский врач писал, если кто помнит: «Честному человеку может доставлять наслаждение теория врачебного искусства, но его совесть никогда не позволит ему переходить к врачебной практике, как бы обширны ни были его познания...»

– Как? – тенорком спросил Пыч.

Шервурд повторил.

– Правильно, договорились! – буравя своими голубыми глазками Володю, заговорил Старик. – Вот это мудро! Мы честные до того, что только наслаждаться станем теорией врачебного искусства. Мы, понимаешь, до того чистенькие и совестливые, что, покуда теория не будет до конца закончена, на народ плюнем. Пускай бабы от родов помирают, пускай младенцы сотнями мрут, пускай наш советский народ косят дифтерит, тиф, испанка, мы никуда не поедем! Мы в лабораториях будем научно все подрычаживать, мы лучше станем во всем сомневаться и начисто разуверимся в нашем деле, оно спокойнее...

Он встал, выпил стакан воды и в тишине заговорил опять, но с такой силой и страстью, с такой убежденностью в голосе, какой Володя еще никогда не слыхал:

– У нас полком командовал Жилин некто, героический, легендарный человек. И на марше схватила его болезнь. Пурга пуржит, холода, жрать нечего, и комполка бредит, чушь несет, ничего понять не можем. Был при нас фельдшер, старичок, Туточкин фамилия, мобилизованный; подушку ему на седло привязывали пуховую, конник – потеха! Посмотрел Жилина – говорит: корь. Корюшка, говорит. А у Жилина и сердчишко не тянет. За баснословные деньги достали подсолнечного масла, на том масле вареном растворили камфару, стали уколы делать. Вот в таких фурункулах был Жилин! А только опять сел в седло и повел полк на беляков. Ну? Наука? Эмпирика? Пусть меня здесь на Туточкина вырастят и выучат, чтобы из моих рук покойник в строй вернулся такой, как Жилин, – потом комдив и командарм легендарный. Пусть! И говорю я вам как коммунист: мы обязаны понять всю сложность и тяжесть нашего дела; говорю, как Ганичев и Полунин нас учат: обязаны к каждому новому больному относиться с полным сознанием новизны и непознанности, неизвестности болезни, должны искать, не успокаиваться, но должны дело делать. А эти арабские теории товарища Шервуда – безобразие, и по ним надо врезать как следует. Тебе тоже, Устименко, советую задуматься. Патетика ему, вишь, не нравится. А мне патетика нравится. И все. Спать пора.

Старик вновь стал разуваться, Володя тихонько вышел из общежития, спустился по ступенькам, подставил горящее лицо холодному, морозному ветру. В поземке слепо подмигивали, желтели круглые фонари. Было стыдно, ужасно стыдно. А тут еще его доконал Шервуд, заговорил аккуратными, закругленными фразами:

– Убедительно прошу вас, Устименко, поддержите меня, если Пыч решит устраивать историю. У меня свой, выработанный разумом взгляд на вещи, у него свой, но он желает, чтобы все смотрели так, как смотрит он, а я…

– Я во всем согласен со Стариком, – сказал Володя, – и ни в чем не согласен с вашим арабом. По этим взглядам надо бить! И бить беспощадно!

– Ах, вот как? – спросил Шервуд.

– Да, вот как! – подтвердил Володя. – И если вы именно эти взгляды положите в основу вашей будущей кандидатской диссертации, то гепнетесь со свистом!

– В основу моей будущей диссертации будут положены соответствующие нашему мировоззрению взгляды, а не какие‑либо другие, Устименко! Выражение же «reпнетесь» – блатное, жаргонное, и вам совершенно не подходит!

Шервуд подтянул руками спадающее пальто и возвратился в общежитие. Володя погнался за трамваем, вскочил на ходу, сказал «скотина» и поехал к Варе каяться и жаловаться на самого себя. Степановы жили теперь на Красивой улице. Дверь открыл дед Мефодий: Родион Мефодиевич приказал Варваре выписать старика и не отпускать больше ни под каким предлогом.

– Добрый гость завсегда к ужину поспеет, – сказал дед Мефодий двусмысленно и отправился в кухню, откуда аппетитно пахло жарящейся картошкой.

– Володька? – спросила Варвара.

– А кому еще быть! – ответил из кухни дед. И закричал: – Варвара, кликни кота, он сметану нанюхивает!

Варя вышла навстречу, розовая, в пуховом платке. Кот Вакса терся об ее ноги.

– И все‑таки, Вовочка, геологиня из меня не получится, – сказала Варя тоскливо. – Нынче решила твердо – пойду в актрисы. Бесповоротно. Что ты вытаращился?

– Кончи сначала техникум! – попросил Володя.

– Для чего?

– Потому что ты... Я ведь знаю тебя... Ты не сможешь быть артисткой...

– Я не талантливая?

Он молчал, грустно глядя на нее из‑под своих длинных ресниц. Она ждала, кутаясь в свой платок. Вакса все терся об ее крепкие, стройные ноги.

– Понимаешь, Варюха, – сказал Володя, – дело в том, рыжая, что вот мы сейчас спорили в общежитии. Мне трудно тебе объяснить, но главное, как я понимаю, в том, чтобы дело, которое ты делаешь, было интересно и нужно не тебе одному или одной, а всем – обществу, народу. Тогда оно становится навсегда интересным и нужным. А если только тебе, то вдруг оно обессмысливается.

– Чего в сенях стоите, идите в избу, – велел дед Мефодий из кухни. – Картошка поспела. Варвара, собирай на стол. И огурцы принеси.

За ужином молчали. Дед уж очень участвовал в беседах и весьма категорически высказывал свое мнение. Так что обычно говорил он один – и вволю. Но нынче был не в духе, бранил только Ваксу:

– Балованный, спасу нет. Мышов не ловит, моргает на них, крыса давеча пожаловала, он – дёру. Хвост ему обрубить, что ли?

– Это зачем? – всполошилась Варвара.

– А затем, что обрубленный кот попроворнее, – набирая в тарелку квашеной капусты, сказал дед. – В стране Сибири мужички всем котам хвосты рубят. Посуди сама – морозы лютые, котище входит в избу медленно, хвост палкой. Покуда его выпустишь – холоду наберется. А ежели он укороченный – в два раза арифметически скорее входит и выходит. И попроворней в хозяйстве. Опасается, как бы еще не укоротили.

– Если ты, дед, его укоротишь, я из дому уйду! – сказала Варвара. И пожаловалась Володе: – Малюта Скуратов, а не дед.

Потом Варя в кухне мыла посуду, а Володя жестоко ругал себя и хвалил Пыча. Пришел Евгений, сурово попенял Володе:

– Почему в клубе не был? Вечно ты манкируешь общественными мероприятиями. К нам, студентам, в гости приехал известный писатель Лев Гулин. Мы, советское студенчество, обсуждаем его книгу, дискутируем оживленно, по‑товарищески, а две трети ребят не являются. Какое‑то хамство.

– А если я не читал Льва Гулина? – спросил Володя.

– Печальный факт твоей биографии. Лев Гулин делает поездку по Союзу и осуществляет встречи с читательским активом.

– Хорошо, запиши нас в пассив, – рассердилась Варвара. – Что пристал, в самом деле?

– Для вашей же пользы, – обиженно произнес Евгений. – Как вы не понимаете, честное слово, жизнь есть жизнь, надо, чтобы тебя замечали, видели, слышали. А на ужин только картошка? – не меняя интонации, спросил он. И, сильно работая челюстями, стал рассказывать, как выступил на обсуждении Гулина и как не впрямую, но все‑таки выразил ту мысль, что в облике студента Шемякина писатель вольно или невольно оклеветал советское студенчество, изобразив нашего человека карьеристом, пронырой, жуком.

– А ты книгу‑то прочитал? – спросила Варвара.

– Просмотрел перед обсуждением. И критические статьи просмотрел в читальне, так что я сориентировался, можете за меня не беспокоиться...

– Ох, далеко ты, наш Женюра, пойдешь! – вздохнула Варвара.

– А я, сестричка, близко и не собираюсь останавливаться. Мне близко нельзя, тогда все разглядят, что Евгений Родионович Степанов не слишком одаренный человек. А если подальше, да еще, бог даст, повыше...

– Уйди! – крикнула Варя. – Уйди, Женя, милый!

На другой день Володя подошел к Пычу и сказал, что во всем с ним согласен и что с дурацким нигилизмом действительно пора кончать. Старик отнесся к Володиному покаянию крайне спокойно, и Устименко даже немножко обиделся. Но ненадолго. Тут же они заговорили о так называемом хорошем дыхании. Устименко вычитал об этом хорошем дыхании нынче утром, пока ехал в институт, и рассказал Старику, что турецкие знахари обычно долго колдуют над своими больными, обвешивают их амулетами, бормочут заклинания, окуривают дымом, пляшут, воют, а под конец сильно дуют на пациента Но излечивать людей по‑настоящему может только ходжа – знахарь с хорошим дыханием. И действительно, по уверению автора брошюры – крупного врача, долго изучавшего в Турции знахарей, – хорошее дыхание играет очень большую роль: больные излечиваются.

Пыч подумал, потер своим характерным движением усталые глаза, потом сказал:

– Я‑то лично думаю, что тут дело в доверни больного врачу. Чего мы с тобой, Устименко, будем стоить, если при точности диагноза недуга, при нормальном лечении не овладеем, извини, душой больного? Больной, как солдат в бою, должен безоговорочно верить своему командиру: он‑де не подведет, с ним‑де мы и неприятеля раздраконим, и сами живы‑здоровы останемся.

– Пожалуй, правильно...

С этого дня Володя и Старик, ни о чем не условливаясь, всегда занимались вместе. Пыч вечерами приходил к Устименкам, съедал большую тарелку борща, закуривал козью ножку из махорки, и оба принимались за дело. Старик был невероятно упорен, Володя – талантлив. Пыч надолго иногда застревал на одном месте, Устименко далеко обгонял его, но, случалось, по верхам. Пыч поднимал тяжелые пласты знания, Володя фантазировал. Хриплыми от споров голосами они подолгу переругивались, но друг без друга решительно не могли обходиться.

– Кончим, – попасть бы нам в одну больницу! – сказал как‑то Володя.

– Нельзя! – угрюмо ответил Пыч. – Привыкли грубить друг другу. А в больнице знаешь как? «Извините, Павел Лукич». – «Нет, что вы, Владимир Афанасьевич»... Авторитетно надо держаться.

Так наступила весна.

Дата добавления: 2015-09-06