Я – пью!

Как странно было то, что он здесь увидел, как непохоже на то, чего ждал! В воображении рисовался ему Иван Дмитриевич и дома у себя жестким аскетом, живущим в унылой комнатке с койкой, столом да табуретками, среди книг, которых, по Володиному представлению, было у Постникова изобилие. «Предложит, конечно, чаю, – рассуждал Володя, – я, пожалуй, откажусь!»

Дверь открыл Полунин, в фартуке, в самом обыкновенном фартуке, какой надевала, хозяйничая дома, Варвара. А Ганичев был по животу повязан полотенцем, и еще какой‑то незнакомый коренастый человек, очень загорелый, в жестком крахмальном воротничке, с лицом чуть калмыцким, тоже был повязан суровым широким полотенцем. И руки у всех троих, а у Ганичева и лицо, были в муке. «Чего это они?» – на мгновение даже испугался Володя, но его тотчас же посадили к огромному кухонному столу, за которым лепились пельмени. Постников, раскатывая тесто скалкой, кивнул Володе, Полунин сказал: «Вы познакомьтесь, Устименко с Николаем Евгеньевичем», а загорелый внимательно словно бы пощупал Володю взглядом и скороговоркой, окая, произнес:

– Очень приятно, здравствуйте, Богословский я.

Володя напрягся и вспомнил – эту фамилию не раз слышал он и от Полунина, и от Постникова, да и в городе часто называли Богословского – он был главным врачом в больнице в Черном Яре и там же заведовал хирургическим отделением. Об этом бритоголовом, мужиковатом докторе рассказывали много интересного, и Володя с любопытством стал приглядываться к «врачу милостью божьей», как высказался про Богословскою однажды нещедрый на похвалы Пров Яковлевич. Разговор же между всеми троими продолжался.

– И последнее, – говорил Полунин, – больше не стану вас тормошить, иначе вы сердиться будете. В истории медицины, если на то пошло, есть один честный человек, и имя ему – Время. Не согласны?

Богословский едва заметно улыбнулся.

– Ишь хватил! Один! Все тебя, Пров Яковлевич, заносит – один во всей истории медицины.

– Так ведь речь идет не о субъективной честности, а о другой, об объективной. – Полунин ловко швырнул несколько красиво слепленных пельменей на противень, посыпанный мукой, и посоветовал: – Ты, Николай Евгеньевич, проверь сам умственным взором. Самые честнейшие первооткрыватели, заблуждаясь, защищались, и самые честные люди, тоже заблуждаясь, противились неоспоримым нынче истинам. Я сколько лет живу и все думаю...

– Годы не мудрецов делают, а лишь старцев, не хвастайтесь! – заметил Постников. – По себе знаю.

Он отложил скалку и умело длинными пальцами принялся лепить пельмени. А у Володи они не получались – начинка вылезла сквозь лопнувшее тесто, края не слипались. Впрочем, никто этого не замечал или все делали вид, что не замечают.

Вода на плите уже кипела, Полунин вызвался накрывать на стол и позвал с собой в комнату Володю.

– Пельмени Постников готовит неслыханные, – говорил Пров Яковлевич, расставляя тарелки. – Едят их по‑всякому, но здесь классика в чистом виде. Без пошлостей, без эклектики, пельмени без всякого украшательства. Водку пьете?

– Пью! – немножко слишком бодро солгал Володя.

– И умеете?

– А чего же тут уметь?

– Не скажите!

Таская из маленького буфета тарелки, рюмки, блюда, вилки, ножи, Володя понемножку оглядел всю комнату. Наверное, здесь было очень хорошо когда‑то, но нынче все сделалось немного запущенным, чуть‑чуть нежилым. Словно хозяину неинтересно было приходить сюда, словно он не то сегодня приехал, не то собрался уезжать. Ковер на полу лежал криво, портьера с оборванной подкладкой висела только на одном окне, скатерть нужно было доставать из чемодана. Книги лежали и на полу, и на гардеробе, и на подоконниках. Лампочка не горела. А на письменном столе лениво потягивался кот, из тех, которых называют «помойными», ему здесь все разрешалось, и пахло тут не человеком, а котом.

– Пельмени у нас – традиция, – говорил Полунин, раскуривая папиросу, – раз в год, в день его рождения. Постников вдов, мы приходим без жен, всё по‑холостяцки. Непременно поминаем Ольгу.

– А кто Ольга?

– Ольга Михайловна? Жена его покойная, вот взгляните.

Володя поднял голову и словно встретился взглядом с живыми, смеющимися, еще юными глазами милой женщины с пышными, наверное, очень мягкими волосами. Прическа у нее была странная, «дореволюционная», подумал Володя, в руке она держала стетоскоп.

– Тоже врач?

– Да. И очень хороший.

– А отчего умерла?

– Заразилась, – сильно затянувшись толстой папиросой, сказал Полунин. – В восемнадцатом году. В военном госпитале. В госпитале и умерла.

– Это как же? – спросил Володя.

И вдруг увидел фотографию Аллочки, той самой, которая говаривала про себя, что она «бабайки любит». Фотография была в красивой кожаной рамке с медными уголочками, и смотрела Аллочка вызывающе, словно бы утверждая, что она тут настоящая хозяйка, а не та, которая умерла в восемнадцатом году в госпитале.

– Что ж, – сказал Володя, попеременно взглядывая то на фотографию Аллочки, то на портрет Ольги Михайловны, – что ж, Иван Дмитриевич любил свою жену?

– Очень! – спокойно и веско ответил Полунин. – И нынче любит и помнит...

– Почему же здесь тогда Алла? – жестко произнес Устименко. – Вот фотография.

– Уже и осудили? – угрюмо усмехнулся Полунин. – Успели осудить? Тяжелый из вас произрастет фрукт, Устименко, крайне тяжелый. Советую: полегче с людьми, да еще если это настоящие люди.

Володя хотел ответить, но не успел.

Иван Дмитриевич ногой распахнул дверь, внес огромную суповую миску. Перед пельменями выпили холодной калганной водки – по полной, обратившись к портрету. Слов никаких никем сказано не было; впрочем, знал покойную только Полунин. Пельмени были действительно удивительные – ароматные, легкие, страшно горячие. Постников каждому перчил «особенно», потчевал весело, говорил, что любит «угощение с хорошим поклоном». За калганной выпили перцовой, за перцовой пошла рябиновка на смородиновом листе, потом таинственная «гудаутка» – «всем водкам генерал‑губернатор», как представил ее Иван Дмитриевич. Володя захмелел сразу, раскраснелся, замахал руками, уронил нож.

– Вы водки поменьше, пельменей побольше! – посоветовал Полунин.

Сам он пил, ни с кем не чокаясь, графин «зверобоя» стоял возле его локтя, наливал он себе не в рюмку, а в тяжелую, зеленого стекла стопку.

– За вас, Пров Яковлевич! – возгласил Устименко.

– Лучше пельменем! – предложил Полунин.

– А я не мальчик!

– Конечно, кто спорит?

Было весело, вкусно и шумно.

И немножко чуть‑чуть совестно за тот глупый разговор, который Володя затеял с Полуниным по поводу фотографии Аллочки. Действительно, мало ли как случается на свете!..

– В конюшне у меня... – рассказывал Богословский.

– Разве у вас конюшня, а не больница? – спросил Володя.

– При больнице у меня есть подсобное хозяйство, – сухо пояснил Николай Евгеньевич.

«Ох, кажется, я пьян! – с тревогой подумал Володя и налег на пельмени. – Главное – молчать!»

На секунду красивые тарелки с нарисованными синими кавалерами, дамами, мельницами, лодками и собачками поплыли перед ним. Но он сжал зубы, и тарелки с картинками остановились. «Главное – сила воли!» – сказал себе Володя. Тарелки опять поехали: «Т‑п‑р!»

Ах, как было отлично! Как интересно они разговаривали, если бы только он в состоянии был слышать все подряд, а не отрывочные фразы!

– Перестаньте! Всякая сеть в конце концов состоит из дырок! – вдруг сказал Полунин.

«Ну и здорово! – вновь напрягся Устименко. – И как верно! Всякая сеть из дырок. Это Варьке понравится. Впрочем, она на меня сердита».

С величайшим усилием он как бы просунул себя в их умный разговор. Но они теперь говорили вовсе не о сети, а о хирургии.

– Спас прав, – сидя против Володи, размышлял вслух Постников. – Спас во всем прав...

«Он о Христе? – пьяно изумился Устименко и не сразу сообразил, что речь идет о профессоре Спасокукоцком.

– Хирург часто не умеет владеть инструментами, – продолжал Иван Дмитриевич. – Я сейчас испытываю наслаждение, любуясь работой плотника, столяра, портного. Как они аристократически действуют долотом, пилой, иглой, сколько у каждого своих приемов – целесообразнейших, точно рассчитанных, а мы – бывает, знаете, как мальчишки над девчонками смеются: как камень кидаешь? – по‑девчоночьи; так и мы по‑девчоночьи орудуем инструментами. Черт дери! Столяр и портной имеют дело с доской или куском сукна, а у нас жизни человеческие...

– Правильно, абсолютно согласен! – крикнул Володя. И ревниво подумал: «Неужели он об этом же разговаривает с Аллочкой?»

– Я очень рад, что вы согласны! – кивнул Постников. – Николай Евгеньевич, подложите юноше пельменей.

Володя съел еще полную тарелку. «Юноша? – подумал он. – Как это понять?

– Кстати! – стараясь говорить трезво и точно, заявил Устименко. – Если память мне не изменяет, профессор Спасокукоцкий является автором лозунга: «Ни капли крови на пальцах хирурга после грыжесечения». Так?

– Так точно! – подтвердил Богословский, смеющимися глазами глядя на Володю. – Но к чему это вы?

– Просто спросил, – сильно шевеля губами, сказал Володя. – Позволил себе задать вопрос. Впрочем, простите. Я, кажется, помешал? И еще два слова, вернее, один важный, жизненно важный вопрос: о взглядах Сергея Ивановича на научную работу...

Все молчали. Тихо и страшно сделалось за столом. Устименко опять сжал зубы: «Вы думаете, я пьян? Вот увидите сейчас, пьян я или нет!» И, собрав все свои силы, аккуратно и громко выговаривая каждый слог, Володя спросил:

– Правда ли, что Сергею Ивановичу Спасокукоцкому принадлежат слова о том что только научная инициатива характеризует возможности научного работника?

– Правда! – внимательно вглядываясь в Володю своими вовсе не холодными на этот раз глазами, сказал Постников. – Спасокукоцкий также постоянно предупреждает от мультипликации своих научных работ, тo есть от болтовни об одном и том же под разными соусами.

– Прекрасно! – опять слабея, сказал Володя.

Страшное мгновение миновало. Он выдержал. А теперь ему можно отправиться на диван как бы для размышлений.

– А, киса! – сказал он бодро помойному коту. – Здравствуйте, киса!

И закрыл глаза. Кот тотчас же замурлыкал у него на коленях. Размышлял Володя порядочно, во всяком случае, пельмени были давно уже убраны, и все пили густой, как деготь, черный кофе, когда он возвратился к столу.

– Да, если бы молодость знала, если бы старость могла, – услышал он слова Постникова.

– О чем речь? – мятым голосом спросил Володя у Богословского.

– Вздремнули?

– Так, задумался.

– Душа нараспашку, знаем, на поверку эти добрые малые за столом оказываются мало добрыми на деле, – сердито говорил Полунин. – И вообще, Федор Владимирович, все это из тех же милых рассуждений, что добрые люди почти всегда пьяные люди, а пьяные люди непременно добрые люди.

Володя придвинул себе большую чашку кофе, потянулся за коньяком.

– Устименко, довольно! – приказал Полунин.

– Вы считаете, что я пьян? – грозно спросил Володя. – Я сейчас еще бацну, и ничего не будет.

– Будет! И сидите спокойно! Вы же уже поспали!

– Может быть, мне совсем уйти?

– Совсем не надо, а взрослым не мешайте.

Они спорили опять насчет Жовтяка, но при Володе не называли его фамилию, наверное, из педагогических соображений. Ганичев рассердился, махнул рукой, сказал, что Полунина не переговоришь, и принес от постниковских соседей гитару с большим пестрым бантом.

– Вот учитесь! – сказал Пров Яковлевич Володе. – «Возле речки, возле моста» – по‑латыни.

И запел негромко, под гитару:

– «Проптер флюмен, проптер понтем...»

А погодя стал рассказывать:

– Все с его слов, все точнехонько, такие ничего не стесняются. Он ведь из фельдшеров. Хитер бестия, хитер, редкостно хитер.

– Хитер, да родиться маленько припоздал, – дробно посмеиваясь, перебил Богословский. – Не его время.

Ганичев, перебирая струны, меланхолически, словно мелодекламируя, произнес:

– Для таких всегда время, о, всегда оно для них – время...

– Да слушайте, черт возьми! – крикнул Полунин.

– Такое не часто услышишь. Родила у них где‑то в войну, под Волочинском, супруга штабс‑капитана, урожденная цу Штаккельберг унд Вальдек. Это я хорошо запомнил, потому что холуй наш и лакей эти самые «цу» и «унд» выговаривал с захлебом, с восторгом. Родила, и все врачи ей не нравятся, недостаточно, видите ли, внимательны к ее, «унд‑цу», бебешке. Сатана‑баба загоняла денщиков; штабс‑капитан и тот валерьянки запросил. Тут наш орел и надоумил – его позвать. «Я, говорит, ваше благородие, все в аккурат обработаю, очень будете мною довольны». Явился. Погоны и френч знакомый зауряд‑врач одолжил. Вот и явился наш деятель, первая наша лошадь в конюшне медицинской службы области, явился, неся с собою лошадиные инструменты – «подзанял у ветеринара» – подобающих, разумеется, габаритов. Еще буссоль с треногой была у саперов прихвачена. Поразилась мадам цу Штаккельберг унд Вальдек, поразилась, растрогалась и навсегда уверовала в медицину после того, как невежественный Хлестаков ее с отпрыском лошадиными инструментами измерял, буссоль на нее наводил и через два часа поставил диагноз: «Все благополучно, ребенок же несколько нервный и требует особого к себе внимания, невозможного в прифронтовых условиях». Цу отбыла, развязав руки штабс‑капитану, имевшему шашни с милосердной сестричкой, орел наш получил сотенную от мадам и сотенную же от месье. Тут и решил он твердо идти на медицинский, ибо понял, что к звездам, вопреки Сенеке, ведет вовсе не такой уж тернистый путь. И поехал на происхождении. Пойди поймай, верно ли товарищ из донецких шахтеров или, как некоторые говорят, из хитрого купеческого роду. Ищи‑свищи.

– Поймаем! – твердо сказал Богословский.

– Да? – удивился Ганичев.

– Не нынче, так позже.

– Перестаньте, Николай Евгеньевич, – устало сказал Постников. – Он далеко не самое худшее. И главное, вечен он. И раньше такие были, и сейчас существуют.

– Покуда вы все будете его трепетать – он вечен, – сурово и неприязненно ответил Богословский. – А когда за него перестанут работать, писать статьи, ставить диагнозы...

Полунин поднял руку:

– Всё! По домам! Иначе – передеремся.

На улице он предложил:

– Давайте еще пройдемся? Ведь рано совсем, а?

Но Богословский и Ганичев отказались за поздним временем, Володя же, конечно, пошел. Вечер был холодный, поздняя осень брала свое, под ногами потрескивал ледок. Полунин низко нахлобучил шляпу, поднял воротник пальто.

Дата добавления: 2015-09-06