Большевики в Киеве.

Обалделые люди стали приходить в себя. У меня появились первые проблески сознанья и я {50} сейчас-же порвал свой старый паспорт потомственного почетного гражданина. Кусочки выбросил, куда? — неудобно сказать. Нашел свою зубную щеточку, порошок и во рту стало чище. Обыскал буфет и нашел съедобное. Братья совещались, не позондировать ли почву у одного родственника, как будет держать себя другой родственник, идейный большевик, получивший высокое назначенье. Впоследствии оказалось, что этот оригинал спас жизнь многим арестованным офицерам и буржуям.

Секретарь нашего домового комитета предложил устроить заседание. Предвиделась выгодная покуп­ка предметов первой необходимости. Я наотрез отказался участвовать в заседании и вместо ме­ня вошел членом правления наш кандидат, студент юридического факультета. Он давно об этом мечтал. Померший при пожаре лавочник тоже участвовал. Домовой комитет закупил перец и персидский порошок.

Кучер ходил в конюшню. «Красавчик» и «Разбойник» косились на него, но овес съедали. Перемирие между лошадьми и кучером длилось недолго, ибо пришел красноармеец и забрал лошадей. Говорили, что мадам Бош любит ка­таться и это для нее, министра внутренних дел. Красноармеец выдал расписку. Почерк был неразборчив, артельщик надел очки, прочел и сконфузился. Содержание комиссариатской расписки было приблизительно таково: «вот тебе кукиш, свиное рыло!» Внизу вместо подписи был крестик. Потом нам объяснили, что это {51} действительно подпись комиссара, ибо он не­грамотный и ставит крестики.

Помощница кухарки шла доить корову, но воз­вращалась однако с пустой лоханкой. Дура-ко­рова еще не оправилась от пережитых волнений и скудной еды.

Истопник оказался монархистом чистейшей воды и всячески ругал большевиков. Сплетница-ключница утверждала: «не верьте ему, он провокатор». Плохо было артельщику. Он остался не у дел и собирался в Баку или Манчжурию. Советский министр финансов Крейцберг запечатал банки. У нас были еще деньги дома, но мы их не могли найти...

До прихода большеви­ков мы все попрятали в библиотеку. Книг было много и от волнения не помнили, какие мы именно книги обогатили. Перелистали все энциклопеди­ческие словари, всех классиков, пощупали даже декадентов, но деньги исчезли. А они нужны были во что бы то ни стало. Кухарка ходила на базар и говорила, что с приходом большеви­ков нужен большой мешок керенок, чтобы купить маленькую корзинку провизии.

Муравьев пригласил к себе богатых буржуев и произнес сильную речь:

«Будьте счастливы», сказал он, «что я вас пощадил и не угостил удушливым газом. Вы неблагодарные твари и не стоите того, чтобы с вами так деликатно обращались. Завтра же при­несите мне 10 миллионов рублей. Эту контрибу­цию нужно дать славной красной армии в награду за победу. Надо купить ей водку и табак, а это трудно достать, ибо мои молодцы успели уже за­брать {52} и то, и другое».

Буржуи кряхтели, кланя­лись в пояс, и один потом хвастал, что ор­динарец Муравьева протянул ему на прощанье руку. Деньги внесли.

Наш конторский мальчик тоже записался в ряды советской армии. Явился к нам с револьвером в руке и ружьем за спиной. Требовал 10.000 за эксплуатацию пролетариата вообще и его в частности. Сошлись на 100 рублях и обе стороны остались довольны.

Вообще стали появляться разные лица: приятные и неприятные. Неприятные искали оружие, грозили арестом, шантажировали, плевали на пол и сморкались в руку. Приятные были родня и друзья, пострадавшие, но уцелевшие. Первым пришел шурин, в меховой шапке, осеннем пальто и огромных галошах. Поцеловал маме руку и по­чему-то заплакал.

Мама сказал: «Эх, дурень, перестань! Благодари Бога, что живы!» «Дурень» согласился с таким мировоззрением и успо­коился. Я знал, что у него было много несчастий: огонь, 16 снарядов, разбитые зеркала и люстры, опрокинутая, поломанная мебель, а жену его обыскали спереди и сзади. Впрочем, ничего у нее не нашли. Она еще ребенком удачно прятала конфеты и пряники. Большевики рассердились и решили за такую неудачу отве­сти молоденького сына в штаб Духонина. По­вод был достаточный, ибо юноша носил бот­форты и выглядел контр-революционером. Тогда шурин отдал большевикам все что у него при себе было, откупился и красноармей­цы {53} ушли, забрав еще ботфорты, но оставив сы­на. Словом, человек был в переделке. Кроме того шурин страдал идейно. Он считал себя и другие считали его демократом, передовым интеллигентом. Он никогда никого не обижал, если же иногда «тыкал» прислугу, то больше из расположения. Он полагал, что он недосягаем, и вдруг на голову «кадетского» Макара по­сыпалось столько шишек. Мне стало его жалко. Я подошел к нему и вкрадчивым, задушевным, очень приятным голосом заговорил:

— «Знаешь, друг мой, когда все образуется, я тоже сделаюсь демократом. Оно, положим, и не совсем помогает, но все таки я буду «тише воды, ниже травы».

Вместо благодарности шурин осерчал. Глухим голосом он ответил:

— «Оставь, пожалуйста, знаю я вас, насквозь всех вижу. Ничему не научились и не научитесь. Вот пусть уйдут большевики и вы все остане­тесь такими же, как были».

Я не обиделся. Скверным я ведь и раньше то­же не был; — чего же мне было обижаться? А если шурин-демократ не хочет обогатить свою партию новым членом, тем хуже для него. Очень скоро шурин оказался великим пророком. Очевидно дух Провиденья поселился в его мудрой голове и он стал ясновидящий. Не успели большевики уйти из Киева, как я не хотел уже быть «тише воды, ниже травы». Но я за­бегаю вперед, хотя и не очень, ибо большеви­ки через месяц действительно бежали. Они оставались в Киеве не долго, но мы уже знали {54} все тайны и закулисную жизнь. Знали, что ко­мандиры пьют запоем, что некоторые комисса­ры взяточники и т. п. Оказалось также, что пра­вы киевские дамы, а не мужчины: Мадам Бош, была урод лицом и душой.

А Ленину захотелось уже расколошматить приволжских буржуев. Прапорщик Дзевалтовский отвез оставшаиеся девятидюймовки и удушливые газы в Ярославль. Китайцев и латышей тоже погнали туда. Нам же для охраны и порядка оста­вили гвардейских каторжан. У наших милых охранителей появились золотые цепочки, часы, булавки, кольца, а у некоторых даже браслеты. Последнее они позаимствовали от франтов-буржуев.

Они продавали, и даже не дорого, бриллианты и другие ценные камни в оправе и без оправы. Ювелиры узнавали свое добро, бледнели, но молчали.

Кафешантаны никогда так поздно не закрыва­лись, как при большевиках. Оказалось, что военные и штатские большевики любят шампанское, декольте, короткие платья, цыганские романсы, а некоторые хорошо дают «человекам» на чай. По части битья зеркал они могли утереть нос московским купеческим сынкам. Шансонетки не сразу привыкли к столь интимному обраще­нию, вне chambre separee, но потом вошли во вкус. Очень редко какой ни будь храбрый бур­жуй (жив курилка!) заходил в знакомые места, говорил «какая гадость», но лицемерил, ибо, уходя из шантана не солоно хлебавши, — у него текли слюнки изо рта.

{55}

Нас выручают немцы.

Стало заметно, что большевики оставят Киев. Говорили, что идут немцы, и храбрые красноар­мейцы решили удирать. Мы радовались и в то же время боялись, ибо большевики обещали устроить накануне «Варфоломеевскую ночь». Если же у кого из буржуев останется случайно голова на плечах, то, пока придут немцы, будет крышка со стороны местных хулиганов.

Итак, снова надо было подумать, что делать? На сей раз мы ушли из дому. Я с женой и дочерью переехали к знакомому в скромную квартиру на скромную улицу. Шурин-демократ перекочевал к левому социалисту. Где мы обретались — знала только француженка-гувернантка. Она ведь не богатая, — после флага осталась почти без юбок, — и могла не рискуя остаться в нашем особняке. Обещала даже навещать нас, но идти не прямой дорогой, а заметая следы. Жена хотела посвятить в тайну и старого лакея. Пусть на всякий случай знает адрес конспиративной квартиры, но он и слышать не хотел.

— «Спасибо, вам, барыня, за доверие, только лучше и не рассказывайте. Пристануть большевики: говори, старый хрыч, где твой хозяин кровопийца? Я не выдержу и выдам вас. Нет, ба­рыня, лучше подальше от греха!»

Таким образом, старик узнал, где мы жили, потом уже от моей дочери, по возвращении до­мой.

Вспоминаю, что у меня прибавилась новая забота. Наши друзья французы уехали на фронт via Владивосток. Прощание было трогательное, {56} говорили друг другу: а Paris. Было тяжело и гру­стно. Уезжая, авиаторы сняли с груди женин жемчуг и я его примостил на своей. Итак, при­бавилась забота — не потерять колье. В новой скромной квартире был адский холод, но за то безопасно. Наш милый хозяин успокаивал нас, что все в доме вооружены с ног до головы. Имелись маузеры, берданки, ноганы, браунинги, шашки; кинжалы... целый оружейный склад. Я успокоился и жена добилась своего: — я раскладывал пасьянс. Был все таки, рассеян и доч­ка мне помогала; часто ловила в ошибках, го­воря:

— «Папочка! так нельзя!»

Квартиранты дежурили круглые сутки. Имелся рожок. Если бы случилось нападение, то все обязаны были по сигналу явиться на фронт, т.е., к парадному ходу. Исключение делалось для женщин и детей. Меня причислили к этой катего­рий. Это было очень деликатно.

Однажды ночью раздался сигнал. Все выско­чили на лестницу. Я тоже, но жена напомнила мне, что по сигналу обязаны явиться только муж­чины. К счастью, тревога была ложная и я мог продолжать свой пасьянс.

Телефон действовал. Мы усиленно им поль­зовались и вызывали родных и знакомых из новых «скромных» квартир. Спрашивали друг друга «ну, что?» Ответы были разные, но все начинались: «Слава Богу», «дал бы Бог», «помилуй Бог» и все в этом роде. Все ждали немцев с нетерпением. Жена и дочь все время {57} войны были антантистки, но теперь сделали исклю­чение, маленькое исключение.

Знакомый адвокат, англофил, телефонировал нам, что немцы, слава Богу, уже близко. Он знал даже, что впереди двигаются саксонцы, за ними баварцы, а в хвосте вюртембергцы. Не хва­тало только пруссаков. Командовал всеми баварский принц, «строгий, как чорт, и любит порядок!» Я нежно благодарил адвоката-англо­фила и говорил: «дал бы Бог поскорей». Раз адвокат позвонил, что строгий принц уже на Шулявке, значит, через час будет в Киеве. Я от умиленья прослезился. Жена вдруг оби­делась и спросила, помню ли я прощание с фран­цузскими авиаторами a Paris, a Paris. Я тоже оби­делся и сказал, что теперь идет речь «быть или быть», а не речь о симпатиях и что вообще ее вопрос довольно неуместный. Оба надулись, но настроение было хорошее и скоро помирились.

Вместо принца пришел первым строгий ата­мань Петлюра. За ним премьер и украинский кабинет. Остроумное словечко «вся Украина по­местилась в один автомобиль»... и т. д. забыли. Вернее, теперь было наоборот. Мы перешли Рубикон. На второй день явились немцы. С му­зыкой. Железные каски блестели, сапоги были вычищены. Пуговицы на мундирах тоже. Они устраивались в Киеве основательно. Неблагодар­ные буржуи, а мы особенно, были tres reserves. Помнили еще мазурские озера и всячески уклоня­лись от знакомства с военными, а с штатски­ми с грехом пополам.

{58}

Германский режим.

Не успели мы переселиться из скромной квар­тиры в свой дом, как к нам явился моло­денький лейтенант с железным крестиком на груди и большим моноклем в главу. Стеклыш­ко так уверенно сидело, что ясно было: лейте­нант родился уже с моноклем. «Гутен таг!» сказал сын Марса и представился. Он был «фон». Без приглашения фон осмотрел вни­мательно дом, похвалил архитектора, сделал нам комплимент за чистоту и уходя обещал вернуться через час. Лейтенант соврал. Он явился не через час, а через полчаса, и не один, а со своим начальником. Позже мы уз­нали, что это была крупная шишка: «фон унд цу»...

Крупная шишка, тоже с моноклем, отрывисто сказал «гутен таг». Имел очевидно большое доверие к лейтенанту, своему адютанту, ибо после беглого осмотра двух-трех комнат, подтвердил, что дом хороший, нравится ему и мы можем завтра уже выехать.

Это называлось реквивиция. Мы смутились. Ра­стерянно указали на преклонный возраст роди­телей... Крупная шишка как будто призадумался, но мой храбрый брат не дал ему подумать и этим испортил все дело. Брат долго служил на фронте, имел георгиевский крестик, нюхал немецкий удушливый газ и теперь кипятился.

Мы дергали нашего вояку за рукав, он этого, к сожалению, не замечал и сказал дерзость моноклям. Наша судьба была решена. Нас высе­лили. Мы негодовали и проклинали тевтонов.

{59} Реквизиции квартир и отдельных комнат стали злобой дня. Шло переселение народов. Когда на парадной звонили, — жильцы вздрагивали. Это приходили лейтенанты и находили, что в Киеве недурные архитекторы.

Мы жили в немецкой Украине. Немцы заби­рали хлеб, сало, сахар и прочие мелочи. Рас­плачивались и быстро отправляли все в Герма­нию. Солдаты приехали худые, но скоро растолстели. Не забывали также своих жен, деток, близких и дальних родственников и посылали домой муку, масло, яйца, чай, кофе и прочее.

Украинская рада прилежно заседала, число фрак­ций увеличилось, партий спорили и очень скоро «достукались».

Гетманщина.

На съезде «хлиборобов» кто-то крикнул «хотим Гетмана!» и все хлеборобы потребовали Гетмана. По щучьему велению и немецкому хотению, явился Павло Скоропадский и назвал себя Гетманом всей Украины, а социалистическая Рада приказала долго жить.

Буржуй обрадовались. Рада хотела забрать зем­лю без выкупа, а гетман сам был крупный помещик и вообще не ученик Карла Маркса.

По совету немца, Скоропадский хотел создать национальную армию. Это ему однако не удалось и пока что он завел придворный военный оркестр. Когда у гетмана в саду играли (его царствование совпало с летним временем), то публика знала, что у Его Светлости парадный обед.

В Киеве появились знакомые лица: царские {60} ге­нералы, важный губернатор и толстый полицеймейстер. Скоро в Советской России узнали, что на Украине хорошо и к нам стали приезжать знатные беженцы. Москвичи рассказывали, как сумасшедший Дзержинский и садист Петерс вы­зывали их в чрезвычайку, но им удалось бе­жать. Петербуржцы передавали, что садист Урицкий подписал ордер арестовать их, но Бог не без милости и какой Киев чудесный город.

От поры до времени в Киеве нарушалось спокойствие неприятными инцидентами вроде взрыва на Зверинце, но немцы в данном случае быстро оцепили место катастрофы, а гетман учредил комитет в пользу пострадавших.

Нас стали бояться и уважать. Советская Россия предложила Украине мир и прислала делега­тов. В Киеве имеется педагогический музей. Над ним красуется надпись: «на благо русского на­рода». В этом здании состоялась мирная кон­ференция и мирный дележ Империй. «Наш» Шелухин говорил по украински, а «их» Раковский по русски. Переводчики дословно переводили, но делегаты их не слушали, ибо раньше уже по­нимали друг друга в оригинале.

Шелухин доказывал исторически, географически и этногра­фически, что «Курщина з пикон вика» его, а Раковский парировал, что никакой Курщины ни­когда и не было. Была, есть и будет Курская гу­берния, и он, Раковский, по происхождению болгарин, румын или цыган, своих коренных русских Украине не уступит. Этот государ­ственный вопрос нас особенно интересовал и мы его часто вентилировали. Дело в том, что у {61} нас было под Курском имение и Ленин его национализировал.

Мы волновались, кто кого по­ложит на лопатки: Шелухин Раковского или к несчастью наоборот. Раковский был наш враг вообще, а по этой статье в квадрате. Мы считали, что должна быть «Курщина», доколе в Москве будет Совнарком. Немцы в этот вопрос не вмешивались. Им это было безраз­лично. Они все еще вывозили хлеб и в свою очередь привозили галстуки, пуговицы, граммофоны и ремингтоны made in Germany. Их товары имели ярлык: «вот тебе Боже, что мне не гоже!». Обмен был своеобразный, благодаря чему жизнь у нас невероятно вздорожала. Каждому обыва­телю пришлось носить при себе объемистый бумажник и большой кошелек.

Деньги были различные: царские, думские, ке­ренки, карбованцы, шаги, германские марки, острубль и австрийские кроны. Торговки и извозчики различали валюту не хуже банкиров и даже узнавали, какие бумажки фальшивые. Большей частью это было одесского производства.

Бегство гетмана.

Казалось, что гетманщина будет длиться веками и только через 303 года к Скоропадскому XIII снова приедут в вагон монархисты Гучков и Шульгин и скажут:

«Ваша Светлость! отрекитесь от престола. Народ восстал и отдает себя в руки Керенского ХIII. Это еще молодой и неопытный юрист, но великий оратор и имеет благие намерения!»

Так казалось, а вышло иначе.

{62} Хлеборобы разочаровались в гетмане. Кресть­яне считали помещичью землю уже своей, а паны ее забрали. Тогда крестьяне еще раз обмерили свой «шматок» земли и окончательно убедились, что в каждой семье больше ртов, чем десятин. Это их не устраивало. Самостийники зая­вили, что когда военный оркестр играет, то у гетмана за обедом кацапы о чем то шушукаются. Федералисты заявили, что они готовы были жить с москалями по соседски, но гетман переборщил.

Рабочий класс тоже роптал. Он прев­ратился в героя, «Анатэмы»:»вчера просил у Бога селедку, а сегодня ему мало короны». Насе­ление оказалось неблагодарным, ибо край обязан гетману спокойствием в течении нескольких месяцев. Жаль, что Скоропадский не помнил:

«...Чем ближе

Цель гетмана, тем тверже он

Быть должен властью облечен,

Тем перед ним склонится ниже

Должна вражда...»

Не было сильной власти. Этим воспользовался честолюбивый атаман Петлюра, съездил в Белую-Церковь и спросил сичевиков:

— «А что, хлопцы, есть еще порох в порохов­ницах?»

— «Есть, батько!»

— «Ну так гайда в Киев!»

Снова Киев и край переживали кошмарные дни. «Не приведи Бог», писал в свое время Пушкин: «видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают {63} нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим и своя шейка копейка, а чужая головушка полушка».

У немцев уже были домашние неприятности: они потеряли войну и Вильгельма.

Лейтенанты побросали свои монокли, ходили как опущенные в воду; они говорили: «Наша хата с краю. Держитесь сами с паной Петлюрой. Нашим солдатам надоело уже стрелять. Они хотят nach Hause! Guten Tag!» (нем. -Домой! Добрый день! (в смысле – будьте здоровы!; ldn-knigi))

Гетман бежал и гетманщина прекратилась.

Мое бегство.

Я тоже решил, что «треба утикаты». Хорошо было бы, как в доброе старое время, съездить в Ниццу отдохнуть, но это был сон в зим­нюю ночь. «Недорезанному буржую» надо было выбраться куда ни будь и как ни будь. По злой иронии судьба забросила моих антантисток, жену и дочь, в Берлин. Я решил тоже туда пробраться.

Тронулся в путь!

Когда то спальный вагон шел из Киева в Берлин 32 часа. Тогда были реакционные мо­нархии и бюрократические формальности на границах, теперь же и тут, и там демократические республики, и я полагал, что через сутки буду в Берлине.

Через сутки я сидел уже в Боярке, на вто­рой станций от Киева. Впереди стояли петлю­ровцы, сзади добровольцы бежавшего гетмана. И те, и другие стреляли в середину и попадали в мой поезд. Действительность превзошла фанта­зии Жюль-Верна, Майн-Рида и Фламмариона.

{64} Зато я стал знаменитостью. Напрасно даже завидую теперь славе американского Марк-Твэна. Мои знакомые до сих пор еще не верят, что я жив. Одни говорять: «бросьте! мы доподлинно знаем, что беднягу выволокли в Жмеринке из вагона и повесили». Другие, знающие ближе мою психику, утверждают, что я скончался в Боярке от разрыва сердца, до того еще, как меня «трах-тарраррах». Не знают только, в каче­стве кого я погиб: как буржуй или жид. Полагают, что за то и другое.

Эмигранты на чужбине.

В Берлин я приехал дней через восемь. Ре­волюция была уже там на исходе и красный цвет не в моде. Город мало изменился. Тол­стый шутцман по прежнему стоял на углу Фридрихштрассе и дирижировал палочкой, какому автомобилю раньше проехать. Его слушались.

Наивные немцы воображали, что их революция была вроде нашей. Мы с женой и дочерью про себя смеялись, считали, что такая революция курам на смех, оперетка, пародия или скандальчик с нарушением общественной тишины.

Немцы съели уже привезенный из Украины хлеб и голодали. Послали делегатов в Версаль подписать мир. Мир затягивался. Вильсон написал 14 пунктов и к каждому пункту много примечаний.

Мои антантистки и я, нейтральная особа, рва­лись в Швейцарию. Маленькая республика боя­лась больших большевиков и нас не пускали.

{65} Наконец в Берне очевидно убедились, что но­вые эмигранты настоящие буржуи и нам дали про­пуск.

Теперь мы в Швейцарии.

Мы любуемся величественными горами, покры­тыми снегом; смотрим на лазурные озера, про­зрачные ручейки и бурные водопады. Солнце светит, греет и ласкает. Мы вдыхаем свижий воздух и приходим в себя.

Долго челнок плыл по взбаламученному мо­рю. Наконец то причалил к берегу.

Часто жена и дочь вспоминают Киев.

Я меняю рубли и получаю пятаки. Думаю о бедной России, мечтаю о русском Вильгельме Телле и пишу, как человек вышедший в тираж, свои мемуары.

Когда человеку хорошо, — он мемуаров не пишет. Свои краткие воспоми­нания посвящаю жене и дочери. Мы вместе стра­дали и часто были на краю гибели.

«Что день грядущий мне готовит?

Его мой взор напрасно ловит»...

Люцерн

Октябрь 1919 г.

Дата добавления: 2015-10-13