Революция.

В феврале 1917 г. мне нужно было съездить в Петербург. Николай II, в пику немцам, велел именовать столицу Петроградом, но не все верноподданные слушались. Говорили по преж­нему Петербург. Если некогда было — Питер, а если не к спеху было, — то протягивали пол­ностью Санкт-Петербург.

Моя жена и дочь сидели там с нового года.

Писали мне, что в столице весело, о войне не говорят, а театры и рестораны переполнены. В балет трудно попасть, ибо перекупщики маро­деры.

Когда я ехал с вокзала, меня поразили длиннейшие хвосты у хлебных, мясных и овощных лавок. Несмотря на лютый мороз, вереницы плохо одетых людей стояли в очередях. Некото­рый лавки еще даже не открывались. Трамвай не шел. Я спросил извозчика, в чем дело. Он ответил, что трамвай бастует, путиловцы тоже, а обуховцы давно уже. Хлеба и овса в Питере нет и раньше извозчик охотнее возил за целковый, чем теперь за красненькую. «Помяни слово, барин», он закончил, «взбунтуется народ», и указал кнутом на длинную очередь лю­дей. Я нашел нужным внести успокоение в голову извозчика; сказал ему, что скоро подвезут хлеб и овес, а наша армия разобьет немца. Про себя решил, что извозчик толко­вый мужчина, а я болтаю глупости. Жена и дочь обрадовались моему приезду. Вчера им было уже не весело, а жутко. Они услыхали шум на улице, {24} подошли к окну и видели, как толпа с криком опрокинула трамвайный вагон.

Скоро на место прискакал конный отряд городовых но трамвай лежал уже на земле, а проволоки были порваны. Я успокоил своих дам и сказал, что такие случаи бывают и в Париже. Фран­цуженка-гувернантка подтвердила это.

Пришел паспортист заявить меня. Унес с собой целый пакет документов, ибо для лиц иудейского вероисповеданья полагались кроме обычной паспортной книжки еще удостоверения, свидетельства и всякая всячина. Я был с «правожительством» и паспортист сказал, что, «ка­жется», все в порядке,

В гостинице, по обыкновению, оказалось много знакомых. Один умный петербуржец (все столичные люди умные) сначала спросил меня, правда-ли, что в провинции тоже голод и тиф, а потом рассказал мне про «звездную палату». У него была хорошая память и он вспомнил, как в 1905 г. Николай спросил покойного князя Трубецкого: «est-ce que c’est l’emeute?» На это Трубецкой ответил: «Non, Votre Majeste, c’est la revolution!»

Трубецкой ошибся на 12 лет.

1. Марта 1881 г. горсточка нигилистов, Желябов, Перовская, Кибальчич, Гриневецкий, Гельфман, Рысаков подрезали корень и расшатали устои романовской династий, а 36 лет спустя, и тоже 1. Марта, царский поезд метался между станциями Благово и Псковом и тщетно искал якорь спасения. Все почти покинули царя.

Два монархиста, Гучков и Шульгин, предложили внуку убитого {25} Александра II отречься от престола. Гвардейские полки, выборгский, измайловский, семеновский, преображенский, оспаривали друг у друга пальму пер­венства и говорили, что Россия им обязана восстанием, свободой, что это они обезглавили царизм. Сводный Его Величества конвой выбросил красный флаг и пел марсельезу. Армия и флот примкнули. Их депутации дефилировали у таврического дворца, а председатель государствен­ной Думы, консерватор Родзянко, приветствовал революционеров. Великие князья откровенничали с прессой и рассказывали, что они давно пред­видели революцию, говорили и писали об этом царю, но он был глухой и упрямый; главная-же вина падает на Александру Феодоровну, «гессен­скую муху».

Цепи рабства пали. Свободные граждане с облегчением вздохнули и надеялись на светлое будущее. Казалось, что страна застрахована от прежних ужасов, страданий, пыток, каторги, ссылки и казней. Революцию назвали светлой и бескровной.

Пресса — седьмая великая держава — освобо­ждалась от железных тисков цензуры, ко­торая обрезала и уродовала печатное слово. Правда, с годами мы научились эзоповскому языку. Ко­гда Амфитеатров писал «Обмановы», то мы по­нимали, что это Романовы. Теперь седьмая дер­жава спешила в таврический дворец, — к источ­нику новой жизни, — и стремглав возвращалась в редакции, кухню правды и уток. Там она пела восторженные оды и дифирамбы бескровной революции. Гоголь, кажется, страдал оттого, что {26} наш язык не так богат, чтобы передать все человеческие чувства. Эта была теперь единствен­ная печаль «Нового Времени», вчерашнего лейб-органа самодержавия.

Мы несколько раз в день получали экстрен­ные выпуски газет. Внизу в гостинице воз­никла оригинальная аудитория. Нашелся чтец с голосом Шаляпина и запомнившей слова Фаму­сова — читать «с чувством, толком, расстановкой». Мы оказались благодарными слушателями. Нашлись и экспансивные люди, которые от поры до времени восклицали «браво» или «давно пора было». «Браво» относилось, например, к цир­кулярной телеграмме комиссара Бубликова по железнодорожным станциям продолжать работу и спокойно выжидать хода дальнейших событий. «Давно пора было» имело отношению к аресту Щегловитова.

Несмотря на быстроту и натиск, революционеры все таки знали, где раки зимуют, и производили аресты в общем с разбором. В таврическом дворце устроили кутузку и туда привозили столпов реакции и черносотенства.

«Звездная палата» красовалась в лице главной почитательницы Распутина, Вырубовой, несменяемого министра императорского двора Фредерикса, всесильного дворцового коменданта Воейкова и экс-министра Маклакова, сделавшего карьеру благодаря изумительной мимике лица и уменью под­ражать рычанью пантеры. Нашли Щегловитова, которого даже придворные называли Ванькой-Каином. Привезли Горемыкина, который сам себя характеризовал словами: «Я старая шуба {27} Правительство - надевает ее в холодные дни реакции». Публика о нем отзывалась иначе: «горе мыкали мы прежде, горе мыкаем теперь».

При виде предателя Сухомлинова, злосчастного Штюрмера и беспринципного Протопопова, толпа, окружавшая Думу, хотела линчевать их, но стража спасла триумвират.

Привезли министра Добровольского, обязанного портфелем не юриспруденции, а спиритизму и верченью столиков.

Саблер, по отчеству «Карлович», был достой­ный ученик инквизитора Св. Синода Победонос­цева и был привезен вместе с друзьями Распу­тина: митрополитом Питиримом и тибетским доктором Бадмаевым. Вообще дух незабвенного «старца» витал в этом почтенном собрании.

Из сенаторов удостоился чести попасть в кутузку Чаплинский с ритуальной карьерой по процессу Бейлиса.

Доставили бывшего товарища министра Белецкого. Сначала Распутин называл его из особого расположения запросто Степан, а потом Степан чем-то не угодил Гришке и яркая звезда Белецкого внезапно закатилась.

Из бюрократов чином поменьше привезли градоначальника Балка. По его инициативе «Фа­раоны» — городовые, стреляли в революционеров из пулеметов с крыш домов. Не забыли главных погромщиков и основателей союза русского народа: Дубровина и Полубояринову.

Если заодно хватали лиц, бывших министрами {28} при Николае II по несчастью, то их скоро вы­пускали, как-то: Коковцева и еще немногих.

(см.: Граф В. Н. Коковцов (1853-1943) «Из моего прошлого 1903-1919 г.г.» и другие воспоминания на нашей стр. ldn-knigi)

Недавние вершители судеб, властные, надменные и строгие, сразу пали теперь духом и сделались жалкими людишками. Они дрожали, просили по­щады, в чем-то извинялись...

Протопопов оказался истеричным.

Старый режим умер!

Сперва свободные граждане предполагали стать конституционными монархистами на английский манер, но скромный В. К. Михаил Александрович отказался от предложенного ему престола или регентства. Тогда у нас появился еще больший аппетит, l’appetit vient en mangeant, и мы сделались республиканцами, по крайней мере до созыва Учредительного Собрания.

В России образовалось Временное Правитель­ство: князь Львов, Милюков, Гучков, Керенский. Все хорошие имена и честные люди.

Имя Керенского было у всех на устах. Мы считали, что молодой оратор превзошел Мирабо, Гамбетту и Жореса.

На улицах праздничная толпа с красными петличками, в том числе старые генералы и ад­миралы, радостно гуляла. Офицеры сняли погоны, иначе солдаты их срывали. Приказ № 1 был первая беспокойная ласточка.

К нам в гостиницу нагрянули полупьяные матросы. Они явились прямо с корабля на бал. Вообще матросы покинули море и обосновалась на суше. Угрожая и размахивая револьверами, они шли на чердак, искали пулемет, а потом заходили в комнаты и обыскивали нас. На на­ших же {29} глазах много вещей исчезало. Управ­ляющей гостиницы, ловкий человек, клялся «то­варищам», что у него в гостинице нет «контр-революционеров». Матросы интересовались, где винный погреб, но управляющий клялся, что погреб пустой. Ему поверили. Гроза миновала!

Ворвался еще какой-то прапорщик, ругал «Николашку», требовал мира без аннексий и контрибуций и выстрелил из револьвера. Ни в кого не попал и ушел, а нервные дамы упали в обморок.

Дата добавления: 2015-10-13