Наступление Муравьева.

Большевики наступали на Киев.

Уезжая из Москвы, царский полковник Муравьев побывал в Совнаркоме и твердо обещал быстро расколошматить Украину, сделав из неё мокрое место, а строптивую мать русских городов согнуть в бараний рог.

«Уж будьте благонадежны, Владимир Ильич» говорил Муравьев. По видимому Ленин остался доволен и дважды повторил: «смотрите-же, то­варищи, постарайтесь, за нами служба не пропадет!«

Тут же приказал «Главковерху«Крыленко {40} дать побольше пушек, несколько броневиков, а пулеметов сколько влезет. Что касается войска, то направить лучшую гвардию Советской России».

Это означало: китайцев, латышей и тех каторжан, которые недавно переселились из Сибири в Кремль. Собственно говоря, эта гвардия нужна была и Крыленко для Казани, Ярославля, Нижнего, Саратова и Самары, но Главковерх не мог ослу­шаться Совнаркома и с болью душевной расстался с красою и гордостью армии.

Итак, большевики наступали на Киев, а Рада заседала и устанавливала штаты. Самостийники спорили с федералистами, Бунд поставил ультиматум сионистам, а поляки народники пере­мигивались с местными коммунистами. Пан Гру­шевский рассердился и сказал, что «у таким рази вин сивсим уйдэ. «Рада просила: «будьте же ви так ласкивы и почикайты трохэ«. Грушевский остался, а Муравьев приближался.

Орудия грохотали, пулеметы трещали, стены дро­жали, а стекла лопались и звонко разбивались о тротуар. Стреляли еще местные хулиганы, но на это уже никто не обращал внимания. Quantite negligeable! Некоторые наивные обыватели были даже довольны. Они принимали хулиган за милицию, которая очевидно наводит порядок. Увы! первой разбежалась милиция и попряталась у своих «жинок«.

Улицы опустели.

Мы долго обдумывали, как быть? Спорили, ре­шали и перерешали, но в конце концов, по стратегическим соображеньям все сразу, не споря уже, спустились в подвал. «Блэк«увидя {41} так много гостей в своих апартаментах, рас­терялся и начал усиленно лаять. Мать велела прачке забрать «противного«Блэка наверх. Прачка показала Блэку кусок сахару и дала ему его тогда, когда заманила уже собаку в барские покои. Вышло chassez-croisez.

Мы стали приспособляться к подвалу. Кучер с дворником приставляли к окошку лестницу. «На случай засыплет, чтоб можно было вылезть«. Решили, что кучер и дворник неглупые люди.

Буфетчик поставил рядом два кухонных стола, накрыл их скатертью и с серьезным ли­цом расставлял тарелки, вилки, ножи, ложки. Даже достал пару салфеток. Господа проголодались и не прочь были закусить. Горничная беспрерывно шмыгала взад и вперед.

Ей сделали замечание, но она поклялась, что ей «очень нужно«! Таин­ственно держался истопник: молчал и часто смотрел куда-то в сторону.

Застрявшие в нашем доме два французских летчика держались храбро и с достоинством. Они объяснили дамам, как легко различать звук снарядов, «l’arrivee et le depart». Дамы из приличия говорили: «vraiment, c’estcurieux», но перепуганные ничего не понимали.

Около меня неотступно стоял старенький лакей и докладывал, что слышно на фронте. У тетки, по нашей же улице, провалился потолок дома и всех придавил. В дом старшей сестры попало четыре снаряда, так что дом «безусловно«в опасности, а в квартире младшей сестры загоре­лось, тушат и особенно старается лавочник, живущий внизу. Лучше всех, по словам лакея, нам, {42} ибо подвал очень надежный. Дворник, правда, заметил трещину в левой стене, но дом, с Божьей помощью, выдержит. Я рассеянно слушал и трясся, как осиновый лист.

Наш конторский артельщик долго жил в Баку и Манчжурии. Он видел, как татары ре­зали армян и хунхузы рубили голову китайцам. Сидя с нами в подвале, он почему-то вспомнил это теперь и увлекательно рассказывал. Мне становилось жутко до тошноты. Я забывал татар и Баку, хунхузов и Манчжурию, а думал про бедный Киев и набитый буржуями подвал.

«Весело и приятно!«, заметил остроумно кто-то из семьи.

По ночам в длинном коридоре расставляли походные кровати, оставшиеся от городского ла­зарета. Мужчины уступали их конечно дамам, а сами устраивались на деревянных скамейках. Мы проводили эти длинные ночи в кошмарной полудремоте. Храбрые французы с моим тоже храбрым братом, приехавшим с немецкого фронта, подымались на ночь наверх.

Блэк радовался, что он не один, возбужденно встречал их и лизал им руки, украшенный кольцами.

Так прошло трое суток.

Орудия грохотали, пулеметы трещали, хулиганы стреляли и стены дрожали. Только окна не ло­пались, они все уже лопнули.

В довершение к этой музыки, в наш под­вал стало доноситься дикое ржанье лошадей из конюшни. Их все время не кормили, не поили и они разозлились. Ревели и били копытами о пол. {43} Мы укоряли кучера за такое безобразие и спрашивали, где его совесть. Кучер отвечал, что кроме совести у него еще жена и маленькие дети. Те стояли тут же рядом и подтверждали это в лицах. Пробраться в конюшню можно было только через сад, а там лежало несколько деревьев, точно срубленные, остальные же, простре­ленные, грустно наклонились к земле и не могли подняться. Вслед, за лошадьми стала мычать ко­рова. Помощница кухарки всегда ее доила и те­перь от жалости заплакала. Буфетчик строго на нее посмотрел.

Горничная устала шмыгать и помогала помощ­нице кухарки чистить картофель на обед. Господам и прислуге полагалось только два блюда: картофельный суп и картошка в равном виде: frites, saute, и en robe de chambre.

Наконец дамы действительно научились разли­чать depart от arrivee. Только мать все еще не хотела научиться. Хотя в подвале было жарко, но ей было холодно.

На фронте стало как будто спокойней. По крайней мере так рапортовал лакей. У млад­шей сестры огонь потушили, сильно лишь обжегся лавочник и говорят, что бедняга Богу душу отдал; о старшей сестре и теткином потолке но­вых известий не поступало.

У меня по телу бе­гали мурашки и зуб на зуб не попадал. На­конец жена заметила старенькому лакею: «барин и без того разнервничался, а вы его больше расстраиваете«. Меня жена тоже пожурила. «Взрос­лый мужчина, дочери, слава богу, уже 14 лет, и такой малодушный. Возьми себя в руки!«{44} Дей­ствительно, я не мог отрицать, что я мужчина, что дочери 14 лет, но взять себя в руки трудно было. Они все время сами дрожали. «Раскладывай пасьянс«, советовала жена, «а еще лучше, сы­грай с французами три роббэра в бридж. Они таки внимательные, даже спрятали у себя на гру­ди мой жемчуг«. Я посмотрел на жену с недоумением и направился к артельщику, чтобы снова поговорить с ним о татарах, хунгузах, Баку и Маньчжурии.

Неожиданно появился новый спорт. Около на­шего дома поставили юнкеров, защитников го­рода. Дамы ходили на верх угощать их. Больше всех старалась французская гувернантка. Она стояла на политической платформе «Confederation de Travail», уважала социализм, не признавала большевиков и презирала Муравьева. Мы спра­шивали юнкеров, что слышно? Они пили чай и говорили: «завтра все кончится«. Чем кончится? - мы боялись спросить.

Раз к нам забрели казаки. Француженка по­теряла голову, говорила, что надо обязательно до­стать еще один самовар, а то на всех чаю не хватит. Интересовалась, откуда казаки. «Sont-ils du Don?» Оказалось, что они кубанцы, но этого француженка не поняла. Артельщик решил, что новые защитники вероятно случайные дезертиры. «Чай пьют, от разговоров уклоняются и не знают, какой части«. Один только, рыжий детина, в веснушках на лице и с сережкой в ухе, не­ожиданно заявил: «все леволюционеры жиды пар­шивые«. Я как раз в это время угощал его папироской, успел закрыть рукой свой типичный {45} нос, но мне чуть-чуть не сделалось дурно. Наш остряк из подвала имел случай снова заме­тить: «весело и приятно».

На пятый день у нас было большое волнение. Ключница подслушала, как истопник сказал прачке: «большевики молодцы, а буржуи кровопийцы». Мама советовалась с младшим братом, любимцем, что же сделать? Может быть, при­бавить истопнику жалованья? Но другой брать, храбрый и с крепкими нервами, просил прекра­тить этот разговор, а ключнице сказал, что сплетничать не хорошо.

На седьмой день волнение дошло до наивысшего напряжения. Стало известно, что Ленин недово­лен Муравьевым за медлительность. Владимир Ильич вызвал Крыленко в Кремль, сказал, что Казань, Ярославль, Нижний, Саратов, Самара не к спеху и Волга подождет, а чтобы немедленно послать болвану — Муравьёву девятидюймовки и побольше гвардий, т. е. еще каторжан, умеющих стрелять. Если же остались после Алексеева и Брусилова удушливые газы, то их тоже нечего прятать для Ярославля. Главковерх почесал лы­сину, сказал «слушаюсь» и скрепя сердце отослал все Муравьеву.

Багажную квитанцию на девятидюймовки и список новых эшелонов вру­чил прапорщику Дзевальтовскому. Тот уже в Киеве бывал и даже сидел там на скамье под­судимых.

Девятидюймовки помогли.

Правая стена нашего дома тоже дала трещину. Вообще мы решили, что все снаряды летят теперь только к нам. Кучер беспрерывно караулил {46} лестницу, чтобы, на случай «засыпет», вылезть первым.

Жену свою и маленьких детей забыл. Лошадей давно уже, но «Красавчик» и «Разбойник» ждали не дождались и очевидно сами себе раздобыли где-то корм. Часть отдали другу - соседке, беспомощной корове. Мой старенький ла­кей объяснил усиление фронта просто, ясно и наглядно: «Муравьев приказал артиллерии раз­нести царский дворец вдребезги, а они, подлецы, плохо прицеливаются и лупят в нас. Поми­луйте, барин, что-ж это за недоразумение, ска­жите ради Бога!» «Барин» вздрагивал и не мог ответить. Французы были смущены. Часто, когда снаряды рвались близко (l’arrivee), они говорили: «Tiens-tiens, sapristi, cachauffe!» Советовали дамам заложить уши ватой. Я плохо слышал грохот пушек, но отчетливо слышал, как мое сердце стучало и билось. Мои зубы выбивали дробь.

С быстротой молнии по городу разнеслась сенсационная новость. Премьер и весь кабинет сели в автомобиль и уехали из Киева. Куда — не известно. Говорили, в Брест — звать немцев на выручку. Винниченко еще до того поселился в провинции. Знали, что он пишет страшную по­весть, страшнее всех прежних. Киев обозлился на удравших министров и придумал новое сло­вечко: «Вся Украина поместилась в один авто­мобиль и сбежала».

Мы остались на попечении социалистической го­родской думы. Голова, члены управы и председатель совета рабочих депутатов также сели в автомобиль и поехали с белым флагом на Пе­черск. {47} По их соображениям, штаб Муравьева был уже там. Так оно и было. Парламентеры благополучно доехали, но Муравьев их не принял. Вышел его ординарец и спросил, что буржуям надо. Социалисты-буржуи заявили, что украинской власти уже нет, жители беззащитны, голодны и страдают. Капитуляция на каких угод­но условиях. Ординарец доложил это главно­командующему, а Муравьев тут-же послал по­здравления Ленину в Москву («за нами служба не пропадет»), Троцкому в Брест, Зиновьеву в Кронштадт, Луначарскому - в Петербург, а Коллонтай с Дыбенко куда-то poste-restante.

Ординарец вернулся к парламентерам и ска­зал: «еще один выстрел и мы войдем в Киев. Горе побежденным. Готовьтесь!» Действительно полетела последняя девятидюймовка. Без прицела, куда хочет. Полетела она резво и весело. По дороге убила двух детей, оторвала руку хромому старику и контузила трех рабочих. Потом за­летела в шестиэтажный дом, где убила буржуя, и немного успокоившись села уже окончательно в другом шестиэтажном доме. Шипя она здесь разорвалась. Квартиранты обезумели, выскочили на улицу и тут, придя в себя, проклинали большевиков. Квартирант доктор успел захватить с собой трубку, которой выслушивал больных, а все его сбережения про черный день, которые он копил годами, сгорели. Поляк помещик чудом захватил недопитую бутылку редкой стар­ки, а прочие ничего. Одна только энергичная дама не растерялась и перетащила 5 сундуков и 2 сак­вояжа. Накануне у нее было предчувствие {48} и она все уложила.

Все ее потом поздравляли, удивля­лись ее присутствию духа. Дама скромничала, го­ворила, что большинство вещей осталось «там» и она несчастная женщина.

Дата добавления: 2015-10-13