Объявление войны.

Маленькое вступление.

Лавры Марк-Твэна не дают мне покоя. Его называют величайшим юмористом нашего века. Меня тоже зовут Марк. Значит, некоторое сходство между нами есть и я решил написать книгу в духе американского Марка.

Помните, Гоголь говорил: «смех сквозь слезы.» Хорошо было Гоголю, — в то время еще не было большевиков. А каково ныне, недорезанному бур­жую! Я уже выплакал себе глаза. Остается только один смех.

Вспомните еще раз Гоголя. Его городничий волнуется: «Над кем вы смеетесь? Над собой вы смеетесь!»

От литературы к музыке — один шаг. Музы ведь сестры. Страдалец из оперы Леонковалло поет: «смейся, паяц!»

«Итак, я начинаю!»

{5}

До войны.

Зимою мы ездили в Ниццу отдыхать, а летом купаться в Остендэ или Биарриц. Иногда мы умудрялись выкупаться и тут, и там... Возвра­щались домой конечно через Париж. Первые дни в Париже было интересно и забавно, но потом я предлагал жене ехать домой. Она отвечала: «смешно приехать в Париж на две недели и уже удирать.» Я все таки удирал в родной Киев. Жена и дочурка должны были оставаться в Париже из за магазинов, — там их очень много, — и они возвращались домой позже меня. Приезжая, жена говорила: «теперь снова будем торчать в Киеве.» В конце концов, жить в Киеве можно было, и даже недурно. Дочка подра­жала во всем маме, повторяла её слова, но в душе, кажется, радовалась возвращению. Она могла рассказать лакею и горничной про чудное море и Эйфелеву башню. Она не прочь была по­делиться своими заграничными впечатлениями и с кухаркой, и с прачкой, но мама ужасно не любила интимные беседы с прислугой, да и гувернантка была строгая.

Поездка заграницу было приятное событие. Радовались {6} авансом. За несколько дней до отъезда, лакей втаскивал дорожные сундуки, а горничная брала платок и стирала пыль. У меня не было таланта складывать брюки и сорочки, так что дамы заботились и о моем сундуке. Я же забо­тился о нижних местах в спальном вагоне и об аккредитиве. «Бери побольше», говорила жена. Надо было также заказать по телеграфу комнаты в Elysee-Palace. Мы не меняли гостиниц, как перчатки..

Объявление войны.

В июле 1914 года нашей прислуге не суждено было почистить сундуки.

Сербский юноша убил австрийского наследника престола. Европа волновалась. Мы тоже.

О войне еще серьезно не думали, но в воздухе собиралась гроза. С одной стороны отлично понимали, что Сербии нужен выход к морю, а с другой сто­роны не отрицали, что Австро-Венгрия, хотя и лоскутная, но великая держава, не может оста­вить безнаказанным убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда.

В Киев однажды приехал Петр, старенький сербский король. Впереди мчался толстый полицмейстер, потом король и сзади наш важный гу­бернатор. Этот церемониал был традиционный. Мы стояли на улице и восторженно кричали «ура!» а Петр любезно козырял. «Даже особенно лю­безно», решила наша гувернантка. В доме это помнили и наши симпатий были в некотором роде на стороне Сербии. Хотя немножко жаль {7} было и дряхлого императора Франц-Иосифа. Он считался большим либералом.

С поездкой в Остендэ мы выжидали. Странно было, что Вильгельм и Пуанкарэ разъезжают в такое беспокойное время. Казалось бы, могли бы теперь и дома посидеть. Мы объясняли это тем, что президент выехал из Парижа до убийства Франца-Фердинанда, а хитрый кайзер что-то замышляет и что его вояж, пожалуй, для отвода глаз.

Гром грянул!

В тот исторический вечер к нам пришел знакомый сотрудник большой газеты. Он писал фельетоны на злобу дня, а иногда театраль­ные рецензии. Сотрудник был настроен пес­симистически; говорил, что последняя нота Са­зонова «шах-мат» и война неизбежна, но что, если мы будем воевать, а немцы, паче чаяния, придут в Киев, то он, сотрудник газеты, пустит себе пулю в лоб. Мы ему не верили, и, действительно, когда три года спустя немцы во­шли в Киев, то сотрудник продолжал писать фельетоны и театральные рецензии.

Вдруг, раздался телефонный звонок. Некий Бобчинский волнуясь сообщил: «Германия объявила войну!» Тут же дал отбой, чтобы снова первым рассказать это и другим.

Все побледнели. Стало жутко.

Война.

Война захватила нас, как и всех, целиком. Все мысли и интересы сосредоточились вокруг {8} неё. На столах появились атласы и карты театра военных действий. По утрам, просыпаясь, мы читали донесения штаба, а потом изучали военное положение по картам. Фронтов было много и занятий не мало. От поры до времени надо было вдуматься и в морское ведомство. Флот хромал. В 1904 году японцы потопили много наших броненосцев, а еще больше попортил «Любезный Дядя» Августейший Адмирал Алексей Александрович со своей дамой сердца Балета. Много времени мы тратили на военные обозрения и «специальные корреспонденции.» Ро­дители, братья и я жили в одном доме. Каждый выписывал «свои» газеты, — литературные вкусы различны, — теперь же мы обменивались газетами и через месяц — другой я от чтения одурел. Лорд Китченер предсказывал, что война про­длится минимум три года, надо было пощадить себя и я больше пяти-шести газет в день не читал.

Как только объявили войну, родители устроили лазареты. Они так усердствовали, что первое время койки для раненых пустовали, «сестрицы» скучали и ожидали генерального сражения. Они его скоро дождались.

Каждый из нас обязательно участвовал и заседал в «военных» комитетах.

У мамы собирались дамы, шили белье для воинов и в доме было шумно.

Начались призывы запасных. Первым в доме забрали буфетного мальчика. Каждый пожимал ему руку и обязательно говорил: «возвращайся прапорщиком и с Георгием.» Будущий прапор­щик {9} благодарил и даже прослезился от такого внимания. Потом позабирали так много людей, что наши чувства притупились.

Один брат тоже поехал на фронт, а дру­гой, близорукий, служил в тылу. Я был ста­рый ополченец II разряда. «В крайнем случае попадешь в обоз», говорила мне мать, успокаи­вая себя и меня. В обозе я не очутился. Троцкий подписал брестский договор прежде, чем при­звали мой «год».

Война началась хорошо. Мы побеждали и ли­ковали. Киевские генералы Иванов, Алексеев, Рузский, Брусилов стали героями дня. Собственно говоря, Брусилов до войны служил в Виннице, но это так близко от Киева, что его гоже причислили к киевлянам. Наконец, и военный министр Сухомлинов был наш. Словом, Киев был молодцом. Одесса завидовала. Зато, когда Су­хомлинова судили, одесситы говорили ехидно киевлянам: «ваш Сухомлинов», но киевляне от него открещивались. Наша доблестная армия вступила в Восточную Пруссию. Заняла Алленштейн. Я ежедневно передвигал по картам флажки. Решил, что завтра-послезавтра будем в Кенигсберге и перенес флажок в этот боль­шой город.

Вышло скверно.

«Послезавтра» Николай Николаевич оповестил страну, что Гинденбург проснулся и нам нужно без ропота выпить чашу испытания. Написано было высокопарно и слащаво. С досадой я переставил флажок далеко назад и он долго торчал где то в Августовских лесах.

{10}

Дата добавления: 2015-10-13