Глава XII. Мои друзья — моё богатство

Я, конечно же, не случайно так озаглавил эту часть моих записок. Ибо, узы настоящей, крепкой мужской дружбы, связавшей нас, нескольких мальчишек-сверстников из послевоенной Москвы, оказались прочнее всех тех ударов судьбы, которые время от времени обрушивались на наши головы на протяжении последующих лет. Ведь, так или иначе, все мы есть не что иное, как продукт сформировавшей нас среды. Что, казалось бы, в этом смысле могло ждать меня в забытом Богом Черкизовском захолустье?

Все, что я там видел от рождения — это нищие, приземистые, серые бараки, где ютилось, непонятно как, неисчислимое количество таких же серых, нищих, обезличенных людей. Естественно, что для мальчишек, пропадающих день и ночь во дворе, самой авторитетной личностью мог быть лишь только вор-рецидивист по кличке Блат. Помню, когда однажды ночью во дворе убили нашего местного участкового, мы были уверены, что это — дело рук Блата, который вскоре куда-то бесследно исчез. При этом соответственно, означенного Блата за убийство, в общем-то, никто из жителей всерьез не осуждал. В такой вот полууголовной атмосфере мы и вырастали — дети, чьи отцы погибли на войне, а матерям элементарно не хватало времени, чтобы за нами присмотреть...

Но, тем не менее, мне все же повезло — это гнетущее болото жизни меня все-таки в себя не затянуло, в чем, я думаю, значительную роль сыграла также моя тяга к спорту. Тем более что мне, когда я стал подростком, было с кого брать пример. А именно, я долгое время дружу с моим соседом Сережей Егоровым. Этот Сережа выглядел тогда среди всех нас подлинно белой вороной. Он был на удивление порядочным, целенаправленным, серьезным человеком, учившимся на одни пятерки и бывшим, между прочим, второй ракеткой Москвы по теннису — словом, подавал очень большие надежды. И они во многом оправдались. Насколько мне известно, в советское время после окончания института Мориса Тореза он занимал пост директора крупнейшего внешнеторгового объединения. А женат он был, кстати, на Сталине Кастандовой — дочери тогдашнего министра химической промышленности, будущего заместителя Председателя Совета Министров СССР. Сережа достаточно долго жил с ней за границей в Лондоне, Париже, Александрии...

Мы с ним как были, так и остались друзьями детства, хотя, конечно, его постоянные зарубежные командировки почти не давали времени для настоящего дружеского общения.

Я это все к тому, что, наблюдая наш убогий коммунальный быт, никто из окружающих не мог предположить — и мы с Сережей, разумеется, прежде всего, что именно из нас, чумазых огольцов, носящихся по грязным закоулкам, могут вырасти в дальнейшем образованные, знающие люди с правом занимать достаточно серьезные руководящие посты.

В память надолго врезался один из эпизодов моей юности, напоминающий по колориту словно бы сюжет из итальянского кино. Однажды на пыльный, грязный двор с общественным сортиром у сарая вдруг въехал ослепительно сияющий на солнце, легковой автомобиль! На самом деле это была всего лишь Волга (ГАЗ-21) самого первого выпуска. Но, на фоне низких и обшарпанных бараков она выглядела как шикарный заграничный лимузин. Однако, главным потрясением для всех нас было то, что за рулем сидел никто иной, как Сережа Егоров, которому в то время было лет, наверное, двадцать пять! Пацан, одним словом. Оказывается, он сразу после института начал ездить по загранкомандировкам, и, вернувшись из Египта, уже смог позволить себе такую роскошь, как автомобиль...

Казалось бы, вот вам живой пример того, как человек практически мгновенно угодил из грязи в князи, и теперь вполне логично ожидать, что следующим шагом его жизненной карьеры будет новая прекрасная квартира где-нибудь внутри Садового кольца.

Учитывая то, что тестем его был в высшей степени влиятельный человек — шутка сказать, заместитель Председателя Правительства — это представлялось обитателям черкизовских трущоб вполне реальным делом. И каково же было наше изумление, когда ни сам Серега, ни его родные после этого не выразили ни малейшего желания переселиться в центр Москвы из выше упомянутых трущоб!

Я, помню, даже как-то спрашивал его:

— Сережа, неужели ты не можешь переехать из деревянного дома без удобств в настоящий кирпичный дом со всеми удобствами?

Он говорит:

— Могу. Но — не хочу. Ну что тут скажешь? Добавлю разве только, что жил он здесь с самого детства со своими дедушкой и бабушкой, в то время как его мать с отчимом обитали в просторной комфортабельной квартире, оснащенной всеми благами цивилизации. Так для меня и осталось загадкой, почему мой друг Сережа не спешил тогда послать ко всем чертям свой бревенчатый дом...

С годами все, конечно, изменилось, мы разъехались в разные стороны и на долгое время потеряли связь друг с другом.

Но, как выяснилось, наш Сережа остался верен себе и в последствии. Так, сразу же после развала Советского Союза он вместе с детьми уехал в Париж, где жил до этого многие годы, и, следовательно, имел многочисленные деловые и приятельские связи. И если бы только захотел, то уж устроил бы себе на Западе достаточно безбедное, приличное существование. Ан нет. Не выдержал, вернулся, и теперь опять живет в Москве.

— Не могу, — говорит, — без Москвы. Да, в Париже гораздо спокойнее. Но вот, ты понимаешь, все меня грызет какая-то тоска.

На фоне тысяч россиян, стремящихся любой ценой укорениться, обустроиться на Западе, позиция Сережи, несомненно, вызывает удивление. А ему хоть бы что.

Правда, еще до Парижа, он не без помощи своего тестя, приобрел-таки земельный участок в Опалихе, где со временем построил для себя достаточно солидный загородный дом. Причем построил сам в самом, что ни на есть, буквальном смысле слова! С тех пор как дедушка приучил его все делать своими руками, Сергей не расстается с инструментами — пилой, рубанком, молотком...

Я не раз бывал у него в гостях и всегда восхищался его золотыми руками, способностью к созданию комфорта и уюта. И в самом деле, глядя на то, как он умело и мастеровито строит для себя уютный и удобный дом, поневоле думалось: «А, не в этом ли и было его истинное, жизненное призвание? Ведь, в конце концов, масштаб человеческой личности измеряется отнюдь не только лишь значением и высотой командного руководящего поста. И в этом смысле кем бы ни был в разные моменты жизни Сережа Егоров — крутым внешнеторговским директором, солидным госчиновником или всего лишь неприметным дачником-пенсионером, для меня он, прежде всего — друг, заветный закадычный друг. Не появись он в моей жизни в раннем детстве, я, может быть, и не стал бы тем, кто есть сейчас».

И дело тут не в том, что Сережа Егоров стал, так сказать, частью моей биографии. Никогда не забуду, с каким восторгом и восхищением я смотрел на него в юности после его возвращения из-за границы! Для меня, имевшего тогда одни штаны и скудный фельдшерский оклад, такие вещи, как поездка за рубеж, покупка легковой машины и все прочее, было, конечно же, какой-то сказочной несбыточной мечтой.... Но, несмотря на удручающую нищету, восхищался я, по правде говоря, не этим. Я ничего не мог понять: ведь вот же человек вернулся из Египта, из Александрии, заработал кучу денег, вхож в высшие круги, словом весь мир у его ног! А он, как бы не замечая всего этого, спокойно возвращается в свой обшарпанный бревенчатый черкизовский быт! Такое просто не могло не поражать. У многих было даже подозрение: «А, не поехала ли у Сережи крыша от такого потрясающего удивительного старта?»

Но, я, его старый друг, свидетельствую, что Сережа — очень умный, трезвый, рассудительный и практичный человек. Он прекрасно разговаривает на английском и французском языках. И по сей день он — самый бодрый и веселый оптимист из всех, кого я знаю. Зовет он меня, кстати, до сих пор, как и в далеком детстве — не Игорь, а Изя. Когда мы гоняли футбол по дворам, моя бабушка звала меня домой на идиш:

— Изеле, изеле! А, пацаны меня подначивали, в том числе, конечно, и Сережа:

— Эй, Изя, тебя зовут! Так что теперь меня порой по выходным будит его звонок:

— Эй, Изя, ты еще живой? Ну, тогда, скорее бери бутылку, приезжай ко мне на дачу. Вспомним молодость, поговорим...

И, я, когда есть время, радостно лечу к нему. Ну, видок, конечно, у него еще тот — резиновые сапоги, какая-то кепчонка, телогрейка, а в руках всегда топор или лопата. Ибо, Сережа ни минуты не сидит на месте: то землю копает, то доски стругает... — одним словом, образцовый дачник-садовод. А, если не находится работы, занимается как и прежде спортом.

Кто-то из великих, кажется, сказал: «Самое большое чудо в мире — это нормальный, здравый человек в своем развитии» Думаю, что к Сереже целиком подходит данное определение. Он, в отличие от нас, довольно рано понял то, что ко многим приходит лишь с годами, а именно, что счастье — не в чинах и не в деньгах. Суть в том, чтобы всегда и всюду чувствовать себя свободным человеком. Надо просто жить, не гнаться за химерами, не суетиться, не растрачивать себя по пустякам.

Сядем, бывало, с ним в саду, соорудим закусочку — лучок, селедочка, черный хлеб — и, вперед, вдаль по волнам своей памяти... В основном, конечно, мы с ним делимся всем тем, что с каждым из нас было в тот или иной период времени. Да и это неудивительно — ведь как никак, считай, полвека жили врозь!

А вот, что касается двух других моих закадычных дружков — Лёни и Рудика — то здесь мне повезло чуть больше. С ними я прошел по жизни почти все последние пятьдесят лет...

Познакомились мы совершенно случайно, на каких-то танцульках в Сокольниках. Лёня Кренфельд жил тогда на Каланчевке, а Рудик Зильберман — и вообще на Огарева, в самом центре Москвы! Каким ветром их занесло тогда в наши забытые Богом края не пойму по сей день. Но, тем не менее, мы встретились, разговорились, подружились, и с тех пор не было дня, исключая три года армейской службы, чтобы мы не созванивались, не собирались вместе, не гонялись за девчатами...

Каждое лето мама Лёни уезжала на три месяца на дачу, и квартира на Каланчевке переходила в наше полное распоряжение. Мы называли это: «Хата открывается!» Но там, по чести говоря, не вытворяли ничего особенного. Во-первых, сказывалось, как никак, полученное в детстве воспитание, а, во-вторых, когда мы подружились, нам было всего по четырнадцать лет.

По вполне понятным причинам я бывал в гостях у Рудика и Лёни много чаще, чем они у меня в Черкизово. Бандитский район есть бандитский район. Помню, они отнекивались:

— Жутко там у вас, того и гляди — прибьют! Ты, Игорь, лучше приезжай сюда. А я их убеждал:

— Да что вы? Да у нас — самый веселый и замечательный район! Тем более что вы там будете со мной. Ну, а со временем, мы все уже, как говорится, подружились семьями. Мои родители полюбили от души моих друзей, а их родители — меня.

Признаюсь не без гордости, что на моих дружков произвелотаки воздействие своеобразное очарование бандитского Черкизова, ведь, что ни говори, а там у нас было действительно раздолье для души. Хочешь — идешь с ребятами играть в футбол в Сокольники, хочешь — режешься в карты в полутемных, подозрительных черкизовских дворах. При этом каждый вечер здесь у нас, в барачно-коммунальном царстве, начиналось то, что и не снилось обитателям центральных округов Москвы!

Во дворе ставили стол с патефоном, под который танцевали все кому не лень. И что ни говори, подобная романтика сближала, помогала лучше понимать друг друга, заставляла хоть на время забывать убогий, скудный быт.

Надо ли говорить, что мы, три неразлучных мушкетера, три товарища (недаром, видно, сказано, что Бог троицу любит) — то есть Рудик, я и Ленька, на черкизовских танцульках ощущали себя не гостями, а хозяевами. А если того требовала ситуация, вступали в драку, не раздумывая. Сами, правда, на конфликт не нарывались, но, когда нас начинали задирать, всегда давали сдачи.

Но время шло, и мы, разумеется, взрослели. И где-то лет в пятнадцать стали проявлять внимание к прекрасной половине человечества. Помню, как-то у нас в Черкизово мы в тесном дружеском кругу встречали Новый год. Рудик и Леня привезли с собой своих подружек, и, вначале, все шло, как заведено — шампанское, салат, приветственные тосты, танцы-обжиманцы под все тот же патефон. И тут вдруг замечаем — Лёни нет и рыжей Виты тоже. Мы с Рудиком идем зачем-то их искать, и... обнаруживаем эту парочку в постели! Ну, мы, конечно, засмущались, сделали вид, что ничего не замечаем, и с завистливыми вздохами ретировались восвояси. У нас самих тогда просто на такое не хватило духу. И потому, нам, оставалось, только молча переглядываться — ай да Леонид!

Вообще все, что связано с Леней, всегда носило характер некоторой лихости, бравады и отчаянной веселости. Его снедала жажда приключений, поиска чего-то нового, пикантного, с перчинкой, не успевшего еще набить оскомину. Одним словом, в Лёне уже тогда проявлялась в высшей степени оригинальная, непредсказуемая личность, что впоследствии с такой необычайной яркостью продемонстрировала вся его дальнейшая судьба. Другое дело, что его неистощимая энергия порой служила для нас источником больших хлопот. Так, скажем, оказались мы с ним как-то на футболе в Лужниках. Выходим после матча, направляемся к метро. И вдруг Леня говорит мне:

— Подожди, сейчас я тебе фокус покажу. И не успел я сообразить, что, собственно, имеется в виду, как он уже был в будке телефона-автомата. А фокус заключался в следующем. Леня вставлял в щель автомата двухкопеечную монету, набирал какой-то номер, нажимал на кнопку. Но, в тот момент, когда проходила коммутация, ловким движением выбивал двушку обратно. И так — несколько раз подряд. Понятно, что вытворял он все это не от бедности и не от бережливости — на двушках состояние не наживешь. Им двигало желание блеснуть перед товарищами своим умением, продемонстрировать эффектный, ловкий трюк. Не ошибусь, если скажу, что в Лене всегда было (да и останется) нечто от О. Бендера — а именно, тот романтический авантюризм, с которым людям его склада не так скучно жить...

Но тут, как на беду, свидетелем манипуляций Леонида стал случайно проходивший мимо милиционер. И нас, как настоящих жуликов-воришек, затащили в отделение милиции в Лужниках. Спасло нас, вероятно, только то, что я как фельдшер скорой помощи в глазах сотрудников милиции был в некотором роде их соратником, собратом по профессии. Ведь, что ни говори, а цель, что у 02, что у 03 практически одна — спасать людей. Короче говоря, нас с Леонидом отпустили с миром, посоветовав нам больше в КПЗ не попадать...

Что касается Рудольфа, он, как человек более сдержанного типа личности, в то время ничем особенным себя не проявлял.

И лишь с годами, глядя, так сказать, со стороны на пики, взлеты и падения его невероятной феерической карьеры, начинаешь понимать, какой же это, в самом деле, уникальный, интересный человек! Как часто говорят — непотопляемый, идущий всякий раз наперекор самой судьбе. Начать с того, что сразу после института, Рудик проявил себя как очень знающий и грамотный специалист по возведению жилья. Его карьера бурно пошла в гору, от заманчивых и выгодных предложений отбоя не было. Казалось бы, чего еще? Сиди и почивай на лаврах, все идет само собой.

Но вот, в 1979 году возникла ситуация, буквально вынуждавшая его уехать за рубеж. Причем, что интересно, инициатором этого скоропалительного отъезда был даже не сам Рудик, чистокровный еврей, а его жена Инна — по паспорту русская. Именно русская ветвь его семьи настаивала на немедленном отъезде. А дело было вот в чем. Рудольф стал к тому времени очень крупной фигурой в области строительства, возглавил серьёзную строительную компанию, занимался очень денежным, прибыльным делом. С другой стороны это, видимо, было как-то связано и с так называемыми левыми доходами (о чем я могу только догадываться, так как на эту тему с Рудольфом никогда не говорил). А чем такого рода вещи пахли в обществе развитого социализма, гадать не приходилось: в лучшем случае грозило увольнение с работы, в худшем — тюрьма. Время деловых, предприимчивых людей с коммерческой жилкой, к числу которых принадлежал мой закадычный друг Рудик, еще не наступило, до горбачевской перестройки было далеко. Это, собственно, и внушало тревогу его близким — тревогу, прямо скажем вполне оправданную. Так что, в конце концов, вопрос по поводу отъезда был решен.

Другое дело, что Рудольфу не хотелось ехать ни в Израиль, ни в Америку — туда, куда обычно направлялись эмигранты из СССР. Рудик хотел уехать в Швецию. И он, надо сказать, сумел-таки устроить себе вызов из Стокгольма. То есть, формально он, конечно, уезжал на историческую родину в Израиль, в Тель-Авив. Туда, ведь, как известно, ездили тогда не напрямую, а транзитом через Вену. Таким образом, сначала Рудик оказался в Австрии со всей своей семьей — жена, теща, двое детей, затем — в Италии... Но со Швецией вышла заминка. Оказалось, что визы подобного рода может подписывать только сам шведский король! В итоге Рудику с чада и домочадцами (и добавлю, без гроша в кармане) пришлось в ожидании визы куковать в Риме больше года. Но самым неприятным был тот факт, что его величество им в визе отказал. Стали решать — что делать дальше, куда податься? Приняли решение — едем в Америку. Приехали в Лос-Анджелес, где их, естественно, никто не ждал. При этом выясняется, что у главы семьи на все про все лишь... двадцать долларов в кармане. Да еще, как по заказу, Рудика вдруг разбивает приступ жуткого радикулита. Лежать он может только на полу — ни встать, ни сесть...

Тут, впрочем, возникает вполне закономерный вопрос — а где же была в это время знаменитая американская еврейская община, под эгидой которой, якобы, находятся все прибывающие в США евреи — иммигранты из различных стран? Та самая община, которая, так сказать, берет на довольствие вновь прибывших, выплачивает им первичное пособие, обучает английскому и все тому подобное? Почему же она в данном случае обошла своим вниманием семью Рудольфа Яковлевича Зильбермана?

На самом деле все было довольно просто. Оказывается, семейство Рудика прибыло в Америку не по еврейской, а по русской линии, в силу чего главой семьи считался не Рудольф, а его жена Инна Лобанова. Вот почему, в Америке Рудольфу начинать пришлось практически с нуля.

Конечно же, в Лос-Анджелесе с голоду еще никто не умирал, есть Армия спасения, бесплатное питание.... Но Рудика, как человека в высшей степени честолюбивого и предприимчивого, жизнь на пособие устроить не могла! И как только представилась возможность, он взял в руки инструмент и занялся ремонтом помещений — благо строительных навыков ему было не занимать. А так как он не знал английского и вообще пока не очень хорошо ориентировался в окружающем, роль переводчика взяла на себя его дочь Наташа. Нельзя сказать, что поначалу у них все шло гладко. Адаптация к новым условиям — вещь непростая. Но, тем не менее, спустя несколько лет, Рудольф уже имеет свою собственную фирму по строительству и продаже недвижимости. Он становится достаточно обеспеченным человеком для того, чтобы скупать пустующие территории и строить на них виллы для состоятельных и богатых людей. Когда я был в Лос-Анджелесе, Рудик показал мне то, что он построил. Я, честно говоря, был просто поражен масштабами его строительной индустрии, не верилось, что все это осуществил недавний эмигрант, прибывший в Штаты без гроша в кармане и обремененный многочисленной семьей...

И самое, на мой взгляд, главное — Рудик при этом не утратил тех чувств дружбы и привязанности к близким его сердцу людям, которые так были свойственны ему в Москве. Он не только хвалился перед старыми друзьями своей блестящей деловой карьерой, но, напротив, пытался всячески поделиться с ними свалившимся на него успехом. Помню, как он, наезжая время от времени в Москву и Питер, буквально умолял нас побывать у него в гостях при этом он оплатит дорогу и все прочее. У него подолгу могли отдыхать не только мы — его друзья, но и также наши жены, дети, родичи... Причем, в понятие «отдых» Рудик вкладывал свой, особый смысл. Так, когда я приехал к нему в первый раз, он, прежде всего, повез меня в Диснейленд, затем в Лас-Вегас, словом, старался развлекать меня на полную катушку, чтобы потом было что вспомнить... Им двигало, такое страстное стремление сделать для меня что-то хорошее, приятное, что это, поневоле, вызывало в душе желание ответить ему тем же, если представится возможность. (И, забегая вперед, скажу, что такую возможность судьба представила нам довольно скоро).

Но, в тот момент меня, воспитанного с детства в совковом режиме, вечной скудости и экономии, поражало отношение Рудика к деньгам. Он так легко тратил их направо и налево с целью доставить мне удовольствие, что, право же, мне порой становилось неловко.

— Рудик, — говорил я всякий раз, когда он вновь оплачивал мой ресторанный счет, — по-моему, это уже слишком! Я и так тебе многим обязан. — А что тебя так удивляет? — пожимал плечами Рудик, — ты первый раз в Америке. Ты у меня в гостях. А я пока что человек достаточно богатый, чтобы встретить дорогого гостя как положено! Так что ты меня не обижай... Но, увы, наша радость по поводу успешной американской карьеры Рудольфа оказалась недолгой. Рыночная экономика, в которую сегодня так стремится попасть Россия, имеет свои минусы. И главный из них — это рецессия, экономический спад, наступающий в результате перепроизводства. В силу чего экономику всех развитых стран время от времени сотрясают неизбежные кризисы. Рудик же, человек очень доверчивый, повел себя и там так, как было свойственно его широкой, увлекающейся натуре. А именно, взял солидные кредиты в банке, накупил на них огромное количество земли под Лос-Анджелесом, где построил множество роскошных дорогих особняков. И это, несмотря на предостережения бывалых опытных людей: «Подумай, Рудик, не спеши. Сейчас — не время для такой работы. Надо переждать, пересидеть...»

Но, как и следовало ожидать, Рудольф их не послушался. И в один не самый радостный для него день, когда необходимо было возвращать кредиты в банк, вдруг выясняется, что денег — нет. А в США к таким вещам относятся довольно жестко — если нечем отдавать в долги, добро пожаловать в тюрьму. Но, слава Богу, в распоряжении Рудика еще оставалась кое-какая недвижимость — те самые особняки, на которых в итоге не нашлось покупателей. Одно слово — спад, рецессия... Таким образом, банк забирает себе эти виллы в счет долга, причем Рудика, в довершение ко всему, еще и выселяют со всей его семьей из собственного дома. Но самое главное — американская налоговая инспекция запрещает обанкротившемуся мистеру Зильберману заниматься какой-либо коммерческой деятельностью.

Не знаю, что чувствовал в тот момент Рудик, потерявший в один момент все, что у него было, но это представить нетрудно. Выходит, стало быть, что все его титанические усилия с момента приезда в Америку не стоили выеденного яйца. Оставалось одно — возвращаться вновь на Родину, в Москву, где только-только начиналось обустройство новой, постсоветской жизни...

Вот тут-то Рудику и сослужило службу все то добро, которое он так щедро растачал на близких и друзей во времена своего звездного расцвета. Хотя, впрочем, мы и без этого были готовы разбиться в доску, чтобы как-то помочь в его тяжелом положении. Когда он вернулся в Москву, мы — его друзья, пустили в ход все свои возможности, чтобы не дать ему пропасть. И что же? Понемногу, потихоньку, постепенно дела Рудика опять пошли на лад. Конечно, что скрывать, намучился он, бедный, поначалу. Но ведь на то он и непотопляемый — строитель Божьей милостью, подрядчик, инженер, прораб и архитектор, так сказать, в одном лице! Естественно, что и в Москве он начал делать то, что делал прежде, — то есть, строить на Рублевке виллы и особняки для состоятельных людей. В силу чего, он сам теперь сегодня человек довольно состоятельный, но — далеко уже не так богат, как это было в свое время в США.

И, тем не менее, он всячески стремится помогать своим друзьям, порой даже в ущерб себе, что, согласимся, в наши рыночные времена явление достаточно нечастое. Но Рудик, будучи человеком широкой, щедрой души, всегда жил и продолжает жить по своим собственным законам, не зависящим от внешних обстоятельств.

К примеру, как только он встал на ноги в Москве, он тут же поставил перед собой задачу обеспечить своих близких друзей удобным и, что немаловажно, дешевым загородным жильем. А через какоето время вручил нам с Леней ключи от замечательных квартир дома под Опалихой, рассчитанного на одиннадцать квартир:

— Вот, поселяйтесь, живите и благоденствуйте!

Мы с Леней, естественно, даже как-то растерялись:

— Спасибо, дорогой, но... Все это, очевидно, стоит сумасшедших денег?

А он:

— Ну, хорошо, тогда, пожалуй, я возьму с вас кое-что... за доски. Все остальное — мой подарок вам.

И так с тех пор мы живем все вместе семьями под Красногорском в так называемом, таун-хаузе, построенном по американскому образцу. Это, как я уже сказал, не особняк, а дом из нескольких квартир, где каждая квартира по три комнаты, двухэтажная, с отдельным входом. Но с советскими трехкомнатными сотами американская планировка, разумеется, не имеет ничего общего. Чего стоит, скажем, одна только комната на первом этаже, площадью в шестьдесят квадратных метров.... Хотя, и само слово «комната» подходит здесь не очень. Скорее, это и кухня, и столовая, и гостиная одновременно. Американцы, как известно не признают отдельной кухни, первый этаж называется у них Living room. В углу — кухня площадью пятнадцать метров, тут же обеденный стол, кресла перед телевизором и прочее. А на втором этаже — спальня и комната для гостей. Что говорить, подарок поистине царский. А, кроме того, всего каких-то девять километров от московской кольцевой дороги. Пятнадцать минут езды на машине — и ты уже в Москве!

Поневоле вспоминаются все мои прежние места жительства, начиная от коммунального рая в Черкизово. Более-менее, по-человечески, я начал жить, по сути, лишь на Ленинском проспекте (правда, тоже в коммуналке) будучи уже женатым на Марине. Затем Скорая помощь предоставила мне двухкомнатную квартиру на улице Тухачевского возле метро Октябрьское поле. А неподалеку от нас жили родители жены. И когда умерла моя теща, Софья Михайловна, мы съехались с тестем, которому жить в одиночестве было достаточно трудно. Таким образом, мы из двух наших двухкомнатных квартир сделали себе одну трехкомнатную на улице Куусинена. Хотя нам было там, конечно, тесновато. Скажем, письменный стол нашей дочери Светочки стоял прямо в кухне, где она делала уроки. Это притом, что я в это время был уже заместителем главного врача московской Службы скорой помощи.

Не скрою, что мне часто задают вопрос:

— Игорь Семенович, а, почему бы вам, не расширить свою городскую квартиру? При ваших-то, дескать, возможностях...

А я отвечаю:

— Зачем? Да, когда мы жили там все вместе — я, моя жена, тесть, дети, две собачки — поневоле приходилось потесниться. Но теперь дети разъехались, тесть умер. На что нам вдвоем с Мариной столько площади, тем более что Рудик построил для нас таунхаус? Сейчас стоит вопрос о том, чтобы вообще продать эту квартиру и, переехать окончательно, в Ново-Никольское под Красногорском, где мы уже и так давно живем. Единственное, что нас удерживает от этого шага — это жуткое автомобильное движение.

Но вернемся к Рудику. Сегодня по прошествии десяти лет со времени решения налоговой комиссии США Рудольф уже имеет право снова заниматься своим бизнесом в Америке, тем более что там ведь до сих пор живет его семья. У него, кстати, появилось еще трое внуков… Таким образом, ничто вроде не препятствует его отъезду из России. Но Рудик, почему-то, каждый раз откладывает свой отъезд. Видимо, он настолько прикипел душой к Москве, настолько любит все российское, родное, близкое его менталитету с детских лет, что ему становится все труднее и труднее перестраиваться на американский лад. Впрочем, гадать не буду, знаю только то, что Рудик регулярно, всякий раз под Новый год уезжает к родным в США. И что же? Он звонит нам оттуда по два-три раза каждый день:

— Ну, как вы? Что новенького?

А потом, вернувшись, признается:

— Даже сам не ожидал, что буду так скучать по Москве! Боюсь, что в Штатах жить уже подолгу не смогу.

Не знаю, как в дальнейшем сложится его судьба, но в одном я твердо уверен — в любой ситуации, в любой стране мой старый закадычный друг Рудольф останется, как был, самим собой…

По сравнению со всей этой зарубежной экзотикой, жизненный путь Леонида кажется на первый взгляд гораздо более спокойным и традиционным, но так лишь на первый взгляд. Если вычертить диаграмму его профессиональных увлечений, поневоле голова кругом пойдет!

Ну вот, к примеру, его редкостные музыкальные способности. Хотя Леня никогда не учился музыке, он, тем не менее — великолепный пианист-слухач. Не зная нот, он так играет на рояле, вообще на клавишных, что может дать фору многим дипломированным музыкантам. В юности, кстати, он неплохо этим подрабатывал, разъезжая по концертным точкам с музыкальным ансамблем. Но профессиональным музыкантом Леня так в итоге и не стал. И, думаю, лишь потому, что с детства не любил учиться, не имел наклонности к кропотливым ежедневным занятиям. Слишком легко, как говорится, с лету все ему давалось благодаря его необычайной природной одаренности. Плюс к этому — та самая, типично бендеровская живость характера, о которой я уже говорил выше, не дающая ему возможности сосредоточиться на чем-либо всерьез и надолго. Так, за достаточно короткий срок он ухитрился поменять не менее двадцати восьми специальностей!

Он был таксистом, водителем троллейбуса, строительным рабочим и прочая, прочая, прочая. Просто какой-то головокружительный калейдоскоп! И ни сам он, ни мы, знающие его с детства, долго не могли понять, в чем главное его предназначение, к чему лежит его душа.

Так случилось, что его судьбу решила чистая случайность. Звонит мне как-то мой давний приятель, главный врач одной из московских больниц:

— Ну, Игорь, выручай, никак не могу вот уже в течение долгого времени найти человека на должность своего заместителя по хозяйственной части. Сам понимаешь, хороший завхоз в наше время на вес золота! Надо, чтобы он и в деле был мастак, все мог достать, добыть, пробить. Да еще, к этому, был честным, и ответственным, не мухлевал, не воровал. Но где такого взять? Я уже просто обыскался, да все попусту.

И тут меня как будто осенило:

— Что ж, попробую тебе помочь. Есть у меня друг Лёня — на мой взгляд, очень хороший парень, мастер на все руки, и, что главное, порядочный надежный человек. Но вот только потянет ли он эту должность? Ведь у него нет абсолютно никакого опыта работы в области больничного хозяйства…

— И что же тогда делать? — спрашивает главный врач.

— Давай поступим так, — говорю я. — Во-первых, ты его прими, поговори, все обсуди. Пусть он напишет заявление о приеме на работу. И тут же — заявление об увольнении по собственному желанию. А дальше — решай сам. Если Леонид тебе понравится, зачислишь его в штат. А не понравится — подписывай второе заявление, и будем считать, что этого разговора у нас не было.

Надо сказать, что Леня оправдал-таки мои надежды. Мало того, что он остался в этой городской больнице в качестве заместителя, он еще и проработал там целых четырнадцать лет! Как выяснилось, у него был уникальный административный дар, да еще плюс ко всему этому — великолепный дизайнерский вкус. За время своего пребывания в должности заместителя Леня сделал из обыкновенной городской больницы настоящую конфетку. И это притом, что он никогда и нигде не учился профессии дизайнера-оформителя! Сам он часто говорит с серьезным видом:

— Что вы от меня хотите? У меня за плечами — всего шесть классов средней школы.

Но это он так шутит. Я-то точно знаю, что не шесть, а целых …восемь! Как говорится, комментарии излишни. Впрочем, надо отдать ему должное, он делал иногда героические попытки повысить свой образовательный уровень. Так, скажем, после восьмого класса Леонид сдал документы для поступления в строительный техникум. А в день приемных экзаменов попросил меня его подстраховать. Я должен был безотлучно находиться у дверей аудитории, в которой проходил экзамен. Леня собирался под каким-нибудь предлогом выйти в коридор и передать мне условия задачи. После чего, мне нужно было срочно позвонить по телефону его старшему брату — умнице и эрудиту, работавшему в Теплопроекте.

Как ни странно, все шло как по маслу. Леня сообщил экзаменаторам, что у него от волнения начинается медвежья болезнь, то бишь, понос, и был отпущен в туалет. Я честно выполнил свой долг, и, позвонив из автомата брату Леонида, вскоре получил ответ. Понятно, что у Лени спустя какое-то время вновь прихватило живот и ему спешно понадобилось удалиться…

Таким образом, в результате этой маленькой авантюры он таки стал студентом техникума. Но, увы, ненадолго! Снова подвела присущая ему живость характера и нелюбовь к систематической учебе. Оказывается, он там от скуки придумал некую игру, которой учащиеся и развлекались во время лекций. Игра называлась «хоккей». Ставились миниатюрные ворота, в которые нужно было забросить авторучкой маленькую шайбочку… В результате чего наш Леонид и вылетел с треском из техникума после первой же сессии.

Но это его не слишком расстроило и опечалило. Насколько я понимаю, он воспринимал жизнь как игру, видя в ней лишь некое азартное приключение, либо веселое развлечение, напоминающее бег с препятствиями — чем их больше, тем лучше.

Но, уж когда он всерьез брался за какое-то дело, любо-дорого было посмотреть! Он так здорово оформил и укомплектовал новейшим медицинским оборудованием городскую больницу, что ей даже выпала честь обслуживать иностранных гостей, прибывших к нам на Олимпиаду-80…

Но, как поется в песне, все хорошее кончается. Уволили с работы главного врача, принявшего на службу Лёню. А с новым главврачом уже не мог сработаться он сам. Пришлось уйти. Но, так как Леонид был уже человеком в этой области достаточно известным, его вскоре пригласили на должность заместителя главврача по хозяйственной части в один из первых медицинских кооперативов того времени под названием ЛИК (Лечение и консультации), располагавшийся на шоссе Энтузиастов.

Надо сказать, что слава об этом самом ЛИКе тогда гремела по всей Москве (а может быть и по стране). И немалую роль во всем этом сыграл Леонид. Но ЛИКу не суждена была долгая жизнь. И когда его в итоге разогнали, его бывший хозяин, врач Вячеслав Воронченко, создал вдруг нечто, не имеющее никакого отношения к медицине — меховое объединение Джиндорус, совместное предприятие с Южной Кореей. И, вполне естественно, сделал своим заместителем Леонида Абрамовича.

Надо сказать, что развернулись они вовсю. Одно слово — торговля мехами!… Так что, мой друг Леня стал в скором времени далеко не бедным человеком. Ну, а когда компаньоны подключили к этому еще и торговлю бриллиантами, ювелирными изделиями и парфюмерией, стало ясно — за дальнейшую судьбу Лёни можно не беспокоиться.

Сейчас, насколько мне известно, Леонид Абрамович ни к мехам, ни к Джиндорус отношения уже не имеет, как и его компаньон. Теперь у них — свое огромное объединение, где президентское кресло занимает господин Воронченко, а должность генерального директора — мой друг Леонид. Это целая сеть элитных ювелирных магазинов, и бутиков, расположенных в Пассаже, в Столешниковом переулке, на Лубянской площади.

Столь феерическое восхождение Леонида Абрамовича к вершинам благополучия происходило, естественно, на наших глазах (я имею в виду себя и свою жену Марину). Помню, на наших семейных праздниках она часто журила его:

— Лёнечка, ну как же в наше время можно без образования, тем более высшего? Посмотри, хотя бы, на моего Игоря, как он рвется учиться — институт, ординатура, докторантура!…

А он ей:

— Ну и что? И сколько получает твой профессор, доктор медицинских наук?

Марина все ему выкладывает честь по чести:

— Никаких секретов нет, в общей сумме выходит четыреста долларов.

А он ей:

— То есть в переводе на наши деревянные — двенадцать тысяч рублей. И, это притом, что секретарша в средней фирмочке имеет не менее тысячи баксов. Уж кто-кто, а я знаю, как наш Игорь пробивался, грыз гранит науки. И, учтите, безо всякой протекции, мохнатой лапы, чьей-либо помощи со стороны. На кого он мог надеяться? На свою мамочку? А что она могла? Отсюда и вопрос — а стоило ли так пластаться, напрягаться и учиться, чтобы теперь существовать на треть зарплаты секретарши из офиса средней руки.

Такого рода застольные пикировки происходили за все время нашего знакомства довольно часто. Но в каждой шутке, как известно, есть доля истины — и с точки зрения Леонида, и с точки зрения Марины…

Я, со своей стороны, вряд ли бы мог серьезно возразить ему в этом шутливом споре, растянувшемся на долгие десятилетия. И не потому, что у меня недоставало веских аргументов.

Дело просто в том, что мало еще кому, кроме меня, его близкого друга, была известна цена его нынешнего благополучия. Жизнь его порой складывалась ох как нелегко! На его долю выпало столько бед и невзгод, что и врагу не пожелаешь, если учесть, что он потерял двух своих жен…

Мне все это необычайно близко еще и потому, что моя дочь и его сын -ровесники, разница у них лишь в несколько месяцев. В этом смысле практически вся семейная жизнь Леонида складывалась у меня на глазах, тем более что я имел к этому самое, что ни на есть прямое отношение.

А началось все с того, что как-то у нас на Станции скорой помощи был праздничный вечер в честь седьмого ноября. Тогда это очень любили в народе. Я пригласил на наш межсобойчик своих лучших друзей — Лёню и Рудика. Ребята мы тогда, скажу без ложной скромности, все были видные, красивые, знающие, как общаться с прекрасным полом. Все, естественно, закончилось хорошей пьянкой, была масса поддатых, разгоряченных выпивкой, желающих повеселиться людей. На втором этаже здания были устроены танцы, где и началось основное веселье. И там, среди гостей, была в то время красавица — стюардесса Зоя, которую привела с собой ее подруга, фельдшер Римма Жукова, моя коллега по работе.

Рудик и Леня тут же клюнули на Зою, девушку действительно редкой красоты. А Леня, тот просто-таки пожирал ее глазами! Как позже выяснилось, он безумно влюбился в нее с первого взгляда. Ну, я вижу, надо брать инициативу в свои руки. И говорю Римме и Зое:

— Девчата, знаете что? У меня есть предложение. Давайте поедем куда-нибудь отсюда, а то здесь уже становится скучновато.

Они на удивление легко соглашаются:

— Хорошо, тогда поехали к нам во Внуково.

У нас, у мужиков, естественно головы кругом идут от всяческих соблазнительных видений. Ладно, выходим, садимся в метро. И, как сейчас помню, у Белорусского вокзала берем такси. Я говорю водителю:

— В аэропорт.

А так как более точного адреса я не называю, то шофер благополучно доставляет нас… в Шереметьево! Мы же так увлеклись разговором, что даже не заметили, что вместо юга направляемся на север. Поэтому мы страшно удивились:

— Шеф, куда это ты нас привез? Нам же во Внуково нужно!

А он нам:

— Так и надо было сразу говорить. Во Внуково, — значит во Внуково, мне все равно…

Тогда была уже построена московская кольцевая, так что мы доехали довольно быстро. И тут выясняется, что у нас не хватает денег на оплату проезда! Ничего не попишешь, пришлось мне в тот раз пожертвовать своими наручными часами…

Но жертва, как выяснилось, была не напрасной, ибо по прошествии двух месяцев с этого знаменательного события, мой друг Леня и подруга Риммы Зоя сочетались законным браком.

К слову, что касается Риммы, благодаря которой, собственно, и состоялось их знакомство, то ее судьба оказалась поистине трагичной. А именно, спустякакое-то время Зоя переманила ее из Скорой помощи в Аэрофлот, соблазнив прелестями профессии стюардессы. И вот как-тово время взлета самолета Римма, неловко оступившись, упала в проходе между креслами — да так неудачно, что сломала себе при этом позвоночник. После чего она надолго оказалась прикованной к постели. Я, прямо, скажем, сделал все от меня зависящее, чтобы помочь ей встать на ноги, изыскивая новые и новые способы лечения и лечебного массажа. Но, это, увы, оказалось напрасным. И Римма, очень милая, красивая, очаровательная девушка, умерла, что называется в расцвете лет…

После свадьбы Леня с Зоей стали жить на Каланчевке вместе с его мамой. Спустя год, у них родился сын Сашка. Зоя к этому времени уже не была стюардессой, а работала на фирме Восход, куда ее устроил Рудик. Так прошло несколько лет.

И вот однажды мне звонит встревоженный Леонид:

— Игорь, что-то неладное с Зоей! У нее высокая температура, она очень плохо себя чувствует…

Я, естественно, тут же посылаю бригаду скорой помощи, Зою увозят во Вторую инфекционную больницу Соколиная гора. И после обследования выясняется почти невероятная вещь…

Но тут потребуется небольшое пояснение. В одной из предыдущих глав я рассказывал о том, как благодаря политике «братской дружбы» вьетнамцы завезли в СССР ужасную азиатскую заразу менингококцемию, и как мы с моим другом и коллегой Анатолием Фединым имели однажды случай соприкоснуться с этой страшной болезнью. К слову, если бы не опыт и молниеносная реакция Анатолия Ивановича, я бы вполне мог стать ее жертвой.

Так вот, оказалось, что Зоя, как ни странно, где-то ухитрилась заразиться! Как, каким образом это могло случиться — ума не приложу. Вроде бы не так уж много вьетнамцев разъезжало в московском общественном транспорте в те годы по сравнению с безумным азиатским нашествием нашего времени. И вот, однако же…

Одним словом, Зоя скончалась от этой заразы через двое суток. Горе Леонида было безутешным. А я просто места себе не находил долгое время, все изводил себя вопросами — где, как, с какой стати красавица Зоя могла контактировать с носителями этой инфекции. На этот вопрос теперь уже, конечно, никто не даст ответа. И еще одна странность — заразившись сама, она не заразила никого из своих домашних. Словом, загадка на загадке…

Когда я порой думаю о трагических судьбах двух подруг, двух редкостных красавиц — Риммы и Зои, я, поневоле, прихожу к выводу, что тут не обошлось без некоторой мистики. И в самом деле, как сейчас встает перед глазами тот праздничный вечер в Скорой помощи, где перед нами появились эти веселые очаровательные, полные жизни девушки. Кто мог тогда подумать, что буквально через несколько лет их обеих уже не будет в живых? За что им была уготована такая страшная судьба?

Но ведь, что немаловажно, и со своей второй женой Леонид познакомился не без моего участия! Той самой, которую ему пришлось похоронить, прожив с ней тридцать лет, вслед за первой… что, естественно, опять-таки стало для меня огромной психологической травмой. Вот почему, я отношусь к достаточно немногочисленной группе людей из окружения Леонида, не завидующих его жизненному успеху.

Во-первых, я вообще никому никогда не завидую. А во-вторых, кто знает, чем, какой ценой измеряется этот самый успех? Никаким богатством мира не дано исцелить боль от потери любимого человека. И остается только уповать на то, что время залечивает все раны…

Вот так мы идем по жизни — три мушкетера, три товарища, в чем-то похожие и в то же время в чем-то очень разные. Но, думаю, общего в нас больше. Объединила нас, прежде всего неистребимая любовь к жизни, стремление пробиться и чего-то в ней добиться, что невозможно без амбициозности, тщеславия в хорошем смысле слова. В любом случае, это не шутка — полвека вместе. То есть, мы все время как бы пребываем в едином жизненном пространстве. И когда теперь на дружеских застольях предлагают поднять тост за нашу нержавеющую дружбу, мы с Леней и Рудиком воспринимаем сие как должное. Это и впрямь не просто — не поссориться, не разбежаться на протяжении пятидесяти лет! Кто не верит — пусть попробует сам…

Но, к великому сожалению, я не могу сказать этого еще об одном моем друге, безвременно ушедшем из жизни несколько лет назад. А именно, о Мише Козодое — самой, может быть, оригинальной, нестандартной личности, повстречавшейся мне на жизненном пути…

Как, я уже говорил, мои детство и юность прошли в барачном захолустье на Третьем Черкизовском проезде. Там же проживал и мой друг Миша Козодой, с которым мы учились в одном классе.

Оригинальность его проявлялась в том, что, начиная уже с самого раннего детства, он был невероятно педантичен во всем — от важных дел до мелочей. Так, скажем, ни до, ни после него я не встречал человека, который бы, подобно Мише, так любил себя и так тщательно заботился о своем здоровье. Каждое утро он сам готовил себе на завтрак специальную кашу из проращенных пшеничных зерен, уверяя, что это — самая полезная в мире пища. Он не пропускал ни одного выходного дня без того, чтобы не сделать пеший марафон в пятнадцать-двадцать километров. Режим питания был для него своеобразным священнодействием. Если ему, к примеру, положено обедать в час дня, то, будьте уверены, Миша пообедает именно в час — даже если весь окружающий мир провалится в тартарары.

Мы часто на правах друзей посмеивались над тем, что он у нас, дескать, какой-тоуж слишком правильный, без всяких недостатков, — а ведь известно, что и на солнце бывают пятна! Миша в ответ отмалчивался и продолжал свое.

Когда он женился, то и тогда ни на йоту не изменил своим принципам, включив в них жену, как некий необходимый жизненный ингредиент. С этого момента он сосредоточил на ней все свои интересы. Совершенно немыслимо было представить Мишу, гулявшим налево. Он знал одно: что по утрам ему необходимо совершать короткую пробежку, а в субботу и воскресенье — длинный марафон. Потом он должен был позавтракать проращенным зерном и т. д. и т.п. О каком либо курении или употреблении спиртных напитков не могло быть даже и речи! Глядя на его титанические усилия по поддержанию здорового образа жизни, мы ни на миг не сомневались в том, что Миша-то, как раз переживет всех нас и станет образцовым долгожителем в возрасте где-нибудь эдак ста двадцати лет.

Но жизнь, как известно, распоряжается по-своему. Почти все его тогдашние друзья-погодки, которые жили, как Бог на душу положит, и питались, чем попало и когда попало, живы до сих пор. В то время как он сам…

Он всячески пытался приобщить к своей оздоровительной философии и нас. Особенно он почему-то завлекал в эти спортивные мероприятия меня. Помню, обычно в воскресенье, поднимает он меня с постели рано утром, рюкзак за спину и вперед — двадцать километров по пересеченной местности! Компания при этом подбиралась довольно-таки примечательная. Это были в основном одинокие люди, мужчины и женщины из тех, кто очень следит за собой.

Скажу сразу, что, несмотря на очевидную лечебно-оздоровительную направленность этих походов, в них все же наблюдалась некая ненормальность, сдвинутость, превращающая участников этих мероприятий в, своего рода, пациентов для врача-психолога. Любая чрезмерность уже есть признак наличия мании, невроза навязчивых состояний. Во всем должна быть мера, равновесие и здравый смысл — таково мое глубокое убеждение.

Что же касается Миши, то, невзирая на свой столь примернопоказательный образ жизни, он с годами отнюдь не чувствовал себя лучше. Скорее наоборот. И воткак-то, будучи уже в возрасте сорока девяти лет, он обращается ко мне:

— Ты знаешь, Игорь, что-то у меня в последнее время стала сильно болеть голова. Причем, болит без передышки, день и ночь…

Ну, я немедленно рекомендую ему полное обследование. И выясняется страшная вещь: у Миши — опухоль головного мозга. Единственный выход в такой ситуации — трепанация черепа, операция на мозге. Но в данном случае не помогла даже операция. Спасти Мишу было уже нельзя.

Вот и думай после этого, что такое судьба! Казалось бы, уж так за собой следил человек, так он себя обхаживал, так тщательно оберегал свой организм от всяческих излишеств нехороших…! Причем, насколько помню, он и работой-тосебя особенно не утруждал — пробыл всю жизнь рядовым инженером Мослифта, не хватая, что называется, звезд с неба. Но, невзирая на это, Миша Козодой оставил один из самых глубоких следов в моей памяти, как друг детства, да и попросту хороший славный честный человек. Что же касается присущей ему некоторой чудаковатости, то кто скажет, в чем заключается истинное психическое здоровье?

И, коли я уже, затронул тему чудаковатости, не могу не упомянуть здесь такую яркую личность, как Марк Силецкий, который, правда, хоть и не был моим другом детства, но наша дружба с ним была от этого не менее прочной. Я говорю, «была», ибо Марк, как и Миша, к моему глубокому прискорбию, также покинул этот бренный мир…

А познакомились мы с ним совершенно случайно при довольно-таки странных обстоятельствах. Дают мне как-то путевку в Кисловодск. Сажусь в поезд и обнаруживаю, что в купе нас всего двое — я и некий маленький тщедушный худенький человечек с ничем не примечательной физиономией. Кто бы мог подумать, что в этом хилом теле таится столь могучая энергия по части … храпа! Дело в том, что я категорически не выношу храпящих. Нет для меня худшего наказания, чем ночевать в одном и том же помещении с каким-нибудь заядлым храпуном. Да, я знаю, есть люди, способные засыпать хоть под пушечную канонаду. Но я, увы, не из таких. Поэтому, легко представить охватившую меня панику, когда, улегшись спать в своем купе под стук колес (который, кстати, тоже вызывает у меня большое раздражение), я обнаружил, что мой попутчик (которого, как выяснилось, звали Марком Силецким) издает какой-тонепонятный не то рык, не то рёв. Сначала мне даже показалось, что он задыхается от удушья… Хотя, конечно, это был всего лишь обычный банальный храп. Промучившись до полуночи, я накрыл голову подушкой и кое-как уснул, проснувшись утром с головной болью. Но, что поделаешь? Не выселять же человека из купе за то, в чем он, в сущности, не виноват? То есть, и в этой ситуации я постарался посмотреть на происходящее глазами врача. Тем более что, как выяснилось, мы с Марком ехали в один и тот же санаторий. И уж не знаю, что на меня тогда нашло, но я, не особо раздумывая, принял его предложение поселиться вместе…

Ладно, приезжаем. И узнаем в регистратуре санатория, что наше намерение жить вдвоем в одной палате выглядит более чем проблематично, ибо здесь не всегда поселяют вместе даже семейные пары. При этом на нас с Марком как-то странно посмотрели, чему мы (а на дворе тогда стоял 80й год) не придали особого значения. Это теперь понятно, что подумала дежурная, узнав о том, что два этих столичных джентльмена непременно хотят жить в одном номере только друг с другом, а не с кем иным! Так что до поры до времени нашим планам было сбыться не суждено. В конце концов, меня поселили с каким-то полковником — тихим спокойным человеком, который спал практически бесшумно.

Но, мы с Марком, наткнувшись на сопротивление, проявили необычайную настойчивость, и, нажав на главного врача, добилисьтаки своего. Через два — три дня нас все же поселили в одной палате. Удовлетворенный одержанной победой, я ложусь спать. И вижу, что Марк ведет себя как-то странно: читает, встает с постели, пьет воду, то есть словно бы чего-то ждет. Я, пожав плечами, вскоре засыпаю.

Но ненадолго. Меня будит нечто вроде грома среди ясного неба! Именно эти звуки и производил лежащий на постели Марк. И тут я понял, в чем была моя роковая ошибка. Тогда, в купе вагона, храп моего попутчика частично заглушался звуком мчащегося поезда и грохотом колес. Здесь же, в тишине санатория, слышен был каждый шорох…

То, что издавало это маленькое тщедушное тельце, трудно было даже назвать храпом. Это было нечто неимоверное, сокрушающее все представления о человеческих возможностях! Так мог рычать разве некий сказочный дракон. Но, в любом случае, спать под такой аккомпанемент было решительно невозможно. Затыкая уши пальцами, и натягивая на голову одеяло, я чуть ли не со слезами на глазах вспоминал теперь о своем прежнем соседе по номеру — милом полковнике с тихим дыханием…

Обращаться вновь к администрации с просьбой о новой рокировке, в смысле расселения меня с Силецким было, на мой взгляд, уже смешно. Оставалось одно — пропадать! Только тут до меня дошло, в чем смысл вечерних манипуляций Марка, явно оттягивающего момент своего засыпания. Уж он-то, как никто другой, знал, чем это грозит его соседу.

Самое замечательное, что наутро Марк обращается ко мне с невинным выражением лица:

— Ну, Игорь, как тебе спалось?

Я, прямо, скажем, воспринял это как издевку:

— И ты еще имеешь совесть спрашивать? Но если хочешь, отвечу: я вообще ни минуты не спал! И как это тебе удается выдувать из себя звуки в сорок децибел? Ты посмотри на себя, в чем только душа держится!…

Марк горестно вздыхает:

— Да, старик, ты прав. И все кругом удивляются, и сам я удивляюсь. Но что поделаешь? Это же моя беда! Со мной даже жена не может вместе спать.

Я говорю:

— Как врач, я, разумеется, тебе сочувствую. Как человек, вполне могу понять. Но ты и обо мне подумай! Что со мной станет через две недели отдыха, когда я даже не смогу по-человечески поспать?

И тут он выдвигает свое рационализаторское предложение, даром, что ли он имел тогда звание Заслуженного рационализатора СССР:

— Значит, так. Давай я этой ночью лягу спать на балконе, на свежем воздухе, а ты будешь спать в номере.

Я, естественно, согласился. И, как только наступила ночь, всласть отоспался за все предыдущее.

Но вот что было утром!… Под нашими окнами скопилась целая толпа из отдыхающих, которые с недоумением разглядывали наш балкон. По их репликам можно было сделать вывод, что они гадают, где тут запрятан тот невероятный репродуктор, звуками которого вчера был поднят на ноги весь санаторий, обитатели которого имели обыкновение спать с открытыми окнами. Объяснять им, что сей чудовищный львиный рык издавало столь хрупкое, субтильное существо как Марк, было бесполезно — все равно бы никто не поверил! И, что хуже всего, — подумали бы на меня.

Что оставалось делать? Раз уже я сам, своими руками создал эту нелепейшую ситуацию, то и отдуваться за нее приходилось теперь самому.

— Знаешь, что, — говорю, — сегодня я лягу спать на балконе. Иначе, завтра утром, отдыхающие нас просто убьют.

Но, одно дело сказать, другое — сделать. Если хиленькая балконная раскладушка вполне соответствовала габаритам Марка, то подо мной она буквально складывалась пополам.

Вот так и начались наши еженощные танталовы муки. Или, точнее, сизифовы.Попробуйте-ка в течение двадцати дней каждый вечер на глазах у всего изумленного санатория выволакивать на балкон огромную деревянную кровать с тем, чтобы утром затащить ее обратно в номер!

Но, главное наше цирковое представление заключалось даже не в этом. Надо еще было на глазах у отдыхающих втиснуть внушительные телеса доктора Элькиса в спальный мешок (ибо на дворе уже стоял сентябрь), накрыть все это теплым одеялом, заткнуть ему (то бишь Элькису) уши ватой и для пущей звуконепроницаемости обмотать ему голову полотенцем наподобие чалмы! После чего Марк наглухо закрывал за собой балконную дверь и опускал на окнах шторы.

Однако, несмотря на эти предосторожности, нечеловеческий ночной рык Марка пробивался в мои уши через все заслоны и препоны, лишая меня сна и, вызывая ощущение не проходящей зубной боли. Оставалось уповать лишь на свою давнюю привычку находить во всем полезную сторону — что я и сделал, сообщив впоследствии жене, что отдыхал как нельзя лучше, проводя практически все время на свежем воздухе…

Что касается Марка вне его, так сказать, ночной экспансии, то во всем остальном он был умнейшим и милейшим человеком, которому отечественная медицина обязана целым рядом важных открытий и изобретений. Так, скажем, мы сейчас считаем процесс стерилизации ампул вполне обычным, заурядным делом. Но мало кому известно, что изобрел все это замечательный инженер-конструктор, создатель медицинской аппаратуры Марк Силецкий, всю жизнь проработавший на заводе имени А.Н. Семашко.

Одним словом, после невзгод, перенесенных нами в санатории, мы с Марком стали настоящими друзьями, подружились семьями. И вот как-то, помню, в День Конституции решили мы с компанией, в которой был и Марк, поехать в Суздаль, отдохнуть на лоне природы. По дороге остановились на пару дней в пансионате в Киржаче. В знак особого внимания женщина-директор отдала в наше распоряжение все комнаты второго этажа. И тут я решил немного подшутить над друзьями. Взяв на себя роль распорядителя, я поместил Марка в номере, находящемся так сказать, в пределах слышимости для всех остальных. Сам же со своей женой Мариной предусмотрительно поселился в угловой комнате на максимальном удалении от Марка. Мои друзья, ничего не знающие о ночных подвигах Марка, восприняли все это как нечто должное.

Но что началось утром! Ничего не понимающие, злые от недосыпа друзья бесцельно бродили по коридорам гостиницы, задавая друг другу один и тот же вопрос:

— Кто это тут так удивительно храпел всю ночь подряд? Найдем — убьем!

Глядя на их недоумевающие лица, я покатывался со смеху (но, разумеется, только в душе). Смеяться в открытую над новыми жертвами Марка было в тот момент небезопасно. Зато, когда мы ближе к вечеру все же решили раскрыть свою страшную тайну, гостиницу просто-таки затрясло от громового хохота «потерпевших». И, что самое любопытное, громче всех веселился сам Марк!

Вот на такой веселой ноте мне и хотелось бы закончить воспоминания о тех моих друзьях, кого уже, к несчастью, с нами нет, и воздать должное тем, кто здравствует и по сей день.

Дата добавления: 2015-10-13