Глава XI. Что такое операция на сердце по-американски

Когда у меня начались достаточно серьезные, и тяжелые приступы стенокардии, я осознал, что, невзирая на обилие текущих дел, пора, видимо, подумать и о себе. И тогда я обратился к одному из ведущих кардиологов мира, профессору Института Е. И. Чазова Михаилу Яковлевичу Руде. После того, как мне в Кардиоцентре сделали коронарографию, доктор Руда категорично, заявил:

— Можешь мне поверить, что этот твой последний приступ — первый звонок с того света. Выход один — операция по методу коронарного шунтирования. Можно сделать операцию у нас, в Москве, у профессора Р. С. Акчурина, который оперировал Ельцина. Но тут есть одно «но» — у нас на время операции останавливают сердце и подключают пациента к аппарату искусственного кровообращения. А вот в Америке ту же операцию делают без остановки сердца — правда, стоит это довольно дорого. Я знаю, что у тебя в Америке живет дочь, тоже врач. Поговори с ней, может быть, что-то и получится... Но, повторяю, дорогой, тянуть нельзя. Решать нужно немедленно! Дело в том, что у тебя серьезный стеноз: артерии тупого края, в которые очень трудно войти для того, чтобы поставить там так называемый, стент, или, как еще говорят, произвести баллоную ангиопластику. На мой взгляд, хотя я и патриот отечественной кардиологии, такие вещи лучше все же делать за границей...

Я говорю:

— И что же мне теперь конкретно предпринять?

— Я думаю, — говорит М. Я. Руда, — что твою коронарограмму надо перегнать на лазерные диски и разослать их по тем странам, где делают безостановочное коронарное шунтирование.

Поначалу я так и решил сделать. Но моя дочь Светочка, узнав об этом, выступила категорически против этой идеи:

— Ни о какой другой стране, кроме Америки, и речи быть не может! Операцию будем делать только здесь, у нас, в моей клинике, невзирая ни на какие затраты!

Единственное, что ее беспокоило как врача-кардиолога, смогу ли я при таком резком ухудшении здоровья перенести столь долгий перелет — сначала из Москвы в Лос-Анджелес (тринадцать часов), а затем еще полтора часа лету до Аризоны...

Учитывая это, я все же отправил свою коронарограмму в несколько стран и получил в ответ целый ряд советов и рекомендаций. Кто-то, скажем, советовал делать ангиопластику, кто-то, напротив, убеждал сразу же идти на коронарное шунтирование. Ну и, разумеется, одной из главных проблем была финансовая сторона дела. В Америке это и впрямь стоило крайне дорого. Поэтому я каждый раз по телефону задавал Светочке один и тот же вопрос:

— Как я могу позволить себе загнать тебя в такую трудную финансовую ситуацию? Ведь это же — сумасшедшедшая сумма! Где ты ее возьмешь?

А она мне:

— Папа, не ломай зря голову. Поверь, что это чисто моя проблема, и, как мне кажется, в принципе разрешимая. Как и что конкретно — узнаешь, когда прилетишь...

Но я не успокаиваюсь, хотя знаю, что обычно врачи у врачей денег не берут. Это такой своеобразный кодекс профессиональной чести. Сама же система оплаты здесь такая: анестезиологу и реаниматологу — отдельная плата, хирургу, который тебя оперирует — тоже отдельная, и так далее, вплоть до сиделок и нянечек. Госпиталь за дни твоего в нем пребывания тоже берет себе, естественно, какуюто сумму... Деньги все равно кто-то должен платить — либо ты сам, либо твоя страховая компания, либо еще кто-то.

— Но, папочка, я уверена — ни один из тех врачей, которые будут тебя здесь лечить, с меня денег брать не будет, так как мы с тобой оба — врачи, доктора. Завтра же поговорю с директором госпиталя о том, чтобы он мне сделал скидку.

— А ты уверена, что он её тебе даст? — говорю я с вполне понятным сомнением.

В ответ Светочка смеется:

— Не волнуйся, все будет хорошо! Завтра же позвоню, сообщу результат.

И что же? Она оказалась права. В знак профессиональной солидарности госпиталь действительно сделал нам скидку на целых... 80%(!). В результате чего Светлане пришлось уплатить по счету всего двенадцать тысяч долларов. Для нас, конечно, и такие суммы кажутся огромными, но для людей, получающих в среднем по пять тысяч в месяц, это, конечно, не слишком разорительная сумма — тем более, что на такие траты приходится идти не каждый день...

Забегая вперед, скажу, что вскоре после того, как все это закончилось, и я уже снова был дома в Москве, мне позвонила Светлана:

— Ты знаешь, папочка, мы тут недавно с Сашей пережили самый настоящий шок! Но потом всё разъяснилось. Представляешь, приходит к нам на днях счет из госпиталя на девяносто восемь тысяч долларов! Я просто обомлела, тут же кинулась звонить: — «Мне что, все это нужно оплатить?» А они отвечают: — «Да нет, не волнуйтесь... Просто мы вам прислали этот счет на память, так сказать, только для того, чтобы вы знали, сколько на самом деле стоила операция на сердце, сделанная вашему отцу...»

Вот вам, стало быть, и «равнодушная» Америка, в которой мне вечно что-нибудь да не нравится, и на которую я все время ворчу! Попробуйте-ка найти еще где-нибудь место, где люди были бы способны на такое бескорыстие и благородство...

А начиналось все это так. Прилетаю я в Лос-Анджелес и прямо у трапа натыкаюсь на следующую картину: стоит человек с инвалидной коляской, на которой табличка с надписью ELKIS. Оказывается, это моя дочка обо мне так позаботилась заранее — мало ли, дескать, что. Меня встречают, говорят: — «Sit down, please!» Я, естественно, отнекиваюсь: — «Да что вы, я сам пойду». Но они непреклонны. Ладно, делать нечего, сажусь, в коляску, хотя, признаюсь, чувствую себя достаточно неловко. Перевозят меня таким образом из международного терминала во внутренний... И вот, наконец, я на месте. Меня встречают зять и внучка, так как Света — на работе. Садимся в машину и едем к ней в госпиталь. После первых объятий и поцелуев дочка говорит:

— Так, папа, сейчас у нас — суббота, а на вторник тебе назначена коронарография.

Наступает вторник, все идет по расписанию. Доктор, делающий мне исследования, интересуется (естественно, по-английски):

— Все ли в порядке?

Я отвечаю (тоже по-английски):

— Йес!

И тут мне говорят, что я просто каким-то чудом не умер прямо в самолете! Оказывается, перед самым отъездом из Москвы у меня уже были закупорены две коронарные артерии, питающие сердце. А за время полета, закупорилась, еще и третья. Я, конечно же, чувствовал что-то неладное, увеличилась одышка, навалилась усталость. И если бы во время перелета вдруг произошел какой-то резкий перепад давления, то для меня бы это закончилось самым печальным образом. Но, как говорится, Бог миловал, и я добрался до своих достаточно благополучно...

Хорошо, сижу, жду, что же дальше. Света говорит, что операцию мне будет делать хирург-индус. Ну, мне-то все равно кто, лишь бы был мастер своего дела! Но перед самой операцией тот врач, что делал мне коронарографию, вдруг обращается к Светлане:

— Слушай, этот индус, конечно очень опытный хирург, но... давай-ка я на всякий случай поговорю с доктором Розада, который очень здорово оперирует на горячем сердце (то есть без его полной "отключки"). Честно тебе скажу, что если бы дело касалось моегоотца, то я бы его доверил только доктору Розада.

Светлана говорит:

— Да, я, конечно же, была бы вам за это очень благодарна.

Короче говоря, этот самый доктор тут же, не медля, звонит доктору Розада, объясняет ему суть дела: вот, мол, надо сделать операцию коллеге из России, — отцу нашего врача — и все это, само собой разумеется, бесплатно. И доктор Розада, как ни удивительно, сразу же даёт согласие, причем пообещав взять себе в помощники доктора Лампроса, который и начертил схему моей будущей операции (то есть, что и как будет отрезано и пришито).

И тут мне приходит в голову, что у нас тут образуется самый что ни на есть настоящий интернационал! Действительно, сначала ирландец Майер делает мне, еврею из России, коронарографию. А затем уже за меня вплотную берутся двое хирургов — мексиканец Розада и грек Лампрос (не учитывая даже того индуса, о котором шла речь выше).

Все хорошо, жаль только, что др. Розада может оперировать меня только в четверг, так что, увы, — придется подождать. Но во вторник раздается звонок от др. Лампроса:

— Доктор Розада выкроил для вас время, так что операция назначена на среду. В среду вы должны приехать в клинику в пять часов утра. А в семь часов вас будут оперировать.

Я, естественно, обалдел:

— Светочка, как такое может быть? А как же все эти анализы, обследования, и прочее? Это же целая история! Пробы на СПИД, в конце концов?

Света в ответ загадочно улыбается:

— Не волнуйся, папа, там своё дело знают.

Наступает среда. В четыре утра меня поднимают с постели, я принимаю душ. Затем жена и дочка доставляют меня в клинику под названием Tucson Heart Center, то есть, Тусонский. Кардиологический Центр. Приезжаем. И, к своему изумлению, я обнаруживаю, что я тут уже не первый! Оказывается, до меня успели назначить операции на сердце уже четверым пациентам. Ну и ну, думаю, вот это темпы...

А ровно в пять утра ко мне подходят две очаровательные медсестрички. Берут у меня кровь из вены и делают рентгеновский снимок. Только потом я узнал, что по этой крови уже через, пятнадцать минут были получены около тридцати (!) показателей. У нас на такое уходят недели...

А затем начался инструктаж. Это, знаете, надо видеть! Пригласили мою жену и прокрутили ей учебный фильм на видео, где показали и сам ход операции и то, что будет после. Жена узнала, что меня привезут в палату с трубкой во рту, что в мое тело будут введены и дренажные, трубки. Не надо пугаться того, что я в это время буду бледный как мел...

Я недоумеваю:

— Скажите, а зачем все это нужно видеть моей жене? Она ведь не лечащий врач. Посмотрите только на ее испуганное лицо! Да она, боюсь, от такого кино еще до операции сознание потеряет от ужаса!

На что Светлана хладнокровно отвечает:

— Папа, тут так принято. Да, маме это видеть тяжело, но лучше сейчас, чем потом. Главное, чтобы не было ничего неожиданного. И когда тебя привезут обратно, она уже будет морально готова.

А инструктаж тем временем продолжается:

— У пациента будет рвота, это все нормально, так и должно быть. Вы не волнуйтесь, мэм, мы будем рядом и всё сделаем как надо.

В конце концов меня от них уводят и передают, двум другим медсестричкам, которые обдают меня со всех сторон каким-то спреем и обкладывают салфетками. Спустя какое-то время снимают с меня эти салфетки и я вижу, что я — голенький, на груди ни единого волоска. Как только что родился! Затем раздевают догола и надевают на меня довольно-таки оригинальный халат. С виду он похож на хирургический, но завязывается на веревочках только до пояса. Так что, ниже пояса все раскрыто, и ты поневоле сверкаешь задом.

А события между тем идут по заданному сценарию. В семь часов меня ведет к себе анестезиолог, и где-то в семь тридцать я уже отключаюсь.

Как мне потом сказали, я пришел в себя только в десять утра. Помню, просыпаюсь и смутно различаю сквозь сон голос дочери:

— Мама, смотри он глаза открывает. Папуля, открой глаза, открой глаза!.

Открываю глаза и с удивлением отмечаю, что нахожусь в реанимационном отделении... в окружении всех своих родных! Почему с удивлением? Да потому, что, когда я лежал в Московском Кардиологическом центре у профессора Руды (причем, естественно, в обычной палате, а не в строго охраняемой реанимации), даже туда ко мне пропускали только жену лишь по великому блату, только в стерильном халате, в специальном колпачке и в особых бахилах, и занимал этот визит всегда не более пяти минут. Что говорить, похвальная предосторожность...

А здесь, сразу после сложнейшей экстремальной операции на горячем сердце у постели пациента в отделении реанимации сидят рядком жена, дочка, зять и, не поверите, внучка... с воздушным шариком в руках! А я перед ними соответственно возлежу, весь утыканный дренажными трубками и обложенный всевозможным медицинским оборудованием. Но тут уж, понимаете, не до эстетики — быть бы живу.

Очнувшись, ощущаю жажду, прошу дать попить. Медсестра с готовностью исполняет мою просьбу. Но, как нас и предупреждали, после первых же глотков у меня начинается рвота. И что же? Тут же автоматически срабатывает какая-то отсасывающая аппаратура. В самом деле, неподвижно лежа на спине, немудрено и захлебнуться! И вот я уже ощущаю себя так, как будто ничего и не было...

При этом, естественно, на меня пристально смотрит вся наша дружная семья, всем своим видом выражая мне сочувствие и готовность помочь... Затем появляются две медсестрички с ароматными салфетками и начинают меня обтирать с головы до ног, переворачивая с боку на бок. Видимо, со стороны все это выглядит достаточно пикантно, судя по живейшему интересу, проявляемому моей семьей, включая внучку с шариком. Но самой подкованной в данном вопросе, безусловно, является Марина — с того момента, как ей показали на видео подробнейший инструктаж по уходу за мужем. Теперь она знает, что, скажем, первые полгода после операции он временами будет чувствовать не очень хорошо, но это не страшно. Она знает, чем его теперь кормить, чем в случае чего лечить и так далее.

Но более всего мне запомнилось то, как инструктировали меня самого, где, в частности, было сказано:

— В связи с операцией мы освобождаем вас на месяц от исполнения вами ваших супружеских обязанностей.

Не знаю, насколько это успокоило Марину, но меня развеселило здорово. Наклоняюсь к Светочке и говорю:

— Спроси их, а что будет,если я это сделаю не со своей женой?

Светочка фыркает:

— Что за глупости? Прекрати, сейчас же!

Все это говорит о том, насколько серьезно и тщательно на Западе относятся ко всему, что связано со здоровьем.

Там знают, что это — главный капитал человека, без здоровья ты никто, тем более, что лечение без страховки обходится очень недешево! Впрочем, трудно назвать вообще что-либо, к чему бы Запад относился легкомысленно, по принципу «авось, да как-нибудь», как это принято у нас.

Казалось бы, шутки шутками, но нарушение любой инструкции чревато для тебя большими неприятностями — тем более, что жаловаться не на кого, кроме самого себя. Но если, не дай Бог, тебя должным образом не проинструктировали...

К примеру, ты спустя всего лишь две недели после операции на сердце вдруг сдуру решил заняться сексом. Естественно, у тебя при этом разошелся шов. Так вот, ты, оказывается, можешь подать в суд на госпиталь на том основании, что тебя не предупредили, что такими вещами можно заниматься только, спустя определенный срок, да и то после тщательной консультации с врачом. Это у нас, в России инструкции читают, только когда что-то сломается. На Западе — иначе. Не хотите связываться с судом — не поленитесь, проинструктируйте своего клиента самым подробнейшим образом. И доходит до забавного — в инструкции на бензопилу сказано, что её не следует пытаться останавливать конечностями или гениталиями.

А тем временем, со мной в реанимации продолжают происходить всё новые и новые невиданные чудеса! И первое чудо, конечно, — американские медсестрички, так называемое среднее звено медперсонала. Уровень их профессионализма трудно себе вообразить (правда, и получают они за это соответственно). Характерно, что ни до, ни после операции я не вижу около себя никаких врачей, профессоров и прочее. Не царское это, видимо, дело. Всё, что надо, делают медсестры, и как делают — с улыбкой, сочувствием, нескрываемым дружелюбием! Во всяком случае, глаза той девочки-медсестры, что просидела у моей кровати первые пять часов, я не забуду до конца своих дней...

Кстати, еще до начала операции ко мне, смотрю — подходит парамедик (по-нашему — «медбрат») и спрашивает:

— Сэр, как нам Вас называть?

Я говорю:

— По имени, а как же еще?

— Видите, ли, дело в том, что Вы — врач, профессор медицины. А у нас не принято врачей, своих коллег, называть по имени. Так как Вас все же называть «Доктор Элькис» или «Профессор Элькис»? — Ну ладно, пусть будет «Доктор Элькис», если это так принципиально...

Казалось бы, тоже — мелочь, деталь, но какая, яркая, показательная, обозначающая уважение к личности...

Так вот, по истечении пяти часов после того, как я, едва очнувшись от наркоза, еще толком не понимаю, на каком я свете, ко мне подкатывает моя очаровательная большеглазая медсестричка и произносит нежным голоском нечто, на мой взгляд, совершенно несусветное! Как ни скудны мои познания в английском, смысл сказанного ею может быть только один. А именно:

— Doctor Eikis, stand up, please!

Я, честное слово, просто отказываюсь, верить своим ушам. Это что, издевательство? Что значит: «Вставайте!», они что, тут, с ума посходили? Всего ведь каких-то пять-шесть часов после сложнейшей операции на сердце!

Естественно, я тупо вопрошаю:

— What???

После чего с мольбой обращаю глаза к Светочке:

— Доченька, чего она хочет? Может быть, я не понял?

Но Светлана утвердительно кивает:

— Да все правильно, папуля. Здесь так принято. Сказано — встать, значит, вставай!

Что остается делать? С трудом встаю с кровати. Ноги не держат, коленки трясутся, перед глазами всё плывет. Меня, естественно, заботливо поддерживают под руки. Затем раздается команда тем же нежным голоском:

— Sit down, please!

То есть — «присаживайтесь, будьте так любезны». С облегчением сажусь. Так продолжается полчаса. После чего мне разрешают, снова лечь. И тут звучит, новый вопрос:

— Доктор, с вами кто-то останется на ночь из ваших родных?

Марина с готовностью отвечает:

— Да конечно, я останусь.

— 0кей! — улыбается медсестричка.

И вслед за этим в мой блок вкатывают изящный реклайнер (раскладное кресло-кровать) со стерильным постельным бельем. Медсестра подает Марине какой-то листок:

— Вот вам меню, выберите, пожалуйста, что Вы хотели бы себе на ужин.

Понятно, что все это предназначалось не для меня... Лежу я, стало быть, и думаю:

— Господи! Почему же у нас, в наших отечественных больницах и близко нет ничего подобного?

Но вопрос этот, естественно, был чисто риторическим, ибо ответить на него было некому.

А чудеса тем временем не прекращаются. На следующий день с утра пораньше ко мне в палату вкатывают инвалидную коляску. Я, вспомнив встречу в аэропорту, предполагаю, что меня сейчас повезут на какое-нибудь обследование. А коляску, между тем, почему-то начинают нагружать многочисленными мониторами и датчиками, находящимися в блоке. С интересом и недоумением слежу за этой процедурой. Но, чую сердцем, вновь затевается что-то из ряда вон выходящее. И предчувствие меня не обманывает. Вновь раздается нежный голос медсестрички:

— Doctor Elkis, stand up!

Ничего уже не спрашивая, поднимаюсь с места. Затем следует новая инструкция:

— Обопритесь, на руку вашей жены. Вот так, правильно. А теперь начинайте потихоньку двигать эту коляску по кругу.

Как я ни готовил себя к любым новым неожиданностям, но эта директива меня попросту ошеломила. То есть не коляска должна возить меня, больного, оперированного человека, а я её! Как в такое поверить?

Но, делать нечего, приходится исполнять приказание. Начинаю, опираясь на Марину, медленно толкать перед собой коляску, набитую всяческой аппаратурой. Перехватив мой взгляд, сестричка ласково воркует:

— Не удивляйтесь, это наши мониторы. Они должны следить за вами каждую секунду, если что случится...

Но тут выясняется еще одно весьма прискорбное для меня обстоятельство. Халатик-то на мне застегнут лишь до пояса, в силу чего весь мой тыл при ходьбе выставляется на всеобщее обозрение! Меня это, естественно, смущает и нервирует. Шепчу Марине на ухо:

— Прикрывай хоть ты меня сзади, что ли...

Но она непреклонна: — Ничего особенного! Тут все так ходят, будь любезен быть как все.

Ладно, делаю я круг внутри небольшого холла, выплываю в коридор. И вижу нескольких подобных мне людей с колясками, сверкающих при каждом шаге голой задницей. Чем вызвана необходимость этого стриптиза, до сих пор не могу понять... Правда, долго мне гулять не разрешают и опять укладывают в постель. А через два часа вновь звучит ангельский голосочек:

— Stand up!

На этот раз мне выпадает сделать уже круг побольше.

Интересуются:

— Устали?

Я, конечно, бодро отвечаю:

— Нет!

— Тогда, пожалуйста, еще один кружок. А теперь можете отдыхать.

И снова вечером несут меню моей жене:

— Что вы хотели бы на ужин?

Наутро все то же сакраментальное:

— Doctor Elkis!

Однако, никаких колясочек уже катать не предлагают. Вместо этого кладут мне в карман халата небольшую плоскую коробочку:

— Это — передатчик для нашей спутниковой, антенны, чтобы, вы все время были в поле нашего внимания. А теперь берите под руку супругу и идите с ней гулять до тех пор, пока не устанете...

Гуляю я и думаю — ведь вот какая штука получается, что весь этот блестящий суперсовременный больничный сервис обеспечивают пациентам не в каком-нибудь гигантском мегаполисе — столице мира, а в обыкновенном городке в штате Аризона, на границе с Мексикой, посреди раскаленной пустыни!.. То есть и впрямь получается, как говорит Саша:

— Всё, что имеется в Нью-Йорке, есть и здесь у нас... Никакой разницы!

И вот часов в одиннадцать утра является ко мне, наконец, один из ассистентов доктора Розада. Внимательно изучает мои графики и делает совершенно сенсационное заявление:

— Я сегодня дежурю. И если я увижу, что к вечеру ваши показатели не изменятся в худшую сторону, я вас вечером же и выпишу из госпиталя.

У меня вновь, в который уже раз, глаза лезут на лоб:

— What? Как это? Что значит — выпишете? Я здесь — всего лишь третий день!..

Но долго удивляться мне не дали, и вечером того же дня мой зять Саша увез меня к себе домой. При этом у нас с ним произошел такой вот интересный диалог:

— Игорь Семёнович, вы уж, пожалуйста, пристегнитесь ремнем безопасности.

— Саша, о чем ты? Какой ремень? У меня же вся грудь разрезана до живота!

А он:

— Да я, конечно, понимаю. Но если нас остановит полиция, тогда штраф — сто пятьдесят долларов.

Я начинаю заводиться:

— Ну и что? Скажешь, объяснишь, что везешь человека после операции! В конце концов, могу им показать свой шов!

Но Саша стоит на своём:

— Вы знаете, здесь эти вещи не проходят. Проси не проси — у них на все инструкция.

Вот вам, стало быть, и другая сторона Америки с ее невероятным буквализмом в исполнении законов! Что здесь хорошего, что плохого — судить не мне, но иногда все это начинает страшно раздражать.

В конце концов, я все же с грехом пополам приладил на себе ремень, и мы поехали домой. И только тут до меня дошло, что операцию мне сделали в среду, а в пятницу я уже был в кругу семьи! Как говорится, очевидное-невероятное. Но такова Америка, невероятная страна.

В тот же вечер, помню, звонит нам из Москвы в Тусон, штат Аризона, моя незаменимая помощница по Скорой помощи Светлана Николаевна Литвиненко, та самая, которую мы порой шутливо называем «Чашкой» (как повелось еще с далеких фельдшерских времен). Она, естественно, беспокоится, спрашивает у Марины Ильиничны, как я себя чувствуют, когда меня собираются выписывать из госпиталя. На что Марина отвечает ей:

— А это лучше пусть он сам вам скажет. Вот он рядом сидит. — Как сам? — изумляется Светлана Николаевна. — Разве его еще не оперировали? — Нет, почему же, уже прооперировали, — говорит Марина. Ну, тут уже я беру трубку и объясняю потрясенной «Чашке», что у них тут, в Америке, к оперированным людям относятся гораздо круче, чем у нас! А именно, не дав даже и полежать по-человечески, их тут же без всякой жалости выпроваживают за порог на третий день после операции — вот как сегодня, в частности, меня...

Но это все было, конечно, сказано весьма шутливым тоном, ибо теперь мое уважение к американской медицине возросло еще больше. И, кстати, не только к самой медицине как таковой. Когда я, к примеру, рассказываю моим друзьям в Москве обо всем произошедшем, у меня порой создается впечатление, что мне не верят. И в самом деле, иногда для того, чтобы решить какой-нибудь пустяковый вопрос на уровне обычного врача, у нас, как правило, требуется мое личное вмешательство: видите ли, никто не хочет брать на себя лишнюю ответственность. А тут вдруг моей дочке, по сути, еще девчонке, которая и работает-то в этом огромном госпитале без году неделю, руководство делает поистине царский подарок в виде столь дорогостоящей операции! И, впрямь, трудно в такое поверить...

Но, тем не менее дня через два я уже мог совершать небольшие пешие прогулки в два-три километра. И когда я почувствовал, что уже достаточно окреп, я сказал своей дочери:

— Ты знаешь, для меня благодарность за доброе дело — первый закон жизни. Надо бы как-то отблагодарить тех замечательных людей, которые сделали мне операцию бесплатно. Не знаю, как у вас здесь, но в России это принято. Она мне говорит:

— Папуля, дорогой, в том-то и дело, что у нас это не принято! Вот если бы ты привез с собой из Москвы, скажем, какие-то русские сувениры — матрешки, ложки, гжель — они бы это приняли легко. А брать какие-то подарки уже после операции... Нет, думаю, никто на это не пойдет.

— Ну хорошо, через три дня я улетаю. Могу я их хотя бы пригласить поужинать в приличный ресторан?

Светлана все еще сомневается:

— Я не уверена, что доктор Розада сможет прийти на этот ужин, так как он очень занят. Но Майеру и Лампрасу я обещаю позвонить... В итоге всё закончилось прекрасно, мы хорошо посидели за столом, о чем мне на память осталась фотография. Вот тут-то, в откровенном разговоре, и выяснилось, какой ценой дается это их прославленное американское качество! А именно, работать им приходится буквально на износ. Так, доктор Лампрас говорит:

— Вы знаете, у меня ведь всего два выходных дня в месяц. Все остальное — бесконечные дежурства изо дня в день...

Видимо, по этой причине он в свои сорок два года все еще не женат. Как сказала мне Светочка, ни одна жена не может вынести такого образа жизни, хотя эти люди, бесспорно, зарабатывают огромные деньги. Почти все они миллионеры, так как доход хорошего американского хирурга — полмиллиона долларов в год. Конечно же, в нашем понимании это — безумные деньги. Но и пахать им за это приходится — дай Бог...

Так что если сейчас, после столь близкого моего знакомства с американской системой здравоохранения меня бы спросили, что я думаю об Америке, я бы, наверное, ответил, что это — страна парадоксов, где вы ни на что не найдете раз и навсегда определенного и однозначного ответа. Что-то в ней мне порой очень нравится, а что-то не устраивает. Но то, что это, безусловно, яркое, необычайное явление, отрицать невозможно. В этом я убеждаюсь всякий раз, когда вновь вступаю на землю той самой Америки-разлучницы, которая разлучила меня с дочерью. И которая в тяжелый для меня момент спасла мне жизнь...

Дата добавления: 2015-10-13