Американцы

Общее представление об американцах (дальше оно будет развернуто гораздо шире) – это народ общительный, жизнерадостный, шумный, доброжелательный, деловитый, терпимый, с хорошим чувством здорового юмора, охотно идущий на контакт, готовый придти к компромиссу, любящий гордиться своими успехами. Одновременно американцы мало информированы о жизни и обычаях других народов (при том, что любят путешествовать), да и не слишком заинтересованы в том, чтобы узнать больше.

Американцев с рождения приучают к сознанию собственной значимости и одновременно – к значимости любого другого человека: «Твое право размахивать кулаками кончается там, где начинается нос твоего соседа». Именно поэтому американские школьники и студенты не дадут товарищу списывать контрольную работу: это означало бы одобрение нечестного отношения к труду, неуважение к возможностям товарища и вдобавок – неуважение к самому себе: почему я должен прокладывать дорогу другому? Пусть трудится сам. Само понятие «индивидуализм» в американской культуре – положительное, как и, к слову, агрессивность, которая понимается как наступательность, стремление к победе. Английское выражение self-made man – «человек, сделавший самого себя», достигший успеха ценой исключительно собственных усилий – в русской культуре не имеет однословного соответствия.

Отрицательная сторона индивидуализма русским очевидна: это взаимное безразличие, «каждый сам по себе», а значит увеличение числа разводов и новых браков, которые заранее считаются временными. Чуть ли не хрестоматийным теперь стал образ западноевропейцев, сидящих за одним столиком в кафе и разговаривающих каждый по своему мобильному телефону с далекими знакомыми.

Справедливости ради надо отметить, что «взаимное безразличие» – только одна сторона национального характера американцев. Они готовы в трудную минуту придти на помощь даже тем, к кому не очень расположены – например, в последние годы советской власти, когда наши магазины совершенно опустели, именно из Америки (и Германии) поступала большая часть гуманитарной помощи. Именно американцы в массовом порядке усыновляют детей из бедных стран, в том числе из России, причем нередко это дети с физическими и психическими отклонениями, от которых отказались родители и потенциальные усыновители.

Самоуважение, чувство собственного достоинства приводят к еще одной заметной особенности жителя западной культуры – стремление ни в коем случае не скрывать своих достоинств, особенно в ситуации выборов или приема на работу. Там, где русский в ответ на похвалу, скромно заметит: «Ну, что вы, каждый на моем месте поступил бы так же», американец с достоинством ответит «Благодарю вас, вы очень любезны».

Несомненные успехи в экономической и политической жизни американцев, помноженные на их индивидуализм и, следовательно, уверенность в успешности своей деятельности, привели к тому, что американцы уверились в собственной правоте буквально во всем, что стало проявляться в их стремлении навязать миру свои представления о добре и зле. Внешний мир нередко воспринимает это как бесцеремонное вмешательство в чужие дела.

Парадоксальным образом американцы не чужды и конформизму, стремлению приспособиться к чужим правилам игры. О.А. Леонтович объясняет это, в частности, стремлением бесчисленных иммигрантов вписаться в новую общественную структуру, быть, как старожилы. Русская пословица «В чужой монастырь со своим уставом не ходят», - пишет О.А. Леонтович, - несколько отличается по своей сути от английской “When in Rome, do as the Romans do”. Первая призывает к невмешательству в чужие дела, вторая – к конформизму.

Об этом же свидетельствует наблюдение Линн Виссон:

Если речь идет не о чисто техническом предмете, например, о том, как управлять каким-нибудь механизмом, то абсолютная уверенность говорящего в правильности или неправильности своей теории, идеи, своего подхода к проблеме может довести американца до белого каления. Он всегда танцует от одной печки: у вас свое мнение, у меня свое. Для него неприемлема позиция: «я прав, ты не прав»Е кто ты (или я)такой, чтобы судить, чья точка зрения более правильна? Ты любишь ванильное мороженое, а я шоколадное, тебе одно по душе, мне – другое. В том или ином споре у него, конечно, может быть свое мнение, и в таких случаях он не менее русского собеседника способен быть уверенным в своей правоте. Но он выражает свое мнение по-другому, оставляя за оппонентом полное право иметь собственные убеждения. Если возникает атмосфера несогласия, то обычно вежливо констатируется расхождение во взглядах и разговор переводится на другую тему.

Сказать You’re wrong американцу значит сказать непростительную грубость.

Думается, что эти две противоположные черты – самоуверенность и конформизм – приводят к американской терпимости, которую надо отличать от русского терпения. Терпимость среднего американца проявляется буквально во всем, но прежде всего – в религии, когда рядом мирно уживаются все возможные верования, и никому не возбраняется перейти из одной конфессии в другую. Политические взгляды тоже право каждого и обсуждению не подлежат. Нередко такая терпимость определяется сторонними наблюдателями как равнодушие.

Что касается русского терпения, то англоязычные переводчики порой предпочитают не пользоваться словом patience, справедливо считая, что это – разные понятия. Не имея адекватного слова, они могут, например, использовать русское слово terpenie. В данном случае речь идет о безропотной готовности сносить бесконечные лишения, нарушения прав человека вообще и женщин в частности и прямые издевательства власть предержащих, которые в странах Запада давно вызвали бы народные волнения.

Обращает на себя внимание особенность американского патриотизма. Вероятно, нет более патриотичного народа, однако это любовь к стране в целом, а отнюдь не к конкретному месту, городу или хотя бы штату. Американцы с легкостью меняют место жительства, как устаревшую модель автомобиля. Им непонятна русская «любовь к отеческим гробам». Только в России могло родиться изречение о том, что два переезда равны одному пожару, и дело здесь не только в прекрасном сервисе, благодаря которому переезд в США проходит в несравненно более комфортных условиях.

Интересно, что при огромном количестве американцев - нобелевских лауреатов и вообще ученых с мировым именем образ интеллектуала в Америке популярностью не пользуется. Во многих голливудских фильмах ученый профессор – это опасный чудак или маньяк, проводящий эксперименты, угрожающие существованию человечества. Понятию же интеллигента в английском языке и вовсе нет соответствия.

Из книги Льва Анненского «Русские плюс»:

Как славно переглядываться через океан!

Американец судит о себе по тому, чего он достиг. Русский судит о себе по тому, «ЧТО он есть» – независимо от того, чего достиг.

Американец отобран по предприимчивости: до Америки добирался тот, кто готов был «встать и идти». Русский «отобран» по осмотрительности: здесь оставался тот, кто оставался.

Американец работает, засучив рукава, чтобы и его внук мог работать, засучив рукава. Русский работает, засучив рукава (или спустя рукава, или делая вид, что спустя рукава), чтобы его внук мог, наконец, избавиться от проклятой работы.

Но и русский (изначально русский, рождающийся в 14 веке из славянина, финна и татарина), - это тот, кто «встает и идет». Общее у превопроходцев Старого и Нового Света: чувство пути. «Дорога на океан». Фронтиры, рубежи, горизонты. Мечты. Непосильные глобальные задачи.

Американец, готовясь к испытаниям, напоминает себе суховатое замечание Фрейда о том, что счастье не является составной частью жизненного устройства. Русский (я имею в виду русского поэта Осипа Мандельштама), готовясь к ссылке, спрашивает жену: «Кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива?»

Англичане

В отличие от американцев, они немногословны, не любят громких речей, с детства приучены к тактичности, вежливости, сдержанности и самоконтролю. Пуще всего англичане боятся конфликтов и всячески избегают не только конфликтных ситуаций, но даже беседы, которая могла бы привести к конфликту: вот почему у них огромное количество идиоматических выражений, относящихся к самой безопасной теме разговора – погоде. Едва ли не все темы, действительно интересующие русских, в «приличном обществе» у них просто запрещены: это разговоры о политике, религии, партийных разногласиях, не говоря уж о сексе.

Фатическое общение у англичан безусловно на первом месте, а «кухонный разговор» по душам, столь милый сердцу русского интеллигента абсолютно невозможен. О серьезных вещах англичане скорее напишут, чем скажут, потому что письменное свидетельство ваших намерений выглядит гораздо убедительнее, чем устный разговор.

Естественно поэтому, что в речи они избегают и категорических «да» или «нет».

Из книги очерков известного публициста Льва Анненского «Русские плюс», который, свою очередь, пересказывает книгу Вальтера Шубарта:

Он сидит себе в безопасности на своем острове, непричастный к общей судьбе Европы. Море вокруг – что для русского степь: естественная защита. Последняя битва на английской земле была в 1745 году. А на чужих землях? А на чужих – пожалуйста!

В противоположность немцу или французу, англичанин оставляет угрожающие ему неприятности без внимания, надеясь, что они как-нибудь уладятся, без его вмешательства. По логике прецедента. (Вспомним, что в Англии нет конституции, и судопроизводство ведется по принципу прецедентности).

Отсюда – знаменитый британский характер. Все, что лежит по ту сторону опыта, оставляет англичанина равнодушным. Замечательная английская терпимость к чужим культурам покоится отчасти на неинтересе ко всему чужому. (Эту черту англичане передали и своим кузенам - американцам) Величайший вклад англичан в мировую культуру – этика джентльменства – строится на непоколебимом чувстве неприкосновенности своего дома и на вере, что все англичане в сущности хотят одного и того же. Они – индивидуалисты в жестких рамках традиции. Это – «типовой индивидуализм». Свобода, неотделимая от порядка.

Свобода англичанина замкнута в пределах его мира, его круга, его острова и потому она реально осуществима (свобода русского в идеале совпадает с беспредельностью человечества и потому малоосуществима). Для англичанина свято все, что существует, свято потому, что существует; как есть, так оно и должно быть (т.е. знаменитый английский консерватизм) (для русского все, что существует, греховно; русский на что ни глянет, думает: нет, так не должно быть!) (Вспомним Высоцкого: Нет, ребята. все не так, все не так, ребята!)

Англичанин всегда готов к компромиссам, он умеет примирить побежденного с его судьбой и легко опускается с небес на землю (русский с судьбой не примиряется, компромиссов не признает и в случае поражения склонен обрушить мир с небес).

Вопрос: как вогнать этого англичанина в образ фабриканта, признающего только наживу и использующего ближнего только для выгоды? Как соединить джентльменство повседневного общения с той кровавой драмой, которую представляет собой история Англии? Ведь более жестокой истории нет нигде в Европе! Наполеон, хорошо знавший своих противников, называл англичан совершенно дикой расой. (Можно думать, что тут все проще, чем кажется Анненскому: как уже указывалось выше, национальный характер подвержен изменениям, англичане раньше были именно дикой расой, и ни о каком джентльменстве говорить было нельзя.)

Можно, конечно, в характере островитянина отыскать следы «другого ландшафта»: вспомнить, что дважды в эту защищенность вторгались чужие племена (римляне и саксы), несшие совершенно другой, далекий от «невозмутимости», агрессивный дух. Можно из тех несходящихся оснований вывести варианты британского характера (католико-мистический и кальвинистско-пуританский, как называет их Шубарт). Можно непримиримостью этих типов объяснить даже и упрямство противостоящих сторон в Ольстере. Но такого рода причинные связи слишком просты, чтобы объяснить бесконечное «оборачивание» национального характера из одного края в другой (и из черноты в белизну, если угодно).

А может, тут закономерность другого уровня? Может, избыток сил, накопленный невозмутимыми островитянами в их островном сидении, как раз и подтолкнул их попытаться вымостить на воде мировую империю?

Или наоборот: вечное пребывание над хлябью и невозможность обосноваться прочно и вечно над качающимися (чужими!) владениями диктует британцу такую беспрецедентную осторожность и осмотрительность, что сама философия его становится «служанкой опыта»?

Дата добавления: 2015-10-13