НА СВОБОДЕ 1 страница

Привёз меня домой, ввёл. Зашёл я, перекрестился три раза, и встал на колени. А Никулин стоит у дверей. Когда я помолился, он говорит: «Я вашей матери обещал и своё обещание выполнил – вы до v ма...».

Каждое дерево готов был гладить – в лесу ходил, не надышишься. Друзья со всех сторон, братья, сёстры. И начались расспросы, которые были записаны на двух плёнках – это, наверное, часов на восемь, – теперь уже этой свежести нет, привык к пирогам, ворчаньем рот наполнил, тюрьма не снится.

Благодарю Бoгa, что был там: мне от этого только польза. Там ещё Никулин говорил: «Нужно, желательно, чтобы написали вы письмоСолженицыну». Я сказал: «Согласен, я напишу, в чём я не согласен с ним, ибо моё несогласие было уже выражено в послесловиях при выпуске записей «Архипелага» до ареста. Но только вначале я поблагодарю его за его героические действия, это настоящий герой нашего времени». Так и не писали никуда. Хотели взять у меня интервью, и было записано в кабинете у прокурора города. Прислали корреспондента «Алтайской правды» Лушникова Ал. Ник. – и ни слова не напечатали, ибо я говорил «не то». А я интервью это и сам записал на магнитофон. Про то, как меня захватила уже на другой день с работы, доставили в краевое управление КГБ и пытались отнять эту запись, которую мы уже разослали – писал уже довольно.

Если любое доброе дело, которое делается годами, описывает не специалист, который умеет и про погоду и про мечты написать, то годы вмещаются в несколько строк. Пошёл Авраам, был с ним Исаак, вернулся Авраам, был с ним Исаак, в жертву был овен принесён. Что на это можно сказать? Иоанн Златоуст говорит о том десятки проповедей по несколько часов, и в каждом слове высвечивает и историю, и обычаи, и погоду, и смысл. «Пошёл в чужую страну». Чего уж тут не понять. Но когда прослушаешь проповедь Златоуста, то тут и обычаи народов, по местам которых шёл Авраам, и о разбойниках, и о тоске его.

Про Сарру нет ни слова, про тот момент, когда Авраам пошёл на гору Мориа, принести жертву. Но в проповеди святителя златословесного и ей посвя­щается немало места, и отчего её неведение, и что бы было, если бы она узнала, как бросилась бы, как стала бы убеждать рабов отнять сына, доказывала, что муж её от старости совсем рассудок потерял... (требуется психэкспертиза, укольчик).

Или заголовок: «Деяния Апостолов» – 6 проповедей только на название книги. Или Ис. 6:1: «В год смерти царя Озии», – тут, кажется, и двух слов не найдёшь, что сказать; а у него снова 6 проповедей, да и дошли-то не полностью, а лишь что успели тогдашние скорописцы-стенографисты запечатлеть.

А тут и из своей жизни ничего толком не расскажешь. Кратко ска­зать: не попадайся! А уж если удостоишься – крепись, благодари Бога за всё. Помни, что с тобою Христос, что ты не один.

Года с I980 по январь 1986 были самыми плодотворными в смысле начитывания, труда среди ИПХ. (В результате бесед Игнатия присоединилось к церкви около 30 «истинно православных христиан», многие из которых до того жили на нелегальном положении – прим. сост.) Их, пришедших в церковь, вскоре начали гнать церковники. Тут же везде был и я замешан, стали их звать «игнатьевцами-златоустовцами». И все эти пять лет как бы на фронте был, ходил с сумочкой, со второй одеждой...

Мне нужно было найти книги, с которых начитывать – и чтобы они были целыми. Новые знакомые... Вхожи в дом. А тут за каждым шагом следят, почти неотлучно по две машины дежурят у окна, и кто бы ни приехал, им в поезде или уже здесь – обыск будет... У работы подогнали будку и без зазрения совести неотлучно фиксируют всех. В квартире кто-то шарится, вскрывают дверь, следы монтировок так и остались на двери.

За чистыми плёнками по разным городам и весям ездил почти всегда сам. Себе и людям магнитофоны доставал сам же, если для ремонта что нужно, еду опять же сам. А работа, встречи, всё остается, или ещё более стало. И вижу, что следят, и ничего не поделаешь, и каждый день готовлюсь уйти опять в ту «ежовщину». То, что изъяли где-то 3 тысячи плёнок, это, может быть, малая часть, и всё бесплатно. Я задыхался, и для заработка бросался снова на печи. Что за работа – спроси любого печ­ника, что такое выложить фундамент и всю печь и затопить – в течение дня, а иногда и две печи за день.

Потом нужно все сделанное, каждую коробочку с трёх сторон окле­ить – и эти бумажки нужно нарезать. Потом на всё заготавливались кар­тинки – по две на эти закреплённые с трёх сторон картонные коробоч­ки – наклеивал картинки и заранее наготавливал надписи. Примерно на 95% всего делал сам, вот этими руками. Клей, подпиши, достань бумагу, сопроводительные каталоги краткие к каждой Библии, к каждому житию и порядковый, и алфавитный. Чтобы сделать алфавитный, мне пришлось зано­во все 12 томов и 3 книги ещё в эти «Жития» вошедшие, переслушать, законспектировать – только на это ушло кропотливейшей работы 6 меся­цев. А я ведь в этом деле удержу не знаю. Сижу до половины четвер­того ночи, а в пять утра или в 5.40 уже снова всё вертится. Надо, люди ждут. Всё, что переписано, всё, до единой плёнки, делал сам, ибо кому доверил однажды, они чистых, незаписанных людям наложили. На Златоуста кро­ме краткого цифрового каталога составил ещё за полгода другой каталог на все 12 томов. Итого пришлось все 12 томов Златоуста прослушать 6 раз подряд (12х6 = 72 тома). «Жития святых» Димитрия Ростовского за всё время пришлось прочитать 10 раз (10х12 = 120 томов).

Прослушавши, отпечатал на 490 стр. краткое содержание всех томов с симфонией на весь труд. И всё сам. А каков из меня печатальщик?

Переписка, само собой, – каждому ответь. За 10 лет ответил 12 тысяч писем. Иные письма на десятках страниц. Со ссылками на десяток книг. Иной раз издали люди приедут, несколько дней у сестры ждут, когда пойду на работу, чтобы туда прийти встретиться, ибо ко мне доступ был весьма немногим. Под ключом сидел. Вспомнишь, и то – мороз под кожей, как мама говорит. Как-то приехала мама, потомилась с братом Иоакимом, да и пошли на вокзал, мы-де там до вечера подождём, а потом спать придём. Кашля­нуть нельзя – идёт запись, комнатёнка-то одна, вместе с кухней и с залом равна 12 метрам квадратным. Вот, что тут сказать... Если я пойду на эту тему говорить, то начну сыпать числами, цифрами, именами кагэбэшников и милиции, опять нагрешу с настоятелем местным, противящимся полному погружению при крещении, не желающему убрать из храма три торговых точки, не желающему проповеди в обычные дни...

Поездки – опять даты и места. А это ещё вовсе не полезно...

Всё крутилось, все шипело и варилось день и ночь. Одной кнопкой срывались с места 11 магнитофонов и на скорости 19 см/ сек. на двух дорожках в одном направлении летят. Спал только сидя на полу. И как хвостики плёнок, ракорды замолотят, очнулся перезаправил и опять «по коням!.. По коням!! По коням!!!» За меня даже безбожники боялись, которые ничего не знали, но знали про непрестан­ную слежку за мной, как меня и на вокзалах терюшили, и жулькали в вагонах и автобусах, в вокзалах и в церкви.

Я ведь только днём ещё хорохорюсь, а как лягу – не знаю, куда и как руки свои вытянуть, вывернутые и в локтях, и в суставах, и в плечах. Если нечаянно ночью рукой поверну, то стон на всю комнату. Днём полегче. Это ещё с каких пор? С 1962 года, да и потом по частям всё добавляли.

Кажется, что тут особого, около полутора тысяч плёнок-катушек отправить через Москву на Белоруссию, или на Питер, на Вильнюс, Таллин. А как на деле? Всё это нужно упаковать, составить каталоги, пригото­вить роспись. Я ведь деньги вперёд не брал, а всё в долг наберу, тысяч на 12 рублей, при окладе сторожа 72 рубля, – вот голова бездумная, о чём думал? А если дорогой отнимут, то что? С кого? Кому везу, тот не получал, он же с меня и стребует. Если бы брал, а коли не да­вал – то его же не жжёт эта потеря. Как Иаков говорил Лавану: рас­терзанное зверем – это мой убыток. Вот привезли на вокзал, и ты посмотрел бы, что делалось: это же целая операция была. По разным углам вокзала свои люди держат по ящикам, а как садиться в вагон, то лезут туда по одному билету до десяти человек, кто же их впустит, «провожающих» – и все с коробками одинаковыми. И вот я зимой на вокза­ле, жду вестей, уже и телеграмму дали в Вавилон (Москва): ждите, номер, ва­гон. И вдруг заметили, что прицепился филер, на хвосте сидит, предупредили свои люди, и проверили, так и есть. Что делать? Совет краткий без меня, я же на дежурстве, и ничего про то не знаю.

А они согласились всё вновь вынести и разнести. А теперь жди оказии... Где теперь это изданное хранить, и деньги, истраченные на сырьё, вер­нуть не смог. А новые заказчики уже ждут. Снова нужно покупать тысяч на десять плёнок, а денежек-то и нет.

А то и того не легче, отправили какому-то другу, все силы вло­жили, а ему в Печорах показалось, что больно уж прыток этот из Бар­наула, быстро сделал, или от страха вдруг отказался. Нужно переадре­совать. А то в глубинку Средней Азии просит батюшка; отправил до Ташкента с перекладными, не мог же специально кого-то послать, и билет не в моих силах оплатить, и людей нет, все же на производстве. А груз там пробыл год, потерялось то и другое, и ответ: заберите, ко­рова не нужна. И не раз так было – это всё мой ущерб. Тут уж о про­изводстве и забудешь. А что, купец, умеешь ли узлы вязать на кушаке? Проверят тебя не раз: не ради ли денег делаешь? Сколько в разных местах так-то и сгинуло, мой ущерб.

То были годы поиска, примеров-то на этом поприще никаких, непроложенной тропой в горах брёл.

Сколько машин приезжало, сколько бесед разных было со штатскими, и что из этого получилось... Нет, о том времени не могу пока, не готов писать...

«СНОВА МЕНЯ ЗАБИРАЮТ, БУДНИЙ ОБЫЧНЫЙ АРЕСТ...»

Прошло полгода, как я освобождён из лагеря. Меня всё ещё спра­шивают, не утерял ли первые впечатления о свободе, и почему так долго ни с кем не поделился таким подробным воспоминанием о пережитом, как было после освобождения в 1980 г. (Выйдя из тюрьмы в 1980 году, И. Лапкин наговорил две многочасовые катушки воспоминаний о своём пребывании в заключении.)

Конечно, то первое чувство после получения свободы в полноте уже не сохранил, но умом могу всё это воспроизвести в деталях.

Тогда, в 1980 году, я сразу же вышел на работу, возвратившись домой. Все были рядом, и отвечая на их вопросы, принёс самые свежие впечат­ления. Теперь же поехал сначала к матери, да и болезнь дала о себе знать: сразу же там слёг – не до воспоминаний. Всем, кто узнал о вне­запном освобождении и желал встретиться, сказал, чтобы не ездили ту­да, во Фрунзе, и только спустя полтора месяца принял первых желаю­щих. Кто просил рассказать подробно – отвечал, что не хочу повторять­ся, а вот придёт время и соберемся по случаю, тогда отвечу на все вопросы. А пока на бумаге описать самое главное попытаюсь...

Начиная с 5 января 1986 года чувствовалось особое, всё нараста­ющее напряжение вокруг. Особенно началось это после поездки с братомПавлом в Красноярск.

Брат Павел гостил у меня, мы только что вернулись из степи, в Потеряевку ездили, где жили одни в степи, подножным кормом пита­лись, искали зерно, коноплю, рыбу из пруда ловили на всякую всячину, как два мужика по Щедрину – но без генералов. Только вернулись – а тут 1 октября телеграмма из Красноярска. Телеграмма была, чтобы при­ехал я и печь в просфорне помог сделать. Отец Александр Бурдин меня вызывал. Моё чувство не обманывало меня тогда, как я не хотел ехать... А если бы всё повторить сейчас, то всё равно поехал бы: сколько из этого выявилось всего! Слушали тогда «Уроки и примеры христианской надежды» (Книга о. Г. Дьяченко, начитанная Игнатием – прим. сост.), и там говорилось, чтобы не свою волю нам исполнять, а познавать волю Божию. Здесь, в Барнауле, шёл дождь, и так уж мне не хотелось ехать, и отпуск к концу шёл и у меня, и у Павла, и сля­коть такая, и работа большая... Посоветовались, помолились, и решил я, что только что про это слушали, чтобы свою волю не исполнять, а делать, что Бог велит.

О. Александр Бурдин, благочинный Красноярского края, был вызван в Енисейск, чтобы усмирить старосту, восставшего, как я понял, на тамошнего настоятеля о. Геннадия Фаста. А мне дал несколько чело­век в помощь – носить кирпич и глину месить с песком. Среди этих наи­более ревностных оказались и торговки из храма (стоящие у свечного ящика). Печь основал – и в душах людей положил основание, чтобы верили слову Божию. Кирпич к кирпичу, слово к слову, водой на глину, слезой на сердце, скрепляли раствором, сокрушеньем и стоном скрепляли слова... Печь сделана, возвратился и о. Александр из Енисейска. Уехали мы с Павлом, завя­залась переписка с новыми душами – с теми, кто помогал делать печь.

В первый же воскресный день торговки не вышли за барьер, к деньгам, и служба стала ненужной. Народ валом валит, а некому молить­ся: все к торговой точке норовят пробиться. Вот тут и взъярился бла­гочинный протоиерей: «Игнатий мне приход развалил...». Я воевал про­тив торговли, против того, что не крестят, а только лбы мочат, что нет оглашения, полон храм причащается неверующих...

О. Александр ничего не придумал лучше, как пожаловаться нашему заслуженнейшему благочинному Алтайского края Войтовичу о. Николаю митрофорному, «с отверстием» на меня, а потом и архиерею Гедеону. На письмо Гедеона я ответил письмом-разъяснением, а тут в это дело вмешался по своей ревности сын о. Александра, диакон Сергей Бурдин. Он в мои дежурства 4 и 8 января звонил, а в последнее дежурство прочитал своё открытое письмо, которое он послал архиерею. Вечером прочитал мне по теле­фону письмо, а уже с работы меня утром не выпустили...

До этого я хотел выехать к Сергию, как он просил, и билет взял на самолёт туда и обратно, но меня заблокировали и не дали вылететь. Привязалась милиция: то вроде за то, что племянник у меня живёт, а то вроде бы мне повестка – что кого-то тут ищут, насиль­ника какого-то, а вроде бы я мог и видеть... А на самом деле гото­вились надо мной произвести насилие, суд с натяжками.

В последнее воскресенье ходил в лес кататься на лыжах, и там два молодца за нами все гонялись с фотоаппаратом с длинным раструбом: снимки делали, чтобы в кадр я попал. Крались из ельника, ползли по снегу... Чего они искали? Вроде бы я учу детей, или ещё чего? Так среди детей были и девочки... Тут у них осечка вышла, зря пахали снег пузом – снимки не пришили к делу.

Чувствовало ли моё сердце, что будет арест? Мне на этот вопрос трудно ответить. Это всё равно как если бы обожженное место ещё прижгли, а потом бы спросили: «Ты не боялся, ты не чувствовал, что тут ещё будут жечь?» Видел, что машины следят постоянно, стоят рядом, едут, куда иду, и всё что-то в рацию говорят. Просматривал всё у себя: нет, ничего нет такого, что им нужно. Говорил близким, и несколько раз выносили из дома все магнитофоны, плёнки, книги. А дело же требовалось де­лать, и снова приходилось всё возвращать домой.

Приехал ко мне после службы в армии из Караганды Саша Классен. Привёз Златоуста, и когда входили в дом – снова видели машины. Проверил: всё так и есть – следят. Это было 7 января. Сказал Саше: «Что-то они активно ведут наблюдение. Ты тоже попал в их зре­ние, смотри, если что будет – крепись».

Господь не покинул, сохранил. До ареста говорил: только бы был дух молитвы. Кто-то спрашивал: «А что это такое?» Навряд ли смогу объяснить, это надо испытать. Это непрестанная молитва, когда ты как бы и не живёшь, ты уже в аду, «держи ум твой в аде». Всё же много значит хотя бы незначительный опыт. Тогда, в 1980 году, я вкусил за 4 месяца и 17 дней, проведённых в тюрьмах и в психиатрии, что значит молитва. И все пять лет после того, ожидая ареста, молился, чтобы был дух молитвы, и всех просил о том просить, чтобы меня Господь не оставил МОЛИТВОЙ.

Утром, когда ещё и рабочие не пришли на работу, входят в сторожку смелые и поворотливые, мало спящие по ночам ребята, опытные в своём деле неблагом.

Предъявляют документы. Помогают собрать мои кружки, ложки, в машину и домой. Дома был племянник Рома 6-летний, жил у меня и учился подвигу. Когда меня уволокли, он и изрёк: вырасту, я тоже буду, как дядя Игнатий за Христа страдать.

Этот арест связан исключительно только с ходатайством вышеуказанных служителей алтаря. Надоел я им, как прегорькое зелье. На 9 января как раз и был приезд архиепископа Гедеона (Докукина) в Барнаул. Мы приготовились ему подать письмо с жалобами на нарушение канонов церкви священниками местными, и на его бездействие там много было сказано.

При закрытии дела всегда обвиняемый должен ознакомиться с предъявленными ему обвинениями. Можешь сидеть целыми днями, выписывать, читать, кто и что против тебя, за тебя ли гововрил, со всеми документами лично поговорить. Вот тогда я и обомлел, от кого это всё было, что они там говорили, наши исповедующие нас, чего им нужно было от властей относительно меня. Тогда, в первый арест, были «Архипелаг ГУЛаг», два стихотворения, то есть в них всего-то две строчки, разрушившие Союз нерушимый. Но на этот раз вовсе не было ничего, а они просто взяли тогдашнее и приложили, начали всё по новому. И лепили новые интервью, в которых не было вообще никакого криминала. Просто чрезвычайно угодившие властям пастыри, всегда и во всём делавшие, как просят выведенные из скорпионьих яиц, теперь попросили своих патронажей помочь и им убрать меня, и подальше, и желательно навсегда. Гнали чисто в политическую статью, а те уж попутно начали примерять на меня разные статьи: и по промыслу незаконному и собрания в неустановленном властями месте и прочее. Тут я нахлебался от выкормышей Сергиевской декларации, от этих обновленцев, скрывшихся под новыми обрядами и под обрядоверием, не утратившим силы даже от перестройки.

На площади в 12 квадратных метров, четыре человека шарятся 9 часов, с щупами, современой техникой. В каждую щель, в трещинку тычут прибором, ищут, нюхают, на зубок берут. Нашли большую просфору и: «...Возьмите сами и разломите при нас...» – так научены, отметки по этим темам получали где-то. Раскрошил им помельче – нет, контейнера с ураном не обрящете, слуги государевы. Снимают и все иконы с обратной стороны подвергают досмотру. Есть и с окладом. Попросили отодрать, а вдруг там нечто… Пишущая машинка доставляла много забот – как её так сохранить, чтобы и близкие не знали об этой государственной угрозе. Сделал специальный стол с большой крышкой, и она закрывалась на гвоздик. Не могли найти этот гвоздик. Показал. Открыли… а там крупный плакатик лежит с приветствием КГБ: «Опоздали, К амарилья Г нусных Б езбожников!!!» Начальник прочитал, – а начальные буквы другой краской кричащей. И ко мне: ну уж это вы зря! Да и я вижу, что зря. Радостно вытаскивают магнитофоны, всё же 15 штук, и пишущие машинки. Плёнки поволокли ящиками, около трёх тысяч катушек по 375 метров. Радостные все. Добытчики. Когда меня поведут на подписи к прокурорам, то увижу у всех почти стоят на окнах мои магнитофоны. Смотрю на магнитофоны и на плёнки, и как Лаван при расставании с дочерями про себя: мои, моё… Дорвались. Поживились. Потребовалось пойти в туалет на улицу. Подполковник повёл в сортир. Я там уменьшаюсь, а в их глазах увеличиваюсь. Такая-то охрана только у президента, чтобы в потаённом месте даже оберегали и хранили, яко зеницу ока.

Книги, бумажки, переплетенные мои письма, а это более 60 томов по 500-600 страниц. Там и письма с фронта моих дядьёв, погибших в юности. Реликвия домашняя. Всё подмели, сожгли потом на дворе в краевом суде, так они сказали. За что?

Сам я был много лет реставратором-переплётчиком, переплёл вручную, по старинному способу, самому крепкому, на шнурах более трёх тысяч томов. Да было что брать, автобус подогнали. Потом хвалились, что большой костёр горел у них там. Зачем?

Что всё сожгли, в это я не верю. Подполковник КГБ Никулин говорил потом: среди вас и среди нас дураков всегда хватало. Переодеваю всегда сухие в галошах валенки чёрные, брюки ватные новые, пальтишко, хорошие рукавицы, и пора уходить. Повезли через город, вижу главная городская ёлка горит всеми огнями. И мой путь мимо, мимо всего этого.

Машина въезжает в центральное КПЗ – камеры предваритель­ного заключения. Здесь по закону разрешается быть непрерыв­но не более 15 суток. Обычно бывают день-три. Мне пришлось на этот раз в КПЗ пробыть одиннадцать дней. Вводит следователь, который у меня делал обыск. Он и на проходной был, он и опись иму­щества делал, он и отвёз меня. Те остальные пять следователей произвели обыск у других и уже закончили свою работу. Далее поведёт дело мой, Курьят Владимир Кузьмич.

При входе в КПЗ – обыск, до того, в чём родился. Обыски­вают тебя, и швы прощупывают, отнимают то, что и не повредит, и не запрещено. И платочек, и бумажки всякие отнимут. Двери в камеру – что на КПЗ, что в тюрьме – обиты с двух сторон железом, снаружи несколько запоров железом внахлёст. Всё это с грохотом, со скрежетом. Окошечко в двери, в кото­рое подают еду, называют кормушкой. Она открывается откидыванием наружу и тоже через нахлёст запирается. Вся дверь, как офицер в ремнях, в железе.

Всегда и везде, без исключения, входя, совершаю крестное знамение и впереди себя крещу. Творя крест, читаю молитву: «Спаси и сохрани, Господи», или Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, помилуй меня, греш­ного».

Вход в камеру. Перекрестился: мир дому сему! Зашевелились. Камера в длину метра 4, а в тюрьме длина почти везде одинаковая, а ширина везде разная. В КПЗ коек-шконок нет, а половина камеры на высоте колен занята лежанкой из дерева, и в конце у стены – замена подуш­ки – прибита доска под 45 градусов. Сразу же расспросы: кто, что, откуда, за что? Помни, что отныне везде будут те, кто будет тебя выпытывать, выслушивать и доносить. Что было тайной – пусть тут и во сне заглохнет в извилинах мозга. Дают место. Есть вши, нет – тут забудь, всё поровну.

Немного погодя спрашиваю: «Вас не будет смущать, если я буду молиться?» – «Да нам-то какая разница – молись, кому ты мешаешь?» Обычно кто-либо ходит, ноги бережёт, мнёт, чтобы не закисли. И вот когда бывает пропуск, никто не толчётся, то встану в угол справа (слева стоит параша – бачок железный с крышкой, для нужды). Всё ещё раз припомнил, стал молиться о своих. Я-то тут всё знаю, как у них. Там ералаш, там уборка может быть через месяц будет окончена, а вот как тут я – они даже вообразить не могут, им тяжелее. Этот метод – считать, что всем тяжелее, а мне вовсе уж и не плохо – это я нёс до конца, и к этому не приневоливал себя, а так и было. И в это я искренне верил. Всегда говорил: «Мы тут без забот, нам тут вон как хорошо: охраняют лучше, чем президента, у окна что положишь – в форточку ночью никто не утащит».

Возможен ли побег? Говорят, что где-то, кто-то, когда-то бегал, но здесь такого не знают, и смотришь на «героев» улиц – какие они спокойные сидят... Вначале друг другу всё рассказывают, травят байки, потом выдохнутся, молчат, спят, ждут.

Еда, обед, сон. Радио в КПЗ нет. Утром приборка, назначают кого-то дежурным, дадут швабру, веник: затри. Потом вы­вод в туалет, да не задерживайся – но ждут всех, тут всё это сносно. Тепло в камере. Но табак – вот что будет мучить все­гда и везде! Курят много и безбожно матерятся.

Меня нет с ними, я постоянно ухожу – становлюсь на молит­ву. Когда встану, то говорю «я пошёл» или «я ухожу». Теперь никто меня не зови, кроме дежурного. В двери глазок, подсмат­ривание постоянное. Охранники вскоре привыкают. Встаю ночью на молитву всегда. Прошу Ангела Хранителя будить меня среди ночи, а днем себя томлю до упаду, никогда не сплю.

Начались допросы. Следователь приходит почти каждый день. Люди, которые никогда не сидели в тюрьме, рассуждают обычно так: если так на КПЗ трудно, то что же в тюрьме? КПЗ ещё как-то ассоциируется с десятисуточниками, с пьяным задержанием, а слово «тюрьма» – это уже конец. А на самом деле, самое трудное – это этап, КПЗ легче, тюрьма ещё легче, а лагерь – это уже и переписка, и дело... Звёзды, солнце мо­жешь увидеть, даже птиц и деревья.

Здесь очень и очень помогает знание «Архипелага ГУЛага» Солженицына и «Орлиной песни» Краснова. Земной поклон Солже­ницыну, многая ему лета за наставления, как выйти отсюда че­ловеком. В свободные минуты вспоминал Александра Исаевича и благодарил Бога, что живу, ознакомившись с его трудами.

«Мне легче» – вот что всегда помню. Потом буду этим утешать других: помни о тех, кто тонет, кто в аварии, кто замерзает... Нам хорошо, мы в тепле, мы накормлены. Вот кто-то в Афганистане попал в плен, его увезли в Пакистан (о таком в «Комсомольской правде» прочел перед арестом, и от горя плакал на работе, так их жаль). «Вот они согласились бы с нами поме­няться?» – «Конечно!» – «Ну, а вот тонут, замерзают – они согла­сились бы занять наше место с последующим сроком наказания, то есть всю нашу жизнь на себя примерить, но чтобы того избежать?» – «Так там же смерть, выбора нет, согласны же!» – «А вот человек на операционном столе: разрезали, а у него рак или ещё какая беда – он согласился бы так вот жить, как мы, но чтобы желудок работал как у тебя?» – «Конечно!» – «Сколько в Ин­дии, в Африке голодных – 80 тысяч ежедневно от голода в мире умирает, – вот с ними ты хотел бы поменяться на всю жизнь?» – «Нет». Сколько войн идёт везде: Ирак, Иран, Израиль... А вот в Чили, в Китае, в Египте в тюрьмах есть пожизненные, кого-то на расстрел ведут – с ними не хотел бы поменяться своей судьбой?» – «Что ты, отец Игнатий, да никогда!»

Значит, нам есть за что благодарить Бога, нам не так уж и плохо. Да нашим родным куда хуже дома, чем нам! Мы тут и о жизни за­думались... «Нет, дома лучше. Пусть лучше голодный, да дома...» Значит, этот довод не прошёл, это уже для совершенных. Уте­шение ищут...

Дня через два – к прокурору Воронину, он подписал ордер на арест. На окне у прокурора стоит «Маяк-205». Мелькнуло: «Уже поделили». И сразу же себе: «А ты для себя их брал? Да и готовился, что отнимут». Успокаиваюсь. Короткий разговор. Смо­трит внимательно. Знал бы, какой грех на душу берет! Большой кабинет, два милиционера меня по инструкции под локотки ведут. Я брюки ватные, носки шерстяные несу. Признаю ли себя винов­ным с предъявленным обвинением? Конечно нет! Всё, что я издал – очень хорошее, и там нет ничего против страны. «Ну, посмотрим», – говорит.

В 1980 году в тот же день после прокурора отвезли в тюрь­му. Опыт... Вот этот «опыт» ещё не раз подставит подножку. «Не всегда сходится», – говорил наш отец. Прошу следователя взять ватные брюки, носки шерстяные – зачем они в тюрьме, там тепло, это я помню. Не берёт, уговариваю. Едва согласил­ся. (И ещё опыт: не надо уговаривать: молись. Скажи раз – а там как будет.)

Снова КПЗ. Теперь уже до вечера – и в тюрьму. Полдня осталось тут. Прошу: нельзя ли туда, где дыму поменьше? Вот ещё ошибка, не надо было и вида показывать, от чего мне больно. Они нащупали больное место – туда и будут бить теперь не раз. Хотя иногда и помогало. Отвели в маленькую камеру. Холодно. Что же, тут разве не топят? Вечер, слышу, как уже собирают всех в одну камеру, кого везти в тюрьму, увозят – а я остаюсь. Как же так? Первая ночь. Морозно, дрожу, хожу. Один. Как же быть? Ладно, что задолго до ареста, почти с са­мой осени, стояли у меня у дверей новые валенки. Брат подарил эти пимы, я на них купил новые калоши и никому не давал на­девать – это если меня придут арестовывать, чтобы всегда были сухие. Сэкономил, надел. Ох, как они мне тут сгодятся! И главное – пальто, подарок брата, о.Иоакима. Всё к месту. Лег, подрожал. Днём, вроде, легче было. Длинная же ночь! Но температура всё же плюсовая: вода в параше не стынет, льдом не покрывается.

Днём подкинули одного. Назвался Василием. Вроде бы гу­лял где-то и шапку отнял, унёс у той женщины. Думает, что если первый раз так – значит, простят. Пошёл на допрос – ему ещё две шапки на голову натягивают: где-то своровали, а вот попался шапочник, и ему бы скорее всё сдать: «Бери, мужик, всё равно больше не будет, а мы тебя бить на допросах не будем. Бери, стерва, а то дых вынем!» Вернулся, ахает...

Раз здесь КПЗ, то должны быть и десятисуточники. Нашлись такие – это ещё в первой камере. А пойди проверь, то ли ему десять лет накатили, то ли правда мусолится на 10 суток... А через него – вот она, рядом, воля! – кто-то, что-то передать хочет. И если этот шнырь работает уже на «кума» – оперуполно­моченного – то кому-то уже беда, кто-то уже отсчёт повёл на иную статью...

Стал припоминать в свободное время книги Писания, и дошёл до того, как Соломон говорит о делах человеческих, что они суета и томление духа. А тут дел нет, а томление духа ужас­ное. Отчего? От безделья. Если бы пo-духовному рассуждать, то дошёл бы до того, что каждому надо дома своё КПЗ делать, то чтобы можно было время от времени удаляться в затвор, размы­слить о жизни. От безделья томление духа большее. Можно ду­мать, заглянуть в себя. Это уже через три дня начинаешь де­лать. Но сначала ошеломляет человека среда, скрежет железа, крики, подглядывание в глазок, запах параши – всё парализует волю неопытного. Одному страшнее, думают. Понял, что наоборот. Но это если есть во что вникнуть одному. Святые созерцали Бога и искали в себе светлое. А что сегодняшний человек увидит, что он найдет, кроме дыма и матов? Заглядывая внутрь себя, безбожник в ужасе отшатывается, как от ямы, могилы, ибо кроме пугающей черноты ничего нет там.

Первое, что сразу же представил – что уже никогда не быть на воле, никогда не ступить на землю, что я здесь умру. С этим чувством вошёл и вышел. Этому меня также научил из «Архипелага» Александр Исаевич, благодарение Богу. Он говорит, что когда тебя арестовали, то, перешагивая порог тюрьмы, скажи себе: «Я пришёл сюда умереть». Тогда ты умрёшь как че­ловек. Но если ты будешь цепляться за всё, чтобы только облегчить свою участь, чтобы только попытаться выйти – ты всё равно не выйдешь, ты умрёшь, но умрёшь, как подлец и него­дяй, предатель и подхалим.

Дата добавления: 2015-10-13