Жаркие перегоны 6 страница

С полотенцем в руках встала в коридоре молодая женщина, что садилась в Прикамске. Людмила исподтишка рассматривала ее. Привлекало лицо: спокойное, чисто-белое, сосредоточенное на какой-то хорошей, видно, мысли — время от времени женщина чему-то улыбалась. Она стояла боком к Людмиле, заботливо берегла живот, сторонясь и прижимаясь к стенке, если кто-нибудь проходил. На согнутой в локте руке женщины висело белое, аккуратно свернутое полотенце, им она тоже прикрывала живот. Другой рукой пассажирка машинально теребила ворот зеленого своего платья, которое очень шло к ее гладко зачесанным желтоватым волосам, схваченным на затылке заколкой-бабочкой. Большие выразительные глаза придавали всему облику женщины какую-то умиротворенность.

— Вы бы отдохнули пока, — обратилась Людмила к пассажирке. — Посидите у меня. Старичок что-то застрял там.

Пассажирка кивнула в ответ, охотно шагнула в «служебку». Села рядом с Людмилой, положив на голые розовые колени полотенце.

— Вас Ларисой зовут, да? — спросила Людмила, испытывая удовольствие от соседства этой женщины — веяло от нее чистотой и душевным покоем. — Я слышала, вас мужчины в купе называли.

— Ага, Ларисой.

— Слышь, Лариса! — Людмила придвинулась, понизила голос. — А беременной... хорошо?

Лариса смутилась, опустила глаза.

— Нет, наверное... Все глядят на тебя...

— Ну, это понятно, — Людмила зарозовела. — А вообще-то? Мамой же скоро будешь, мужу сыночка родишь.

— А, вон ты про что... Знаешь, Володька совсем по-другому ко мне относиться стал. Раньше мы тоже хорошо жили, ты не думай, а как узнал, что я... Ой, что было, Люд! Радовался — ужас!.. Теперь дохнуть на меня боится, делать дома ничего не дает, по магазинам сам бегает... Отпускать вот к маме и то не хотел.

— Ты надолго?

— Нет, недельки на две. Телеграмму дала, мама встретит. От вокзала недалеко, минут десять идти...

— Ничего, доедем.

Людмила сказала эти слова ободряюще и тайно вздохнула: она по-хорошему завидовала счастливой этой Ларисе.

— Ну а ты... когда думаешь? — в свою очередь спросила Лариса.

— Надо сначала замуж выйти, — Людмила рассмеялась.

— Дружишь с кем-нибудь?

— Дружила...

Стукнула дверь туалета. Старик, посвежевший от воды, с полотенцем, переброшенным через плечо, зашаркал по коридору в глубь вагона.

Лариса поднялась, оправила платье.

— Пошла я. Умоюсь да полежу, наверное. Умаялась на вокзале...

Встала и Людмила. Стояли рядышком, смотрели друг на друга с хорошими улыбками.

— Приходи, Лариса. Я тебя чаем с клубничным вареньем угощу. Мне мама целую банку в дорогу дала.

— Спасибо. И ты к нам приходи. У нас весело, мужички мои все про высокие материи спорят.

Вагон сильно качнуло на кривой, Лариса ойкнула, хватаясь свободной рукой за дверной косяк, а Людмила поддержала ее, по-матерински строго посоветовала: «Ты смотри, крепче держись. А то как раз...»

IV.

Перед станцией Шумково за контроллер сел Санька. Борис уступил ему «правое крыло» электровоза со спокойной душой: парень закончил железнодорожный техникум, пять месяцев ездит помощником, сдал уже в депо экзамен на право управления. Еще месяц — и можно будет говорить с машинистом-инструктором Щипковым о пробной поездке, Тогда, после нее, останется еще один экзамен — в управлении дороги, перед государственной квалификационной комиссией, и — считай — права в кармане. «Считай» потому, что и с ними еще не каждому машинисту доверят самостоятельную работу. Саньке предстоит поездить со Щипковым, доказать свои знания и умение управлять поездом на практике. И уж если машинист-инструктор не найдет к чему придраться... Конечно, маловато еще у Саньки опыта, бывает, теряется по мелочам. Но это пройдет. Поездит сам, почувствует, что значит за спиной семьсот — восемьсот человеческих жизней... А сейчас пусть посидит за контроллером. Перегон здесь спокойный, скорость невысокая — девяносто, машинист рядом стоит, успеет, в случае чего, все взять в свои руки.

Они поменялись на ходу. Санька ящеркой скользнул на место машиниста, положил руку на колесо контроллера, подмигнул Борису — здорово, мол! Борис нахмурился — не дури, парень, посерьезней, людей везешь. И Санька уселся поудобнее, сосредоточился, впился глазами в бегущие навстречу рельсы.

Шумково встречало «Россию» двумя желтыми сигналами светофора.

— Ну, кажись, тормозят.

— Похоже.

Санька даже привстал от огорчения. Надо же! Так хорошо ехали, двенадцать минут нагнали. Эх!

Втянулись на станцию, проползли по боковому пути мимо деревянного, старинной постройки вокзала, крыша которого напоминала шлем; стихли где-то под последними вагонами стрелки. На выходном светофоре тлел красный, и заныли, завздыхали тормоза, тягуче хлынул из магистрали воздух. Все медленнее ход поезда... Стала «Россия». И тотчас распахнулись двери тамбуров, посыпался из вагонов народ — что сидеть в духоте! Деревянный перрон вмиг заполнился разминающимся людом: кто к киоску с газированной водой кинулся, кто курево стал искать, а кто просто так стоял, на станцию глазел... Борис с Санькой осмотрели локомотив, вернулись в кабину. Санька поглядывал в окно, в сторону первого вагона; помахал сошедшей на землю Людмиле.

— А ничего она, — одобрил Борис. — Только... она москвичка, наверное...

Санька промолчал, пожал плечами — что он мог на это сказать? Сменил разговор:

— Надо же: Ключи проскочили, а здесь поставили. Литерный, что ли, за нами гонится?

— Да какой там литерный! — Борис вытянулся в кресле, отдыхал. — Забито, наверное, впереди.

— Скорый все же, Борь... Ты бы спросил у дежурного по станции — что там?

— Давай спросим.

Шилов взялся за рацию.

— Шумково!.. Дежурный!

— Ну? Чего орешь? — раздался близкий и недовольный чем-то голос.

— Машинист скорого говорит. Надолго поставили?

— Постой пока. Диспетчер приказал.

Послышалось раздраженное клацанье трубки..

— С этим не поговоришь.

— Да уж...

Борис высвободился наконец из кителя, вздохнул свободнее. Распахнул настежь форточку: жара донимала эту маленькую станцию Шумково, обрушилась теперь и на замерший поезд. Кабина сразу стала нагреваться, сильнее запахло разогретым машинным маслом.

— Кваску бы сейчас холодненького...

— Не помешало бы... Может, сходить, Борис? — Санька с готовностью вскочил, напялил на лоб фуражку, висевшую на самодельном крючке сбоку, под руками. Засуетился: — Квас тут, конечно, вряд ли найдешь, но хоть газировочки!

Столько нетерпения было в Санькином лице, так возбужденно и красноречиво горели его глаза, что Борис рассмеялся.

— Беги, беги. Не терпится с проводничкой поболтать? Только посудинку возьми, во что газировку-то брать будешь?

Санька выхватил из лежащего своего портфеля небольшой термос, потряс им возле уха — чаю там, кажется, не было. Торопливо шагнул из кабины.

— Одна нога здесь — другая там! — крикнул ему вслед Борис.

— Само собой! — Санька скатился уже с лесенки.

— Скоро поедем, механик? — спрашивает его кто-то подошедший к электровозу.

— А вот сбегаю сейчас за газировкой и поедем.

— Да что толку у него спрашивать? — слышит Борис. — Видите: красный горит.

— Горит, черт бы его побрал! — голос густой, сердитый. — Каких-то триста пятьдесят километров проехать не могут... Из всего проблему сделали. Да раньше по железной дороге — вспомните, Авенир Севастьянович, вы-то, Леня, молодой, не помните, наверное... вот я и говорю: раньше по приходу поезда...

Голоса разговаривающих мужчин стали удаляться, и Борис не расслышал конца фразы. Заинтересованный, высунулся в окно — три пассажира шли по перрону.

— Да, раньше по появлению моего электровоза на станции часы проверяли, — сказал им вслед Борис — А нынче...

В густой перронной толпе он поискал глазами помощника, гадая, куда бы тот мог двинуть в поисках газировки. На станции этой, Шумково, раньше они никогда не останавливались, где находится киоск с водой — бог его знает.

У первого вагона, сунув свернутые флажки под мышку, стояла стройненькая та проводница, разговаривала с какой-то женщиной. Почувствовав на себе взгляд, она подняла на машиниста глаза, сдержанно улыбнулась, как улыбаются друг другу малознакомые люди, и Борис невольно ответил ей тем же. На душе у него от этой улыбки стало хорошо, и он признался себе, что проводничка в самом деле милая деваха.

«А Лысков все же зря на меня зуб заимел, — некстати вдруг вспомнил Борис. — Самоконтроль — штука важная. В других депо почему-то доверяют локомотивным бригадам, а у нас уперлись — и все тут».

Пришло на память начало этой истории. Где-то Борис прочитал — в «Гудке», кажется, — что на одной из дорог машинисты многих депо ездят на самоконтроле — им разрешают самим расшифровывать скоростемерную ленту. На ленте этой, как на кардиограмме, все можно прочитать: с какой скоростью по какому участку ехал, где и как тормозил, выполнял ли предупреждения путейцев, применял ли рекуперацию[3], — в общем, как бы отчет машиниста о своем мастерстве и дисциплинированности. Стоит только опытному расшифровщику глянуть на ленту, сразу ему ясно: работал машинист со старанием и ответственностью или — так себе. Но бумажная эта лента обижала Бориса — почему, собственно, ему не доверяют? Да, сама лента, конечно, нужна: в спорном вопросе — она единственный документ, который может рассказать: правильно или с нарушениями вели поезд. И пусть она себе существует, пускай пощелкивает на ходу скоростемер — с ним даже уютнее как-то в кабине электровоза. И потом самому любопытно: не проморгал ли чего? Мог и отвлечься, конечно, особенно в конце поездки — устаешь все же. Но проверять себя — самому.

Однако начальник депо — ни в какую. «Что вы с этой идеей носитесь, Шилов? Что вам больше делать нечего? Сочтем нужным — сами всех вас на самоконтроль переведем!..» Ну, и так далее. Короче — не доверяют. Сознательности, мол, не хватает, подрасти еще надо.

Борис раз на собрании локомотивных бригад выступил, другой... Лысков вроде и не слышит. Сидит на сцене, бумажки перебирает. Тогда Борис прямо в кабинет к нему. Убедил вроде. Самоконтроль — «ленту чести» — для начала лишь пятерым машинистам доверили: Шилову, Синицыну, Спехову... Да и то — надо же додуматься до такого! — потихоньку их ленты все же проверяли. Дескать, доверие доверием, а развернуть лишний раз ленту не повредит. Тогда уж Борис речь закатил, на партийном собрании. Попало Лыскову. А машинистов с самоконтролем скоростемерной ленты прибавилось. Но с того времени отношения Шилова с начальником депо испортились. Лысков замечать стал только плохое, никогда Бориса не похвалит, не подбодрит. Уж на что полнехонек тогда красный уголок был, в день приезда Климова, замминистра, так Лысков не кого-нибудь, а его поддел: сними, мол, Шилов, фуражку. Все в фуражках сидели, а Шилова только и увидел.

Борис все же одернул себя: ну чего придираешься? Пал на тебя глаз начальника депо, вот и сказал. Ехал бы — не вспоминал бы о всякой ерунде. От безделья все эти мысли.

Ладно, пускай он тут не прав. А с шефством над электровозами что получилось? Ясно же, что ЧС-2 — не паровоз, по всей дороге туда-сюда мотается, неделями в депо не заходит. Глаз да глаз за каждым нужен. Наездников развелось — конца не видно. Приехал, сдал машину сменщику и — привет! Что там дальше с электровозом будет, как он себя чувствует — одни слесаря на ремонте знают. А почему бы им, машинистам да помощникам, не взять себе хотя бы по одному локомотиву? Ну, шефство над ним. И пару бы раз в месяц, допустим, прийти в депо, глянуть на него, как, мол, живешь-можешь? Смазать там, отрегулировать...

Лысков в этот раз даже обрадовался. Вот молодец, говорит, Шилов. Хвалю и приветствую твой почин. Поддержим и распространим. А подшефного — сам себе выбирай. И листок перед глазами положил, с номерами электровозов.

Ну что: назвался груздем — полезай в кузов. Борис номер ручкой подчеркнул — 35, сам столько лет на свете прожил. Знал бы, конечно, что так обернется, другой бы электровоз выбрал... Оказывается, «тридцать пятый» второй месяц на ремонте, нет комплекта проводов — пожар был небольшой в высоковольтной камере. Вот уж потешились над Борисом в депо. Главное, Лысков велел на каждом закрепленном электровозе фамилию машиниста написать. У других шефов все честь по чести идет, локомотивы работают себе, а «тридцать пятый» стоит, как... ну, как бревно в глазу: каков, дескать, шеф, такова и машина. Придут они с Санькой, походят, походят вокруг «дээски», ну, вытрут там пыль, кабину, например, со стиральным порошком вымыли, кресла подремонтировали... а главное-то дело, смена проводки, стоит. Лысков одно: нет комплекта. Борис и так уж, и этак... Но проводов действительно не было, кто-то уж потом в Новосибирск ездил, на завод, — привез. Сделали быстро слесаря с электриками, да и они с Санькой помогали. Где, интересно, сегодня их «тридцать пятый»?

Вот еще факт: полтора года назад Борис пассажирские водил, и не на главном ходу, — на Горнозаводском. Вечером дело было, скорость от станции Камень только начали набирать. Вдруг видит: поперек пути — шпала. То ли забыл кто, то ли схулиганил... Борис тормозить, все нормально, — стали. Шпалу скинули под насыпь, дальше поехали. Доложил о случившемся рапортом начальнику депо, Лысков им с помощником (Борис тогда не с Санькой работал) по пятнадцать рублей выписал — премия за предотвращение... ну, крушения, конечно, не было бы, разбили бы что-нибудь в электровозе. Помощник доволен остался, а Бориса эта премия обидела — приказ ведь о поощрении одна бухгалтерия видела... Пошел и вернул деньги. Шуму было!..

Вот и не ладят они с начальником депо. Внешне это и незаметно, а Борис чувствует: не любит его Лысков. То ли выскочкой считает, то ли еще кем. Поговорить с ним по душам, что ли? Мол, Юрий Васильевич, что уж вы так коситесь на меня? Работаю, стараюсь, а от вас словно холодом тянет...

Да нет, не получится разговора. Лысков найдет что сказать. Выдумываешь, скажет, Шилов. Разве не поддержал я тебя с тем же шефством? Разве не похвалил в праздничном приказе? Работай, Шилов, работай. Не морочь себе голову.

Что тут скажешь? Ничего. Все правильно. А душа вот — не на месте. Нет, надо все же сходить к Лыскову, надо.

Сзади, с левой стороны поезда, нарастал гул приближающегося состава, и Борис перешел к левому окну, высунул в него голову. Окутанный сизым дымком и пылью, часто и тревожно сигналя — станция! — на полном ходу летел грузовой, — цистерны. Все ближе, ближе красные горизонтальные полосы на широкой груди электровоза, все громче, отчетливее рык его мощных двигателей. Мелькнула на мгновение кабина с приоткрытым стеклом и за ним — довольное, улыбающееся лицо машиниста: загораешь, дескать, «Россия»? Ну-ну, загорай, а мы вот едем. И вслед за этой явно поддразнивающей ухмылкой машиниста ворвался в кабину запах разогретой, душной нефти. Борис захлопнул окно, озадаченно смотрел, как мелькали за ним чумазые круглые цистерны. «Вот так литерный! — расстроенно думал. — Мы тут с Санькой головы ломаем, что да как, а кто-то бочки эти вперед сунул...»

— А вы говорите скорость давайте, товарищ Климов, — уже вслух прибавил Борис.

Перед глазами его закачался красный круг хвостового ограждения — состав цистерн умчался. В тот же момент послышался скрип щебня, потом звякнуло — вернулся Санька. Подавая машинисту термос, кивнул вслед цистернам:

— Чокнулись диспетчера, не иначе.

Борис молча согласился с ним; отвинтив пробку термоса, пил из горлышка тепловатый сладкий лимонад. Потом, вытерев губы, снова взялся за трубку рации.

— Шумково! Дежурный!

— Ну?! Опять ты?!

— Я. Вы что это — нас держите, а грузовые...

— Я ж тебе сказал, — сердится трубка, — диспетчер вас поставил, Бойчук. Значит, стой и не рыпайся. И кишки мне не мотай. Велят мне выпустить тебя со станции — открою сигнал, и поедешь как миленький... И чего человеку не сидится?.. Чайку б попил.

— Да иди ты со своим чайком! Ехать надо. Люди вон на жаре...

— Люди, люди... Ты ему — белое, а он тебе...

Рация отключилась.

Борис, знаком велев Саньке: приглядывай тут, я скоро, — спустился с электровоза, побежал к зданию станции — одноэтажному, с двумя большими квадратными окнами.

За пультом, слегка развалившись в кресле, сидел дежурный — редковолосый, в форменной рубашке с подвернутыми рукавами и расстегнутым воротом. Поверх пульта, над круглыми, с шустрой секундной стрелкой часами, лежала красная, с покосившейся кокардой фуражка, рядом с нею, в развернувшейся жесткой бумаге — какая-то еда. Тихо ныла аппаратура, в комнате дежурного стоял специфический запах разогретых ламп, металла, проводов.

— Прискочил-таки, — неодобрительно сказал дежурный, всем корпусом поворачиваясь на вращающемся стуле к машинисту. Глаза его из-под набрякших, тяжелых век смотрели насмешливо, с ожиданием.

— Дай-ка я диспетчера вызову! — взвинченно потребовал Борис.

— Вызывай. Вон по тому.

Шумковский дежурный зевнул, не прикрывая рта и не отворачиваясь, равнодушно слушал, что говорит по телефону машинист диспетчеру. Глядя в широкое окно, вяло поинтересовался:

— Ну, выпросил зеленый?

Борис расстроенно махнул рукой.

— Сказал, что еще два состава цистерн догоняют. Зашились где-то с наливом, приказ такой.

— Ну вот. А ты пупок рвешь. Отдыхай.

— Какой тут отдых! Гнал, гнал, думал опоздание сократить... Знаешь, на сколько мы опаздываем?.. А мне, между прочим, и домой надо.

На пульте зазвенел звонок, дежурный потянулся к трубке, выслушал кого-то, постепенно багровея, и зразу же перешел в крик:

— Я тебе, Хворостенко, еще утром сказал: три вагона с удобрениями поставь на подъездной путь мелькомбината, совхоз успеет их выгрузить... Ну, если ты по-русски не понимаешь, то я тебе по-вашему, по-хохляцки скажу: слухай ухом, а нэ брюхом!..

Борис, под продолжающийся крик дежурного, вышел на перрон. Жара, кажется, еще прибавила: во эту было сухо, горчило — не мешало бы снова напиться. Но как выстоять такую очередь — вон, в три хвоста вьется. А без очереди тискаться... Увидев железнодорожника, пассажиры наверняка заведут не очень лестный для него разговор, изругают, чего доброго. Нет уж, попьет он лучше воды из фонтанчика — дешево и сердито.

У электровоза, когда он подошел к нему, стояли три женщины в рабочей одежде — желтые куртки, мешковато сидящие на бедрах серые брюки, грубые ботинки на ногах — осмотрщицы вагонов. Одна из них, круглолицая, в кокетливо повязанном платочке, встретила Бориса игривой улыбкой.

— А вот и машинист. Ишь сердитый какой... Мы уж тут с помощником твоим познакомились. Оставил бы его нам. А то в Шумкове женихов нету.

Она подняла смеющееся лицо к окну кабины, откуда свесился с улыбкой на губах Санька.

— Да и сам оставался бы, чего там! — подхватила другая женщина. — Невесты наши — что надо!

— Вы б, невестушки, уехать нам быстрее помогли, — суховато сказал Борис — Людей только мучаем.

— Да я бы всю жизнь так мучилась! — захохотала круглолицая. — Сиди себе в купе, вино трескай да лясы точи. Верно, Наташ?

По ту сторону поезда опять загрохотали цистерны.

— Пошли, девки, — позвала третья женщина, молчавшая до сих пор. — А то мастер хватится нас. Все равно тут каши не сварите.

Засмеявшись, осмотрщицы пошли кучкой.

— Все старания коту под хвост, — сказал Санька, прочитав на лице машиниста, что загорать тут еще да загорать. — Двадцать девять минут стоим.

— Еще один состав будет, — в тон ему со вздохом проговорил Борис, почти с ненавистью глядя на красный, раздражающий глаз светофора. В нем жила надежда: может, задержался где этот третий состав, может, выпустят их сейчас со станции?

Но, увы, зеленый не загорался.

А солнце между тем палило вовсю, жгло шею, горячо обнимало плечи. В высоком голубом небе — ни облачка, лишь тянулась над самой головой широкая, заостренная впереди полоса — след реактивного самолета.

— Во рисует! — восхищенно сказал Санька, перехватив взгляд машиниста. — Ни диспетчеров тебе, ни светофоров.

— Ну, положим, диспетчера у них тоже есть, — отозвался Борис, поднимаясь в кабину.

Он сел в нагретое солнцем кресло, нервно побарабанил пальцами по подлокотнику. Сказал решительно:

— Утром в отделение дороги пойду. Найду этого Бойчука, спрошу: о чем он думает? Скорый поставил, а цистерны гонит...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

13.00—13.30

I.

День своего рождения Желнин (именно о нем вспомнил он, когда говорил с Гвоздевой) решил отметить в ресторане. Закончив к обеду неотложные дела, он блаженно потянулся в кресле, не обращая внимания на мигающий красный огонек переговорного устройства — кто-то настойчиво вызывал его.

«Да-а, вот и сорок шесть, — размягченно думал Желнин. — Давно ли было двадцать шесть, потом прибавилось еще десять... Скоро и полувековой юбилей. Не успеешь оглянуться, как...» В этом месте мысли его порвались, забежали в тупичок. Он напряженно хотел представить себе: как, по какому пути может пойти его дальнейшая жизнь, но ясности не было. Конечно, он с полной уверенностью мог сказать себе, что будет работать на родной железной дороге, руководителем, возможно, и в прежней должности, но... Желнин крепко, надежно чувствовал себя первым замом начальника крупнейшей в стране дороги, знал, что хотел и мог быть в этой роли и дальше, однако червячок тщеславия уже давно точил его, заставлял ревниво поглядывать, что и как делал Уржумов. Где-то глубоко, тайно жила в нем мысль, что он, Желнин, сделал бы работу Уржумова лучше — напористее, смелее. Казалось ему, что требовать с людей начальнику дороги следует более жестко. Транспорт есть транспорт, и здесь, как в добрые старые времена, должна быть железная дисциплина. Демократия, призывы — это, конечно, хорошо, и все же полностью доверять сознательности людей... нет, не наступило еще то время. С людей надо спрашивать, спрашивать строже!..

Как первый помощник Уржумова, его правая рука, Желнин понимал, что должен больше проявлять инициативы в собственной работе и, в конечном счете, в работе всей дороги, потому что он практически решал многие эксплуатационные вопросы. Но последнее время Желнин все осознанней что-то берег в себе, добиваясь, конечно, исполнения приказов Уржумова, но не переступая граней, за которыми вполне мог бы усилить эти приказы на пользу дела. Это «что-то», оберегаемое им, заботливо пряталось от чьих бы то ни было глаз, ни словом, ни намеком не прорывалось наружу — в разговоры, оценки решений, принимаемых Уржумовым. Желнин механически повторял начальника дороги, взял даже его манеру говорить, изредка лишь срываясь на селекторных совещаниях или разносах в своем кабинете. Внешне же — он был тенью Уржумова, его производственным близнецом, прекрасно понимая, что придраться к его действиям невозможно, корить его не за что.

Работали они с Уржумовым уже восемь лет, с тех пор, как Константин Андреевич, бывший начальник Красногорского отделения, к удивлению многих, сразу стал во главе всей дороги, перескочив одним махом всю управленческую лестницу. Желнин и тогда был первым замом и, провожая на министерскую работу бывшего начальника дороги Богданова, спокойно и уверенно готовился на его место. Но вдруг один из подчиненных стал над ним головою выше, и его волю он обязан был исполнять с того памятного дня. Уржумов, вероятно, догадывался о мыслях и чувствах своего первого заместителя, постарался сгладить тот психологический барьер, который возник между ними в первые дни совместной работы, и Желнин не стал упрямиться, пошел на сближение, хорошо понимая, что, начни он действовать новому начальнику дороги «в пику» — откровенно или скрытно, это значения не имело, — пострадает скорей всего его собственная голова, пусть и заслуженная. Неизвестно тогда еще было, захочет ли Уржумов оставить Желнина на роли первого зама, не пометет ли его «новая метла»; но Уржумов не стал ничего менять в аппарате управления, обошелся с Желниным ласково и повел себя с ним доверительно. Оба они вскоре успокоились, привыкли к новому положению вещей, и Желнин, казалось, на несколько лет забыл о себе. Дело, только дело... Но вот затяжной, серьезный сбой в работе дороги, вскрывший и просчеты министерства, и их собственную успокоенность, — теперь надо было браться за дела засучив рукава. И снова шевельнулось в Желнине ревнивое чувство, снова всплыла и разлилась желчью упрямая мыслишка: а почему, собственно, он должен работать на Уржумова, помогать ему выпутываться из этой сложной ситуации?

Мысль эта, наматывая клубок других, ей подобных, лишила Желнина покоя. Опять родилась в нем смутная надежда возглавить дорогу. Да, Уржумов был неплохим начальником отделения, этого не отнимешь, но дорога — другие масштабы, другие требования, и прошлой славой тут не возьмешь. К тому же пятьдесят восемь — солидный возраст, человек на пределе, и этого обстоятельства в министерство да и в обкоме не учитывать не могут. Разумеется, может повториться история человека со стороны, возьмут и пришлют начальника с какой-нибудь другой дороги, и ничего тут не поделаешь. Но все равно надо что-то предпринимать, не сидеть сложа руки — под лежачий камень вода не потечет. При случае напомнить о себе в министерстве, заручиться поддержкой обкома партии, проявить себя. Правда, кое-что уже сделано: лежат в тайниках его памяти кое-какие серьезные мысли о реконструкции дороги, об организации перевозочного процесса, взаимодействия с клиентами — при случае он бы выложил эти мысли: вот что поможет Красногорской дороге... Но сказать это нужно в соответствующей обстановке, при больших людях, чтобы они оценили: а ведь голова этот Желнин... Швыряться же своими идеями просто так — нет уж, увольте. Придет его час, придет. Если судить по звонкам Климова, в министерстве расположены к нему, Желнину, ценят его как опытного и квалифицированного специалиста, чувствуют, что есть в нем запал, есть. А сейчас не время, нет. Начни он работать лучше — результаты припишут Уржумову; сбавь усердие — накажут, пожалуй... Да, положение прямо-таки дурацкое. Вот и остается одно: работать, как работал. Даже если Уржумов и дотянет эту пятилетку, то все равно ему, Желнину, будет к тому времени только пятьдесят.

Еще раз мельком глянув на мигавший огонек переговорного устройства, Желнин вышел из кабинета. В приемной он на ходу сказал повернувшейся к нему Татьяне Алексеевне, что поехал обедать и будет через час. Пока шел по прохладному, сумрачному коридору управления, подумал, что не до конца выполнил обещание, данное симпатичной той женщине из Вогольска, — цистерны удалось, продвинуть лишь под Красногорск. Приказать же Степняку двигать их дальше в ущерб и без того сложной поездной обстановке на узле он не мог, не имел права: когда начнут разбираться у начальника дороги с выполнением графика движения поездов (а такие разборы стали систематическими), всплывет, что «Россию» в этот день придержал первый зам, Желнин. И зачем это ему нужно? Как потом объяснять? Что у Вогольского завода горел полугодовой план по наливу, что просить о цистернах приезжала милая шатенка, и он, Желнин, не устоял перед ее чарами, тем более что двадцать девятого числа был день его рождения?! А, бог с ней, с этой женщиной. Завод ее цистерны получит, конечно, только не тогда, когда им этого хочется, а с опозданием. Но, если бы не ночной сбой на Красногорском отделении да не опоздание той же «России», он бы вмешался более решительно. И все бы прошло тихо-мирно, а он не оказался бы перед... как ее?.. да, перед Капитолиной Николаевной болтуном. А так пришлось Степняку сказать, чтобы «Россию» не держали, отправили из Шумково и вообще постарались ввести «двойку» в расписание. Только, пожалуй, раньше надо было это сделать, до селекторного совещания...

Желнин остановился на высоком каменном крыльце управления, пряча глаза от яркого, слепящего солнца. Перед крыльцом полукругом стояли служебные и личные машины, зеленый сквер за ними поник от зноя, слабо шевелил пожухлой листвой деревьев. Заметив хозяина, из ряда машин выскочила малиновая, сверкающая краской и никелированными частями «Волга», мягко и быстро подкатила к крыльцу, встав в послушном и нетерпеливом ожидании.

Желнин сошел с крыльца, погрузил свое рыхловатое тело в податливое сиденье, сказал шоферу — молодому улыбчивому парню, державшему баранку руля сильными загорелыми руками:

— В «Старый замок».

Больше он ничего не говорил всю дорогу, хотя шофер, поругивая пешеходов, явно вовлекал его в разговор, пытаясь, видимо, объяснить себе: почему это Василий Иванович решил нынче обедать в ресторане, а не дома. Впрочем, дома его, кроме пожилой домработницы, никто не ждал...

Выйдя из машины у подъезда лучшего в городе ресторана, Желнин велел шоферу подъехать минут через сорок и вошел в стеклянную, услужливо распахнутую перед ним швейцаром дверь.

В наполовину пустом зале он выбрал дальний стол, сел спиной к входу — не хотел, чтобы кто-нибудь из знакомых видел его, напрашивался в компаньоны. Заказал подошедшей официантке шампанского, фруктов, потом передумал, ощутив голод, попросил принести немного водки, жареного мяса и минеральной воды. Говорил все это в стол, не поднимая головы, смотрел на фартук официантки, на мясистые ее руки с подрагивающим обтерханным блокнотом. Официантка переспросила, сколько именно водки, ушла. А Желнин отдался невеселым своим мыслям, которые в праздничный для него день явились густой толпой — непрошеные и навязчивые... Странно, но никто на работе не вспомнил о том, что нынче у него день рождения. Это задевало. Конечно, дата не круглая, и заикнись кто-нибудь о его дне рождения, он бы отмахнулся и не терзался теперь. Но никто не вспомнил, все словно воды в рот набрали, даже верная его секретарша, Татьяна Алексеевна, которой он сделал много добра. Напоминать же о дне своего рождения неприлично, это походило бы на подсказку каким-то образом отметить его...

Дата добавления: 2015-09-03