Жаркие перегоны 3 страница

— Ага.

— Ох ты-ы... Это ж еще шесть суток!

— Ну и что? Привыкла.

— А океан видела?

— Видела.

— Слушай, дай адресок, а? — Санька, увидев что ремонт буксы завершается, да и самому больше нельзя задерживаться — попадет от машиниста, — заторопил, заподталкивал слова: — Такая девчонка мимо нашего города ездит, а я и не знал! Черкни вот на бумажке, — он выхватил из нагрудного кармана клетчатой рубашки замасленный, вчетверо сложенный листок, выудил оттуда же маленькую шариковую ручку-кинжальчик.

— Да ты что?! — отшагнула от парня Людмила. — С чего вдруг автографы буду давать?

— Ну, какая ты, а! — качал Санька головой и плыл, плыл в улыбке. — Нехорошо так, нехорошо. Человек, можно сказать, голову потерял, аварию может допустить, а она...

— Сворачивай флаг, милашка! — крикнул Людмиле один из осмотрщиков. — Теперь хоть на край света... Слышь, что говорю, эй!.. Сворачивай свое знамя!

Когда наконец тронулись, Людмила с облегчением захлопнула тяжелую дверь тамбура. Какая все же колготная эта станция, Прикамск! Сначала опоздали, потом простояли — ладно хоть недолго с буксой провозились, обошлось; теперь вот пассажиров размещай. Толстяк стоит у окна, ждет: скоро, мол, предоставишь место? А куда сажать, если в самом деле двойник? Придется к начальнику поезда идти, докладывать. А к Рогову, это она знала, лучше сейчас не суйся: злится за опоздание. Накричит на нее, чего доброго. Неправильно, скажет, Гладышева, сведения дала, раз в твоем вагоне двойники. И расхлебывай сама. А почему неправильно? Сходило у нее пятеро в Прикамске, пять мест она и показала...

Людмила, вздохнув, пошла по вагону — надо было заново пересчитывать пассажиров.

— Люда, у нас, оказывается, освободилось место. Пускай этот гражданин к нам топает.

Из дальнего, восьмого кажется, купе высунулся парень в зеленой куртке, махал толстяку рукой. Тот, подхватив объемистый свой желтый портфель, обрадованно заспешил на зов. Пошла за ним и Людмила.

— Располагайся, папаша, — парень хлопал рукою по свободной полке. — Место наверху, все удовольствия. Нижнее мы вот девушке отдали, ей туда не забраться. Правильно говорю?

Лариса, заалев лицом, согласно кивнула, отвела глаза. Сидела у окна — маленькая, притихшая.

— Ну, слава богу, — Людмила сунула билет толстяка в кармашек сумки. — Гора с плеч. И вы, вижу, хорошо устроились, — сказала она, обращаясь к Ларисе. — А то, когда заходили, думала: куда бы вас поудобнее пристроить?

— Спасибо, все хорошо, — Лариса улыбнулась, поправила на животе плащ.

— Да вы раздевайтесь, чего париться! — посоветовала Людмила. Наблюдая, как толстяк запихивает на багажную полку свой портфель, с усмешечкой сказала: — Вы уж не обижайте товарища.

— Да товарищ, пожалуй, сам себя в обиду не даст, — засмеялся, поднимаясь с нижней полки, молодой сухощавый мужчина. Сел, одергивая на спине белую тенниску, похлопал ладонью по одеялу: — Садитесь смело, не стесняйтесь. И давайте сразу знакомиться. Меня зовут Авенир Севастьянович, еду в командировку в Красногорск. Это Леня, — кивнул он на парня, — студент. А вы?.. Лариса? Очень хорошо! Действительно, раздевайтесь, Люда правильно говорит. Не стесняйтесь, мы люди взрослые. У меня у самого два короеда растут... А вы?

— Меня Иван Иванович зовут, — представился толстяк.

— Ну вот и отлично! — подытожил Авенир Севастьянович. — Как видите, Люда, Иван Иванович устроен и обласкан, — и он широко размахнул голыми по локоть руками, как бы приглашая попутчиков разделить его радость по поводу того, что все они теперь перезнакомились, и поездка с этого момента будет, разумеется, приятной для всех.

Вернувшись в «служебку», Людмила положила сумку с билетами на столик и стала смотреть в окно. За окном сплошной зеленой лентой тянулся лес. Вдруг он отдалился, словно отпрыгнул: показались голые рыжие отвесы скал. Внизу блеснула вода: рядом с поездом неторопливо катила теперь мелкие волны река. По берегу привольно рассыпались разноцветные домики-коттеджи. «Пансионат «Изумрудный», — успела прочитать Людмила затейливую вязь букв над одним из домиков. Позавидовала отдыхающим на берегу — искупаться бы... С лодки, которую медленно несло вниз, махал поезду мальчишка — Людмила, невольно улыбнувшись, помахала ему в ответ. Лодка вскоре пропала, но появились другие — с сосредоточенными, будто застывшими фигурами рыбаков. На зеленой лужайке несколько парней в плавках играли в волейбол; желтый мяч весело и охотно прыгал с рук на руки. Чуть дальше, у песчаной отмели, резвилась пара: девушка в красном купальнике, брызгая ногами, бежала по мелководью, оглядываясь и хохоча, а смуглокожий парень ловил ее, потешно раскинув на бегу руки. Через мгновение парень поймал девушку, обнял, стал на виду у всего поезда целовать ее, а она отбивалась, но не так чтобы и очень... Потом они стояли рядом, обнявшись, провожая взглядами поезд, и лица их были счастливы.

«Вот так же Славка обнимает теперь Истомину», — с тоской подумала Людмила, нисколько не удивляясь себе, что бывшую подругу не хочется вспоминать по имени. Это когда дружили, с губ не сходило: Валечка, Валюша... Да и она тоже: Люсенька, Люсенька... Казалось, преданней нет на земле человека. А получилось что?.. Три года она Славку своего с флота ждала, пожениться собирались. Какие он письма писал! И «милая», и «родная», и «лапушка»... Приехал домой — красавец парень: плечи широченные, черные усики над губой, загорелый, сильный... Она, дура, давай его с Валькой знакомить, в гости обоих позвала — подруга все-таки! Мама тогда расстаралась — какой ужин закатила! Эх, знать бы, где упадешь!.. Да она бы Истомину близко к дому не подпустила!.. Та, как только Славку увидела, сразу на ухо ей: «Ой, Люсенька-а... Да где ж ты такого красавчика взяла?» И весь вечер, бесстыдница, прохиндейка несчастная, глазки ему строила, вздыхала да песенки под Людмилину гитару пела: «...незамужние ткачихи составляют большинство...» А Славка и поймался. Конечно, Истомина девка что надо: рост, фигура, мордашка славная... Да чего там славная, господи! Умоется, краска сойдет — смотреть не на что... А Славка как сдурел. Придет к ней, к Людмиле, на свидание и молчит, молчит... Один раз Валей ее назвал. Спохватился, правда, говорит: мол, как она, Истомина, дескать, жива-здорова? Давно что-то не видел ее. Врал, конечно. Людмила потом узнала, что встречались они потихоньку, прятались от всех. Славка в конце концов признался: люблю, говорит, Валентину, ты уж прости меня, Люда. И плакала, и просила его... Да где там — как в стенку билась. Потом в машине уже Славку с Истоминой увидела — с воздушными шарами машина, с куклой на капоте.

Людмила проглотила набежавшие слезы, кулаком растерла их по щеке.

Славка с Истоминой поженились, а ей хоть из дома беги. На работу придешь, там только и разговоров: «Да ты что смотрела, дуреха? Взяла бы его хорошенько в оборот. Обещал жениться — женись!», «Наоборот, радоваться надо — не любил, значит. А то бы дитё прижили, нянькайся потом. А он бы все равно к Вальке этой подался».

«Не любил»... А письма какие писал?! «Милая» через каждое слово. Да он просто безвольный, Славка-то. Валька же из него веревки вить будет!..

Ну, думай не думай, а оставаться Людмиле в своем городишке нельзя было. Встречались ведь на улице чуть не каждый день. Как такое вынести?

Мама посоветовала: в проводники подавайся, раз так. Глядишь, забудется. И поехала Людмила в Москву — благо всего-то час от их городка на электричке — в резерв проводников устроилась. Повезло ей: предложили «Россию». А тут — милое дело работать: как рейс — так две недели в дороге. Третий раз сейчас едет...

Так-то оно так, да вот не забывается что-то. Ну, ладно, подлая Истомина, ясно это. А Славка ведь тоже хорош. Не мог разве он по-порядочному поступить? Сказал бы ей, Вальке-то, мол, не надейся, Люда ждала меня, я обещал. А он... Да все они!..

Людмила решительно и шумно шмыгнула носом, насухо вытерла глаза.

Лес за окном снова приблизился, зелено рябил от скорости, и смотреть на него расхотелось.

Раскрыв сумку, Людмила принялась заново просматривать билеты — просто, чтоб отвлечься.

Ей вдруг показалось, что чего-то в сумке не хватает... Так, толстяк на тридцать втором месте; женщина, Лариса, на тридцать первом, все правильно; на двадцать девятом — длинный этот, с фиксой во рту — в Москве он сел; тридцатое место... — там студент, в куртке. Когда он, интересно, садился? Что-то она не помнит его. Ночью, наверно, в смену Дынькиной... Да, скорее всего. И куда она билет его дела?

Людмила тщательно пересмотрела сумку, заглянула во все кармашки, пальцем оттопыривая каждый, — билета не было. «Надо его самого спросить», — решила она и снова пошла к восьмому купе.

— Молодой человек, — позвала Людмила, открыв дверь, и студент повернул к ней смеющееся лицо... — А ваш билет где? Что-то я не нашла, — и она показала пустующий кармашек.

Леня перестал улыбаться, глаза его насторожились.

— Как то есть где?! — сказал он, поднявшись и вытесняя Людмилу из купе. — Я же со сменщицей... Света ее зовут, да?.. Ну, договорились мы с ней...

— Как... договорился?

— Ну, Людочка!.. — студент петушком обхаживал проводницу. — Ночью ведь дело было, в поезд я на ходу почти заскочил... — Он окончательно оттеснил ее от купе, разговор их там вряд ли теперь слышали. — Разве Света тебе не сказала?

— Н-нет, ничего она мне не говорила. — Людмила почувствовала что-то недоброе в этом кривляний-заискиваний парня. Спросила прямо: — Вы что, без билета едете?

— Едете! — хмыкнул он. — Приехал уже, в Красногорске сойду. Да ты не волнуйся, у нас со Светкой....

— Ну, знаете! — оборвала его Людмила. — У нас, у вас!.. А у меня вот билета вашего нет. Вдруг ревизор — что тогда? Да и вообще — как это без билета?.. Света, со Светой... Ну-ка, спрошу я у нее.

Парень равнодушно дернул плечом, отвернулся к окну.

В купе проводников было темно и душно. Дынькина, опустив на окне плотную штору, спала поверх простыни почти голая — в трусиках и лифчике. Когда Людмила открыла дверь, она недовольно заворочалась, отвернулась к стене, слепо и сонно стала шарить у ног одеяло.

— Светка! Свет!.. — позвала Людмила.

— Ну чего-о... Спать хочу.

— Ты погоди, проснись-ка! — Людмила села на постель, тронула Светкино бедро. — Ты что, безбилетника везешь?

Дынькина некоторое время молчала — приходила, видимо, в себя, а может, размышляла: что говорить в ответ?

— Ну-у... — опять заныла она, и Людмила поняла, что это уже притворство, что Светка окончательно проснулась.

— Хватит нукать! Я серьезно спрашиваю!

Светка тут же подхватилась, села, подтянув колени к подбородку. Чуть приподняла штору, в купе стало светлее.

— Ревизор, что ли, застукал? — спросила она, напряженно зевая. — Или Рогов проверял?

— Да никто меня не проверял. Я сама проверила.

— А-а... — Светка успокоенно вытянулась. Хлопнула себя ладонью по голому тощему животу. — Стоило из-за этого будить человека. Парень ночью садился, билет не успел купить... Да он что — не сошел еще?

— Нет. Куда ты его везешь-то? И вообще...

— Ну, мать, расшумелась ты на меня... — Дынькина поморщилась, сердито посопела. Потом ловким движением тонкой руки выдернула откуда-то из-под подушки красненькую десятирублевку, пришлепнула ее перед Людмилой на простыне: — На!

— Да ты... что это?! — подвинулась от нее Людмила. — Ты в своем уме? Да за такие вещи... знаешь что бывает?!

— Не хочешь — не надо. — Дынькина так же молниеносно спрятала деньги. — А зря. Мы человеку хорошее дело сделали, а он нас отблагодарил. Что тут такого?

Людмила поднялась, молча вышла из купе, машинально захлопнула за собой дверь, машинально повернула в ней ключ.

Вот так та-ак... Светка-то, а?.. А вдруг в самом деле на ревизора налетят, тогда что? Рогова позовут, акт составят! Светка, конечно, не дура, говорить не станет, что взяла у парня деньги, а если он сам скажет? Я, скажет, заплатил проводницам, чего еще? Тогда и ей, Людмиле, влепят по первое число, это уж как пить дать. Она же знает теперь... Ну что — к Рогову сходить? Так, мол, и так, товарищ начальник поезда, прошу принять к сведению, что Дынькина... Да он ее в порошок сотрет!.. И тут Людмила словно споткнулась: а если нет, не сотрет? Влипнешь еще. Третий раз всего с этой бригадой едет. А в чужой монастырь, как известно, со своим уставом... Ну, скажем, устав-то общий, но лучше, пожалуй, разобраться во всем, присмотреться — вдруг что да не так, наломаешь дров, себя опозоришь, Светку.

Размышляя так, сидела Людмила на своем рабочем месте в «служебке», у окна, хорошо понимая, что мысли ее трусливые. Конечно, Дынькина посадила этого парня без билета и деньги с него взяла — с чего бы она вдруг стала предлагать их напарнице?..

Настроение испортилось окончательно.

III.

Еще полгода назад начальник Красногорской железной дороги Уржумов не замечал за собою такого быстрого утомления. Мог работать часами, забывая иной раз об обеде, лишь изредка выходя из кабинета. А теперь, особенно во второй половине дня, он не находил себе места: раздражали телефонные звонки, вспыхивающие то и дело лампочки на переговорном устройстве, шум улицы за настежь открытым окном, даже мелодичный, нравившийся ему раньше бой кабинетных старинных часов.

Конечно, сказывалась усталость, напряжение последних месяцев, в которых не было выходных, не было отдыха. Дважды в сутки, в полдень и десять вечера, управление дороги проводило селекторные совещания с отделениями, выслушивало их доклады об итогах дня, давало указания. Освобождаясь в одиннадцать — в половине двенадцатого ночи, неимоверно уставший, Уржумов плохо спал, утром вставал разбитый, с головной болью. Вот все это, видно, и состарило: нервное перенапряжение, четырнадцати-пятнадцатичасовой рабочий день. Климов, замминистра, бросил как бы невзначай на заседании коллегии: «Возраст, сами понимаете...» Это был, разумеется, явный намек на то, что пора уходить, пора уступить кресло другому, более молодому, более работоспособному человеку.

Но уйти сейчас он не мог. Уйти с позором, «развалив дорогу»... Клейкая эта формулировочка навсегда бы осталась на его имени. Разумеется, никто не скажет ему об этом в глаза. Сочувствия и понимания будет достаточно, как и чьего-то тихого злорадства, — тех, кого когда-нибудь наказал, пусть и справедливо, с кем не шел на компромисс, добиваясь четкого и своевременного исполнения своих приказов.

В любом случае у него было теперь сложное положение. Длительное время дорога не справляется с планом перевозок, и возглавляет эту дорогу пожилой, выработавшийся, очевидно, человек. Что бы ни делал теперь Уржумов, ему придется преодолевать эти два главных барьера.

Обидно: чуть где захромала дорога или ее отделение, в министерстве сразу же начинают рассматривать через увеличительное стекло — тянет ли? тот ли человек? За малейшие просчеты вызывают «на ковер»... Что ж ему теперь, действовать по принципу «мне так сказали», давить властью, в глубине души хорошо понимая, что разносы все равно не помогут, что нормально дорога может работать лишь в том случае, если сегодня же, не теряя ни дня, взяться за реконструкцию важнейших железнодорожных узлов, сортировочных станций, за строительство вторых, третьих путей, новых депо, жилья... Но кто будет бить в министерские колокола, спорить, отстаивать, доказывать? Кто? Уржумов, седой усталый человек, или кто-то другой, кто не раздумывает сейчас о том, как бы доработать оставшиеся до пенсии годы?..

Давно приучив себя к самоанализу, Уржумов заметил вдруг, что в его размышлениях на первом плане оказалась все-таки собственная личность. Все, о чем он думал — и позавчера, шагая после заседания коллегии по улицам Москвы, и сейчас, — сводилось к инстинктивному, подспудному чувству самозащиты. А если поставить вопрос прямо: так ли мала его собственная вина? Имел ли право самоуспокоиться в те дни, когда дорога работала хорошо? Правда, он предвидел многие из сегодняшних трудностей, говорил об этом, но достаточно ли громко и решительно?

Ну вот. Опять знакомо заболела голова... Нет, надо отдохнуть, к черту мысли!

Уржумов встал, прошел к окну. День начался знойным, безветренным — понуро, не шелохнувшись, стояли в управленческом сквере пыльные стриженые тополя. Солнце было пока где-то сбоку, но через час-полтора оно повиснет вон в той широкой фрамуге, и тогда придется вставать и задергивать шторы. Лучше уж сделать это сейчас.

В кабинете стало темнее и тише. Но Уржумов не удовлетворился уже и этим. Открыл дверцу часов, поймал маятник. Убедился, что тот замер, огляделся, что бы еще сделать?

Кажется, ничто больше не мешало ему углубиться в эти простыни-сводки, где так назойливо бросались в глаза подчеркнутые красным карандашом цифры суточных, декадных и месячных задолженностей дороги в перевозке грузов. Безобидные вроде бы двадцать — тридцать недогруженных в сутки вагонов выросли теперь в десятки составов, — не перевезено четыре миллиона тонн!

Уржумов даже нарисовал на листке эту цифру. Ехидная длинноносая четверка словно на прогулку вывела кругленькие, пузатые нули. И такие эти нули были важные, нахальные, что он, злясь, смял лист, бросил его в корзину. Наверное, он ждал, что цифра эта придаст его мыслям какое-нибудь иное направление. Но миллионные долги, да еще им самим выписанные на бумаге, лишь хлестнули по нервам, жестче напомнили о том, кто он в зачем сидит в этом большом кабинете.

«Болезненное восприятие у человека, — неожиданно посторонне подумал о себе Уржумов. — Зрение не выносит больших цифр, слух — шума». Он попытался сосредоточиться на чтении бумаг и — не смог.

«Да в чем же дело?»

Несколько минут сидел неподвижно, прислушивался к себе. «Болен я, что ли?» — подумал тревожно.

— Лидия Григорьевна! — вызвал он по переговорному устройству секретаря. — Минут десять не пускайте ко мне никого.

— Поняла. Динамик отключился.

«Почему она говорит по́няла, а не поняла́?» — с раздражением, которое не мог унять, подумал Уржумов.

Выйдя из-за стола, он снял китель, распустил галстук. Стал круто вращать туловищем — затрещали суставы.

— Вот так, так... — приговаривал Уржумов, чувствуя, как приятно разогревается тело. — А то словно чугуном налили... Бегать надо, Константин Андреевич, бегать. От всех болезней...

Теперь наклониться... Еще разок...

Остановился, передохнул. И опять встал перед глазами Бортников, их сегодняшний разговор на Сортировке, письмо Забелина. Эх, Забелин, Забелин!..

Уржумов услышал, как отворилась дверь, повернулся — на пороге стоял Желнин. Улыбался:

— Чтобы тело и душа были молоды, Константин Андреевич?

Уржумов смутился, стал быстро приводить себя в порядок. Говорил, не поднимая глаз:

— А знаешь, Василий Иванович, хорошо! Кровь по телу прошла, заиграла.

— Спортом вам надо заниматься, Константин Андреевич. — Желнин какими-то неслышными шагами пересек кабинет, сел к столу Уржумова. — Вот поправим дело...

— Обязательно поправим, Василий Иванович! Сил у дороги хватит.

— У дороги-то, конечно...

Желнин спохватился, замолчал. Поспешил сменить разговор:

— Что там, на коллегии, было?

Уржумов не торопился с ответом. Надел очки, потом снял их, стал протирать стекла носовым платком. Тянул время — говорить сейчас с Желниным не хотелось.

— Ну, что... Я же тогда звонил вам: заслушали мой отчет, все честь по чести. Потом навалились — за срыв регулировочного задания, за опоздания поездов, за погрузку... Вот, миллиончики висят... Прижали за них к стене, что называется... Ладно, соберем на днях всех начальников служб, поговорим подробно. Коллегия была серьезная.

— А Семен Николаевич?

Уржумов заметил, как напряглось в ожидании ответа лицо первого заместителя. Подумал: «Что уж ты ловишь так — кто сказал? что сказал?..» Ответил как можно спокойнее:

— Дали нам на исправление квартал.

Желнин с заметным разочарованием откинулся на спинку стула.

— За квартал не успеем. Шутка сказать — четыре миллиона тонн! Это сколько же надо грузить в сутки, чтобы долг покрыть!

— Ну, сколько успеем. Главное, сдвинуть дело с мертвой точки, не наращивать задолженность. Тогда все будут видеть, что не зря мы с вами тут сидим, — и Уржумов выразительно постучал костяшками пальцев по крышке стола.

— Да, наверное... — рассеянно качал лысиной Желнин.

На пороге кабинета беззвучно возник помощник Уржумова — горбоносый пожилой человек, в выправке которого легко угадывался бывший военный. Терпеливо и молча ждал.

— Слушаю, Александр Никитич, — сказал Уржумов.

— Звонил Колобов, из обкома, просил вас приехать в три часа, — четко доложил помощник.

— Сказал зачем?

— Нет.

— Хорошо, идите. Я позвоню ему.

Уржумов набрал номер.

— Сергей Федорович?.. Добрый день. Уржумов... Да, мне помощник сказал... Как дела? Вот позавчера с коллегии прибыл. Не хвалили, конечно. Не за что хвалить... Да, мы мероприятия наметили, считаю, что они... для вас экземпляр прихватить? Хорошо. В три буду.

Помрачнев, Уржумов положил трубку. Сказал после паузы Желнину:

— Директора заводов бить меня сегодня собираются. В три часа совет у них, почему-то в обкоме проводят.

— Неспроста это...

— Разумеется. Сегодня утром Бортников у нас на Сортировке был.

— Я в курсе, — Желнин поднялся. — Вы уехали, и мне позвонили.

— Вот что, Василий Иванович. Проводи-ка селекторное без меня. Я посижу, к совету подготовиться надо.

— Конечно, Константин Андреевич! О чем речь!

Желнин торопливо вышел из кабинета.

IV.

Капитолина Николаевна, еще за дверями приготовив одну из «пробивных» своих улыбок, шла по ковровой дорожке к столу Желнина. Стол был старинным, с толстыми точеными ножками, грузный и прочный. Гвоздева, пока шла, успела подумать, что таких столов мало уж встретишь в кабинетах больших начальников, — мебель повсюду современная, полированная, а первый заместитель начальника дороги почему-то держит в кабинете это вот «ретро».

Желнин, оторвавшись от бумаг, смотрел, как она шла; не выдержал напора ее улыбки, улыбнулся в ответ. Радушным жестом показал на кресло перед столом.

Гвоздева, благодарно и вместе с тем с достоинством кивнув, села.

— Василий Иванович, — начала она, — я представляю здесь...

—...Вогольский завод, я знаю, — нетерпеливо перебил ее Желнин, но прежняя приветливая улыбка жила на его лице. — Мне ваш Гаджиев звонил.

— Да, директор и Константина Андреевича вызывал...

— Потом и ко мне обращался. Да... Но вы напрасно, я думаю, приехали, милая...

— Капитолина Николаевна, — быстро подсказала Гвоздева и, наверное, малость поспешила с этой подсказкой, а главное, с тоном, каким она у нее получилась, — вроде бы намекала на то, что обращение «милая» здесь неуместно. Она, дескать, в кабинете по вполне официальному делу, так что будьте любезны... Но слово не воробей, вылетело — не поймаешь...

Желнин перестал улыбаться, лицо его построжело.

— Вот я и говорю: зря вы ехали, Капитолина Николаевна. («Суши-то, суши сколько в голосе!») План по наливу цистерн мы имеем, за него с нас спрашивают тоже очень строго. Но, боюсь, в этом месяце мы уже не сможем ничем помочь вашему заводу. На дороге сложная поездная обстановка, маневры весьма и весьма затруднены. Да и порожних цистерн, насколько я уловил из утреннего доклада движенцев, на подходе что-то не... Впрочем, подождите, уточним.

Желнин надавил клавишу.

— Степняк?.. Как у нас с порожними цистернами?.. Так, понял... Вот видите, Капитолина Николаевна, — обратился он снова к Гвоздевой. — Цистерны вообще-то есть на дороге, но они далеко от Красногорска, на Прикамском отделении.

— Василий Иванович! — Гвоздева подалась грудью вперед, в глазах ее, искусно подсиненных, выразительных, жила мольба. — Выручите! Цистерны нам позарез нужны. Неужели нельзя их как-то...

— Кому-нибудь я бы не стал объяснять, — Желнин снисходительно смотрел на посетительницу, — а вам скажу: ночью на отделении был затяжной, серьезный сбой. Поезда четного направления практически стояли, и...

— Но что-то надо делать, Василий Иванович! — в отчаянии воскликнула Капитолина Николаевна. — Сегодня двадцать девятое число, и все наши планы — месячный, квартальный...

— Да, двадцать девятое, — механически повторил Желнин и вдруг вспомнил что-то, словно бы спохватился. «Двадцать девятое?! Надо же!» Он улыбнулся каким-то своим мыслям, покачал головой. Потянулся снова к клавише.

— Степняк!.. Ты вот что. Надо бы попробовать с цистернами... Да я все понимаю не хуже тебя... А план по наливу кто за нас с тобою будет выполнять?.. То-то и оно. Короче, давай попытаемся продвинуть... Олег Михайлович, я же говорю: постарайтесь.

— Не знаю, как и благодарить вас! — Гвоздева порывисто встала, лихорадочно соображая, каким же образом ответить добром за добро и заодно закрепить так удачно начавшееся такое нужное ей знакомство.

— Не надо меня благодарить, — поднял ладонь Желнин. — Пока что я ничего для вас не сделал.

Зазвонил один из телефонов, и он быстро поднял трубку, всем своим видом показывая, что все, мол, уважаемая, не могу больше уделить вам ни минуты, до свидания.

Капитолина Николаевна приложила руки к груди, прикрыла с легким поклоном глаза — спасибо. Пошла к двери, размышляя о том, что этот разговор у Желнина — еще полдела. Гарантий-то никаких... Звонок Степняку мог оказаться формальным, ничего не сдвинуть. Надо бы сейчас зайти к Степняку, в распорядительный отдел, потолковать с ним. Ковать железо, пока горячо!..

V.

Жаркий летний день набирал силу. Солнце не поднялось еще и до середины неба, а духота в кабинете уже мешала работать.

Бойчук вышел в коридор, на минуту-другую распахнув окно и дверь. Стоял у стены, курил. Уйти дальше нельзя — его могут вызвать по селектору в любой миг.

Из кабинета — очень тесного, с одним окном — тянул еле ощутимый теплый сквознячок. Конечно, пользы от этого проветривания мало, через полчаса максимум надо будет опять вставать и открывать окно, в которое тут же снова ворвется шум привокзальной площади. Отделенческое начальство лишь обещает поставить в кабинетах кондиционеры, но воз и ныне там.

Да, кондиционер бы надо. Вентилятор, что еле-еле вертится над головой, гоняет тот же душный воздух, проку от него мало. Вон у всех почти диспетчеров двери комнат открыты настежь...

Бойчук торопливо замял сигарету — селектор позвал его.

— Слушаю. — Нога привычно нашла педаль переговорного устройства, пальцы машинально сгребли цветные карандаши. Локти диспетчера лежат на наклонной, удобной в работе крышке стола, перед глазами — давно изученная, отпечатавшаяся в памяти схема участка, так называемого «круга», Ключи — Красногорск. «Круга», пожалуй, самого ответственного, самого напряженного на дороге.

Станция, которая его вызывала, почему-то молчала.

— Диспетчер слушает, — терпеливо повторил Бойчук, встряхивая ворот рубашки — он лип к шее. Поднял голову — вентилятор под потолком лениво и медленно вращал лопастями, даже бумага на столе не шевелилась.

В динамике что-то скрипнуло, пискнуло, зашуршало. Потом виновато заговорил женский голос:

— Тут что-то с трубкой у меня, Евгений Алексеевич.

— Слышу, слышу тебя, Сергеевна!

— Санга говорит. Две тысячи сорок второй проследовал в десять тридцать восемь.

— Понял.

Черная линия на графике — «нитка» тянется вверх. Хорошо, что Санга не задержала этот транзитный состав, он тоже постарается поскорее протолкнуть его за Красногорск.

За его спиной — Беляев. Когда вошел дежурный по отделению, Бойчук не видел, отвернулся, наверное, в этот момент к окну.

— Придется в Шумкове «Россию» остановить, — размышляет вслух Беляев, — больше, пожалуй, негде. По Ключам бы... нет, там уже опоздали.

— Ты о чем это, Владимир Николаевич?

Бойчук на минуту отрывается от дела, смотрит на дежурного по отделению с недоумением — зачем еще понадобилось останавливать скорый поезд? И так ведь опаздывает.

— Приказ из управления дороги: пропустить цистерны.

Беляев локтем уперся в лист графика, склонился к Бойчуку, почти касаясь его лица волосами, от которых исходит запах одеколона.

— А с этими что делать? — Бойчук острием карандаша тычет в номера транзитных грузовых и пассажирских поездов. — Вы же сами мне с Исаевым говорили...

— Говорили, говорили, — Беляев с неудовольствием обрывает диспетчера. — Мне вот тоже говорили. А теперь другое сказали... Словом, так, Евгений Алексеевич: уточни, где у тебя сейчас «Россия», и тормозни ее в Шумкове. Цистерны, три состава с Прикамского отделения, пропусти. Причем постарайся организовать скоростной пропуск.

Беляев, глянув на часы Бойчука, которые лежали на столе, ушел.

«Вот, час от часу не легче. И так толкотня на участке. Теперь еще лучше придумали...»

Бойчук переключил тумблер на селекторе, вызвал:

— Ключи!.. Ключи!..

— Слушаю, Евгений Алексеевич, — тут же отозвался девичий голосок.

— Валюш, где-то в ваших краях «Россия»...

— Она на подходе, Евгений Алексеевич, Верхнюю уже проследовала.

— Да, это я знаю... В общем, сразу вызови меня, как только «двойка» на станцию войдет.

— Хорошо.

«Василек, василек, мой любимый цветок...» — почему-то ввинчивается в мозг настырный мотив детской песенки. Прыгают в ушах, колются дребезжащие звуки — дочка в их однокомнатной квартире с упорством осваивала пианино. «Василек, василек...»

Дата добавления: 2015-09-03