Глава 40. Начало тридцатых годов ударило по людям неурожаями и страшным голодом

Начало тридцатых годов ударило по людям неурожаями и страшным голодом. Отец, при всей его сноровке, не успел встать на ноги, подвал был совершенно пуст, когда в наши двери постучался голод... Видимо, где-то у отца был тайник с припрятанными на черный день вещичками, и это спасло нас от смерти. Но и мы натерпелись страданий...

Засушливые, неурожайные тридцатые годы, щедро покосившие семьи как горцев, так и казаков, запомнились чувством постоянного голода, от которого невозможно было избавиться и во сне, когда явью возвращались давние счастливые дни с обильными обедами, во время которых я, несмышленыш, капризничая, отчаянно отталкивал от себя тарелки и блюда, доверху наполненные пловом с крупными кусками мяса, котлетами, пельменями, разнообразным гарниром: картофельным пюре, гречневой кашей, а то и пирогами. И я — чудило! — вместо того, чтобы наброситься на эту еду, надувал губы и отводил руки матери, умолявшей хотя бы попробовать приготовленные ею блюда... Этот сон приходил ко мне каждую ночь, мучая до слез.

Странно, но в те годы тяготы жизни не разъединяли, а объединяли людей. Тогда детвора не выбирала, что кушать: если съедобное — оно тут же съедалось. В те годы матери не спрашивали у сыновей и дочерей: «Ты что хочешь на обед?» Блюда почти во всех семьях аульчан — за редким исключением — были однообразными, с непременным картофелем. Да и это считалось счастьем. Как-то я заглянул к своему другу, казачонку Коляке, и по настоянию его матери уселся за стол, на который она поставила чугунный котелок с варениками. Надо было видеть, как мы, два дружка, макая в сметану или мед, уплетали их, зачастую проглатывая вместе с вишневыми косточками. Это было пиршество. Да что я говорю?! Это был царский обед! Потом я не раз во сне смаковал вкус каждого вареника...

Я долгое время сторонился ребят, прослывших сорвиголовами, но рассказы Бориса о пиршествах детворы заставили меня примкнуть к группе, где верховодил Митька-переросток. Он повел нас на очень серьезное или, как он сказал, «важнецкое» дело...

Я лежал в зарослях бузины, тянущейся вдоль плетня. Рядом сопел Борис, еще дальше утопали в траве ребятишки поменьше. Мы жадно всматривались в подводу, застывшую возле подвала, в котором находился склад недавно построенного маслосырцеха. Массивные двери были настежь распахнуты. Кладовщик, обхватив руками и прижимая к животу огромные кругляши сыра, вытаскивал их наружу. Одноногий конюх помогал укладывать в подводу. От этих желтоватых, ровно и аккуратно выстроившихся кругляшей пацаны не могли оторвать голодных глаз. По другую сторону заводского двора, тоже в зарослях травы, скрывались Митя и несколько ребят. Заводила иногда выглядывал и знаками показывал, что еще не время действовать. Стая ждала удобного момента, чтобы наброситься на сокровище. Атаман объявил нам, что уже несколько дней следит за складом и убедился, что иногда кладовщик и хромой конюх одновременно спускаются в подвал. В этот момент ребятишки должны устремиться к подводе и утащить два кругляша. Для этого Митька всех ребят разбил на две группы. Мы заранее подкопали землю под плетнем и раздвинули хворостинки, так что лаз получился что надо...

Я проклинал себя, твердил, что воровать нельзя, что попадись я — отец забьет меня ремнем до полусмерти, но соблазн был сильнее разума и страха... И когда со склада раздался рассерженный голос кладовщика: «Василий, да помоги же!» — и хромой конюх заковылял по ступенькам в подвал, а Митя решительно махнул рукой, я, уже не колеблясь, нырнул в лаз...

Мы накинулись на подводу, как ястребы; мешая друг другу, вцепились в крайние кругляши. Но вытащить их оказалось сложнее, чем мы предполагали, и вылазка окончилась бы неудачей, если бы атаман, который был старше нас на два года, сам не вскочил на подводу. Перевалив сыр через борт, он грозным шепотом, зло глядя на меня, Бориса и ребят, цыкнул: «Ну!» Мы в восемь рук подхватили кругляш и неловко, невпопад переставляя ноги, понесли к своему лазу... За спиной вновь раздалось грозное «Ну!» Атаман и его часть ватаги потащили в другую сторону двора вторую драгоценную ношу. Мы скрылись в густой траве, когда из подвала один за другим показались кладовщик и конюх.

Мы не догадались взять с собой нож. Пришлось крошить сыр камнем. Кругляш с трудом поддавался. Но оголодавшие пацаны взяли его штурмом. Мы сидели на корточках вокруг сыра, рвали его ногтями, зубами и жевали, жевали, жевали... Потом пришла сытость, сыр уже не лез в горло, а оставалась еще чуть ли не половина кругляша...

— Эх, сейчас бы корочку хлеба! — вздохнул я.

— С хлебом бы легко пошел, — прошамкал один из малышей, с отвращением засовывая новый кусок сыра в рот.

— Я бы кусочек сестре и Абхазу отнес, — полувопросительно сказал я.

— Ни за что! — покосился на меня Борис. — Атаман прав: все надо съесть. Ни закапывать на потом, ни нести домой не следует. Съели — и никаких следов! — он весело похлопал ладонью по опухшему животу: — Поди догадайся, что у нас в пузе!..

Ночью у меня поднялась температура, в животе появилась резь. Мать, кляня на чем свет стоит жмых, делала клизму за клизмой, совала в рот пилюли... Утром никто из нас не пришел в школу. Ребята стойко выдержали испытание — ни один и словом не обмолвился о причине внезапной болезни...

И все-таки, как ни трудно нам приходилось, отец остался верен себе: ни разу не обратился к Мурату за помощью. Но дядя сам видел, что вместо мяса, сыра и пирогов на стол ставились картошка да чурек. И он в каждый свой приезд что-то привозил нам. Обычно он подзывал меня, отвязывал прикрепленный к седлу коня хурджин, подавал его мне и кивком головы показывал, чтоб нес в хадзар. Я тащил его на кухню и, не устояв перед соблазном, заглядывал внутрь. Чаще всего там белели хрупкие палочки вермишели, бывало, лицо обдавал терпкий запах пшеницы. Иногда сверху лежала тонкая кишка колбасы или две-три банки консервов. Мать косилась на хурджин, ругала меня:

— Зачем взял?

Но ни разу не возвратила дар, хотя и показывала всем видом, что принимая его, делает одолжение дяде...

Летели дни, недели, месяцы, прошелестели годы... Позади остались времена лихолетья, засухи и голода... Один хороший урожай подарила земля, второй, третий... И вот уже повеселели люди, вместо угрюмых взглядов на лицах все чаще видны улыбки. И нравы стали приятнее, и вид у казаков и горцев стал ласкать глаз. Односельчане как бы задались целью: нести приятное соседям даже в мелочах.

Царь рассчитывал на то, что казачьи поселения будут разделять горские, а те и другие возьми да и войди в родство друг к другу через куначество и кумовство, а то и сватая дочерей-красавиц. И вот уже и обычаи стали удивительно схожи, и казаки охотно отмечают в своих семьях Джеоргуба, а осетины — Пасху, сзывая на праздники, кувды и пиршества друзей, соседей, знакомых...

А если объявляли зиу, то трудно было определить, кто есть кто, потому что всем миром помогали погорельцам отстроить дом. Наши предки за день ставили дом, и ничего — вот уже какое десятилетие прошло, а служит людям, не протекает и не проваливается. А все потому, что и горцы, и казаки душу вкладывали в дело, трудились на совесть. И веселились вместе. После завершения зиу обязательно был кувд. За одним столом, который нередко тянулся на всю улицу, устраивались рядышком, и не было редкостью, когда седобородый горец поднимал тост по-русски, а смельчак-казак — по-осетински. И никому не надо было переводить — понимали друг друга и легко общались на обоих языках.

То же самое произошло и у нас: станица и Ногунал срослись, стали одним населенным пунктом. И жили в нем дружно, не делились на казаков и горцев. Когда Максима Кадаева, не только отказывавшегося вступить в колхоз, но и заводившего злопыхательские разговоры о вреде коллективизации, арестовали и отправили в Сибирь (как ни хотелось председателю сельсовета подвести его под статью, обосновывавшую раскулачивание, чтоб всей семьей выслать, ему не удалось этого сделать, потому что всем было известно, что Максим — бедняк из бедняков), его сосед Иван Дыбенко тут же снес плетень из хвороста, разделявший их огороды, и по утрам до начала работы на колхозном поле его тощую фигуру можно было видеть в чужих владениях, где он усиленно обрабатывал грядки. Люди горестно вздохнули: такова жизнь — не успел дух хозяина выветриться из хадзара, как сосед прихватил его участок. Но прошло время, и опять вздохнули люди — на сей раз с радостью, облегчением и даже с умилением. Оказалось, что Иван снес плетень, чтоб легче было помогать осиротевшей семье соседа. Как эта весть не могла вышибить слезу у горянок и казачек?..

В гражданскую войну, когда станица и аул лишились мужчин и даже семьи разбились на красных и белых, и голод, холод нахлынули на прежде богатое поселение, нередко соседи — осетинки и казачки — столовались одной семьей, справедливо рассудив, что так сподручнее кормить и воспитывать детей...

Вот в такой обстановке терпения и уважения друг к другу росли мы, дети казаков и горцев. Сплачивали нас парк, клуб, школа, находившиеся как раз на стыке станицы и аула. Особенно привлекал нас пятачок парка, разместившийся метрах в пятидесяти от клуба, к крыше которого был прикреплен репродуктор, разносивший с двух часов дня до глубокой ночи песни Лидии Руслановой да еще многочисленные танго.

По ту сторону клуба находилась волейбольная площадка, а с тыла примостилась городошная, где играли в футбол. Носились по лужайке часами, самозабвенно ложились под мяч, но особенно любили атаковать, ставя перед собой задачу забить двадцать голов, тридцать, — и преуспевали!.. Игроки часто менялись: то мать позовет сына, то кого-то дома ждут, их места охотно занимали зеваки, и игра продолжалась. Порой команды заканчивали ее совершенно другим составом, нежели тот, которым игра начиналась... Второй страстью моей и Бориса был волейбол. Завез его в станицу киномеханик Хаджумар, который пристрастился к этой игре в армии. Была у меня еще одна страсть, та, которой заразил меня еще в Хохкау Васо Тотикоев. Он как-то позволил мне сесть на свою гордость — кобылу-чистокровку.

После возвращения в Ногунал я очень скучал по чистокровке и обрадовался, когда дядя Мурат сообщил, что ему разрешили перебросить конеферму из Хохкау во Владикавказ и выделили солидный участок земли на окраине города, дали еще с десяток скакунов арабских кровей, и теперь ферма стала называться конезаводом... И вскоре я стал частым гостем Васо Тотикоева и специально сберегал для кобылы-чистокровки кусочки сахара, что перепадали мне к чаю.

Дата добавления: 2015-08-21