Глава 8. Солнце скрылось за громадой гор

Солнце скрылось за громадой гор. Приближалась ночь, загоняя домой всех, кто находился за пределами аула. Переговаривались через забор соседки. Старики на нихасе заканчивали свои немудреные беседы. Детвора бегала шумной ватагой. И вдруг все замерли. Точно страшная весть передалась от дома к дому, парализовав весь аул. Никто и слова не вымолвил. Все застывшим взглядом уставились в сторону гор.

На нихасе востроглазый Хамат первым заметил эту одинокую фигуру, направлявшуюся к аулу. Ее невозможно было не узнать, эту быстроногую, с повадками мальчишки девчонку. Ее столько времени безуспешно искали, даже в Кабарду гонцов посылали, а она сама явилась. Сейчас она не была похожа на белоснежное облако, что так беззаботно носилось по горам и аульской улице несколько месяцев назад. Старики удивленно вперили взгляд туда же, откуда не мог отвести своих глаз Хамат, и сами замерли.

Зарема шла, не глядя по сторонам. Босые ноги ее мелькали под длинным темным платьем. Сима узнала свое платье и даже вскрикнула, но тут же умолкла. Выдай она, что платье ее, — и брат окажется на грани гибели, потому что больше никакого доказательства не понадобится для обвинения его в участии в похищении Заремы. Казалось, она не замечала, какими напряженными взглядами провожали ее аульчане. И дети, эти вечно беспокойные существа, прониклись озабоченностью старших, умолкли, уставившись на Зарему.

Со всего аула просматривается эта дорога, что нависает над нихасом, сбегая к единственной улице аула неширокой колеей. А Зарема шла — позор! — с непокрытой головой, босая, шла одна, заставив Мурата задержаться возле леса, так как чувствовала, чего ему будет стоить их совместный приход в Хохкау. Она была тверда в своем намерении одной преодолеть этот километр позора, стыда и гнева. И теперь она с тощим узелком, в котором угадывалась кастрюля да тихо позванивали две ложки, шла навстречу своей судьбе.

Увидел ее и Дахцыко. Увидел — и побледнел. Он стоял во дворе своего дома и не мог ничего предпринять. Он вынужден был стоять и ждать. Ему бы уйти в дом, чтобы никто не мог видеть, как он встретит опозоренную дочь. Ему бы схватиться за ружье, чтобы все были свидетелями, как горец смывает позор кровью. Но он не мог сдвинуться с места: ноги перестали ему подчиняться, и удивительно еще, как они его держали, не подкосились.

Мадина сдавленно вскрикнула, бросилась было навстречу сестренке, но, увидев свирепый взгляд отца, застыла на месте. Дунетхан с ужасом наблюдала грозный блеск глаз мужа, его побелевшие от напряжения пальцы, которыми он вцепился в рукоятку кинжала. Незаметно для себя она приблизилась к нему, чтобы успеть вовремя прийти на помощь дочери, если вдруг ей будет грозить опасность...

Дочь с каждой секундой была все ближе и ближе. Она не остановилась возле нихаса. Она даже не посмотрела в сторону стариков. Казалось, что нихаса вообще не существовало, что он был пуст, что не было этих вытянувшихся лиц горцев. Она шла с уверенностью человека, которому ничего не грозит, у которого все опасности остались позади, за спиной. Но народ хорошо знал, что в таких случаях бывает с похищенными. Они не должны возвращаться под родной кров. Там их никто не ждет. Там им делать нечего. Похищение девушки приносит семье осетина бесчестье.

Зачем же возвращается домой эта запятнанная и несчастная? Почему весть о ее смерти не прибежала вчерашней ночью, чтобы дать повод ему, Дахцыко, мстить своим обидчикам, кровью смыть позор фамилии? Кто имеет право становиться у него на пути?! Он сделает то, что положено горцу, оберегающему свою честь пуще жизни...

Она прошла мимо нихаса, и теперь ее фигурка мелькала на единственной улице аула. Из-за заборов, со дворов, из окон, с плоских крыш хадзаров на нее смотрели люди. Детвора расступилась, пропуская ее. А она никого не видела, не замечала удивленных, испуганных, жалостливых и негодующих лиц. Она спешила, ей надо было скорее попасть в свой дом...

Теперь никто не сводил глаз с Дахцыко, замершего посреди двора с рукой, зажавшей рукоятку кинжала на поясе. Все ждали той минуты, когда она войдет в калитку и окажется лицом к лицу с отцом. Все знали, что последует, и эта минута приближалась... Вот Зарема уже у угла дома. Вот она вплотную приблизилась к воротам... Еще один шаг — и отец и дочь окажутся прямо друг против друга. Дахцыко непроизвольно подался вперед, ожидая появления дочери в калитке...

Но что это?! Не заблудилась ли дочь Дахцыко? Она прошла мимо калитки дома, где родилась! Или она хочет войти в ворота? Она прошла и мимо них?! Можно было побожиться, что она даже не бросила взгляда в сторону дома, будто во дворе его не стояли отец, мать, сестра... Не посмотреть на отца, измученного тревогами этих месяцев, прошедших со дня ее похищения! Не поглядеть в глаза матери! Не обнять сестру и не поплакать у нее на груди! Надо не иметь сердца, чтобы вот так пройти мимо родного очага. Собака взвизгнула, узнав ее, и тут же оборвала взахлеб свою радость: Зарема и на нее не оглянулась... Будто она не имела никакого отношения к этому хадзару...

Но куда спешит эта обесчещенная? Если не в родном доме, то где же еще она может найти себе пристанище?! Все видели, как вздрогнул Дахцыко, как сузились его глаза в рвущемся наружу гневе. Все слышали его выкрик, когда Дунетхан бросилась было к воротам:

— Куда?!

Это грозное «куда?!» относилось к Дунетхан, но было другое, недоуменное «куда?!» Куда? Зачем? Что хочет эта похищенная? Она прошла мимо своего дома и направилась дальше по улице. С недоумением следили за ней с нихаса, с крыш домов, со дворов, из окон. Прервали свою работу и Батырбек с братьями.

Но если даже Асланбек, который не позволял ни на секунду прерывать стройку, забыл о своих наставлениях и весь превратился в ожидание, то причина, конечно же, серьезная. А горянка вдруг повернула с дороги к их дому, что вызвало настоящее замешательство во дворе, поразив молнией братьев. Это было похоже на панику. Братья вздрогнули, застонали, застыли, точно пронзенные лихорадочно горящим взором горянки. Эти тридцать метров, что предстояло пройти ей от дороги до ворот, она преодолела быстро и уверенно. Эти тридцать метров никому из аульчан не забыть. Об этом поведают своим сыновьям и внукам те, кто тогда бегал в толпе мальчишек, заполонивших улицу. Эти тридцать метров убедили весь аул в том, что слухи о Таймуразе как похитителе дочери Дахцыко были верны. И эти тридцать метров разделили окончательно и бесповоротно две семьи — Тотикоевых и Дзуговых. И еще одна сторона необычного события: уже не поднять чести фамилии Дахцыко на прежний уровень, потому что дочь его, сделав эти тридцать метров, тем самым отказалась от своей семьи и перешла в дом похитителя, что само по себе явилось невероятным по дерзости поступком.

Если бы Дахцыко вонзил в грудь дочери кинжал, это произвело бы меньшее впечатление на всех аульчан, потому что было бы объяснимо адатом.

Путь в новый дом у горянки лежит через свадьбу. А Зарема сама шла к Тотикоевым, словно хотела попросить щепотку соли. Как же поведут себя Тотикоевы? Что скажет Асланбек? Не придется ли этой горянке проделать эти же тридцать метров назад? Ей теперь заказан путь в родной дом... Что же будет? Что сейчас произойдет?

Батырбек, убедившись, что похищенная направилась в их дом, в тот момент, когда она показалась в воротах, бросился вперед и преградил ей путь. Но Зарема, поискав глазами старого Асланбека, обошла Батырбека, будто его и не было на ее пути, словно и не поняла его намерения поворотить ее назад. Она обошла остолбеневшего от такой наглости горца и направилась к сидевшему в глубине двора старцу. И — поразительное дело! — уважаемый, никогда понапрасну не унижавший свой возраст Асланбек на виду у всех поднялся.

Поднялся поспешно, словно перед ним оказался человек намного старше его и известный всей Осетии. Он вскочил, забыв о возрасте, и встретил ее на ногах. Зарема не поздоровалась с ним, не попросила прощения за столь наглое вторжение. Она сказала твердо и даже требовательно:

— Я пришла, уважаемый Асланбек, сюда потому, что ношу в себе твоего правнука.

Вот что она сказала. Сказала без смущения. Сказала не шепотом. Голос ее звучал громко и отчетливо. Потом уже, спустя месяцы и годы, старики уверяли, что они эту фразу слышали, будучи на нихасе, своими собственными ушами. Что не только соседи, но и весь аул услышал эту дерзкую фразу. Видел ли Хохкау когда-нибудь Асланбека в замешательстве? До этого момента — нет. Он всегда был уверен в себе и знал, как поступить в том или ином случае, но перед дерзостью Заремы и он растерялся. Пауза становилась все напряженнее. Чудо, что горы не обрушились в этот миг, когда казалось, что мир замер и земля перестала вертеться и облака замерли над Хохкау... Рассердившись на себя за неуместное замешательство, Асланбек вспомнил того, кто поставил его в такое унизительное положение, и закричал:

— А где же этот, рожденный?.. — он явно хотел назвать непристойным словом своего внука, совершившего похищение, но не успел произнести оскорбление, как внезапно Зарема рванулась к старцу, упала к его ногам, запричитала:

— Нет его, нет, нет! Погиб Таймураз! Погиб!

Асланбек замер. Теперь от него зависела судьба Заремы. Принимать ли эту молодую женщину, которая должна стать матерью его правнука, или отказать ей, а с ней и отвернуться от погибшего внука, осудив его поступок, а значит, и заявить во всеуслышанье, что Тотикоевы не хотят отвечать за действия Таймураза? Надо было решать сейчас же, не откладывая на потом, решать на виду у всего аула... Разве мог Асланбек отказаться от Таймураза? Не в правилах осетин отказываться от своего родича, что бы он ни сделал и какую бы беду ни навлек на них. Фамилия могла его покарать, сбросить в пропасть. Но это могли сделать только его родственники, и никто другой не смеет ни пальцем, ни словом оскорбить даже самого ничтожного представителя чужой фамилии.

Асланбек должен был поступить и по совести, и по законам, освященным веками. И ему не дано было времени на раздумье, ибо дочь Дахцыко обхватила его ноги и рыдала, и следовало немедленно что-то предпринять. Нет, ему не было жаль этого щенка, что вовлек его на старости лет в такую тяжбу, из которой долго не смогут выбраться Тотикоевы. Но он плоть от плоти Тотикоевых, в нем та же кровь, что и у каждого из них, и нельзя так легко отречься от покойника...

Рука Асланбека поднялась и, затрепетав в воздухе, легла на голову Заремы. И этот тихий, такой привычный у стариков жест заставил вздрогнуть Батырбека, Дахцыко, весь народ! Этот мирный жест недвусмысленно показал всем, что Зарема без свадьбы принята Тотикоевыми и теперь уже принадлежит им, а Дахцыко не имел больше права претендовать на то, чтобы она возвратилась в его дом. В этот момент аул разделился на две стороны: на тех, кто считал этот жест старца правильным и человечным, и на тех, которые порицали его решение и видели в порыве Асланбека опрометчивость и несолидность. Этот жест стал предметом долголетних споров и разногласий в Хохкау.

И в самой семье Асланбека не было единства, ибо старший внук желал, чтобы старец вывел из их двора эту наглую девчонку, что осмелилась вместе со страшной вестью о смерти Таймураза заявить о своем праве жить в их доме. Батырбек именно так и поступил бы, показав всем свою решительность и непримиримость... Теперь они опять выставлены на посмешище всему аулу. Батырбек в сердцах махнул рукой и скрылся в доме... Дахцыко провел ладонью по лицу, словно отгоняя от себя страшный сон, и, убедившись, что видение не исчезло, что его несчастная дочь все так же находится у ног Асланбека и на ее голове покоится рука старца, — заметив притворно сострадальческие лица земляков, обращенные к нему, пробормотал что-то себе под нос и, плюнув в сторону Тотикоевых, не оглядываясь, направился в дом... Громкий стук двери эхом разнесся по аулу...

Час спустя в Хохкау вошел Мурат. Он вел за повод Орла, покрытого черной буркой. С плеча свисало седло. Конь нетерпеливо поводил ушами, мотал головой, но Мурат сдерживал его. Они медленно пересекли аул и остановились возле дома Асланбека. Выскочивший Мамсыр широко распахнул ворота. На пороге дома показалась Зарема. На правах законной вдовы Таймураза она громко зарыдала и бросилась навстречу коню...

— О-о властитель моей головы! На кого ты меня оставил?! Почему не взял с собой?!

Двор Тотикоевых заполнился рыдавшими женщинами. Медленно стали сходиться мужчины. Они молча обступили коня с черной буркой и стояли, вытянув руки вдоль тела. Народ выражал свои соболезнования Тотикоевым.

Из дома Дахцыко никто не показался. Вновь над аулом разносился плач...

***

... Гагаевы заканчивали крыть крышу. Отец возле наспех сооруженного сарая обтесывал дубовый кол. Вот он, подходящий момент. Переглянувшись, Мурат и Газак торопливо спрыгнули вниз. Отец молча показал, куда им следует встать, ударом топора выбил временную подпорку сарая, и всю тяжесть поперечной балки приняли на свои плечи два брата. С усмешкой поглядывая на покрякивающих сыновей, отец не спеша вбил в землю свежевыструтанный кол, удовлетворенно сказал:

— Ну вот, года два постоит, — отходя от сарая, он на ходу закатывал рукава черкески.

Мурат поливал на жилистые руки отца воду из кувшина, глядел на его согнутую спину и заговорщически кивнул Газаку. Брат, стряхивая пыль с плеч, приступил к делу:

— Отец, слышал? Бицо, сын Елбыздыко, что из Нижнего аула, возвратился из города. Денег привез!.. Говорит, там можно легко заработать.

Отец закончил мыть руки, взял полотенце, неторопливо ответил:

— Легко заработать можно только неправедными путями...

Газак поспешно привел весомый довод:

— Хасанбек помог, тот, что в городе живет...

— А-а, Хасанбек... Богатый он...

— Землякам он помогает, — и Газак бросился в прямую атаку: — Отец, отпусти нас с Муратом на заработки...

Отец как раз застегивал черкеску; его пальцы замерли на пуговице. Он исподтишка глянул на Мурата, тот смотрел в сторону, будто Газак говорил не о нем.

— И Мурат, и я такие же твердые и крепкие, как и ты, — безбожно льстил Газак. — Мы с ним не пропадем...

Дзамболат не спешил с ответом. Бог не обидел его сыновьями, и он души не чаял в них. Но знал он и другое: бедность губит молодежь. Как всю жизнь ни старался Дзамболат убежать от нее, так и не сумел... Сыновья — вот кто давал ему право смотреть смело людям в глаза. Джигиты! И лучшим из них был Мурат. Отец с любым спорил, каждому давал фору, точно зная, что Мурат не подкачает на скачках и в джигитовке. Но кто-то ему намекнул, что Мурат не спускает глаз с дочери Дзабо Таиры, и это огорчило его. Во-первых, потому, что девушка красива, — а отец с детства на красоту человека поглядывал с подозрением: казалось ему, кого природа наградила смазливым личиком, того обязательно лишила других качеств. Кто внушил ему подобную мысль? Может быть, дед, что, одарив внука нежеланным подарком — кривым носом, — постоянно твердил (не себе ли в оправдание?) о вредности красоты. И хотя у Мурата нос пошел не в отца, а в мать, отец по-прежнему смотрел на красивого человека исподлобья, точно пытался узнать, каких душевных качеств ему не хватает. Настороженное отношение к красоте перешло к изящной одежде, мастерски отделанному серебром седлу, кинжалу и ружью, к расшитому башлыку... Он предпочитал крепкое сукно: оно дольше служит, грубый кинжал — потому что он никогда не подведет, старое седло, ведь всем известно, что раньше их умели делать прочными, хотя в пути они и жестче...

Заметив, что Газак хочет что-то сказать, Дзамболат предупредил его, жестко объявил свое решение:

— Это не дело — детей своих по свету пускать в поисках счастья. Сыновья должны быть при отцах... И хватит об этом! — предупредил сыновей. — Вздумаете самовольно уйти — старших братьев пошлю следом за вами, с позором возвратят в аул.

И Мурат, и Газак поняли, что так он и поступит... Чтобы смягчить отказ, Дзамболат тихо сказал:

— Есть план один... Он даст нам достаток...

Отец поднял голову и стал пристально всматриваться в склон горы, что высилась над аулом по ту сторону реки. Сыновья давно стали замечать за ним эту странность. Работая вместе с ними, он вдруг ни с того ни с сего отрывался от дела и бросал долгий взгляд на гору. Склон был как склон, ничего особенного на этом каменистом плато, накренившемся к подножью градусов на сорок, сыновья не видели. Голый, ни единого кустика, заваленный прошедшим когда-то камнеломом, он производил тягостное впечатление. Мурат, пользуясь правом любимца отца, хотел выяснить причину такой его заинтересованности. Прямо спросить не мог. Но только отец подымал голову и начинал глядеть на гору, Мурат становился рядом с ним и тоже с огромнейшим интересом смотрел туда же. Дзамболат уходил настолько в свои мысли, что даже не замечал этого.

Сегодня отец решил поделиться своим планом. Воплощение его будет стоить невероятно тяжких усилий. Но что делать? Легко счастье не дается. Дзамболат перевел взгляд на сына.

— Видишь? — усмехнулся отец.

— Угу, — подтвердил Мурат.

— Ну, и что ты видишь? — сощурил глаза Дзамболат.

— Что и ты, — смело ответил сын, — склон горы, камни...

— А ты?! — обратился Дзамболат к Газаку.

— И я тоже — склон и камни...

Отец тихо засмеялся:

— Мало же вы видите. Стоит ли ради этого истуканом час стоять?

— Но и ты на гору часами смотришь, — обиделся Мурат.

— Смотрю-то я туда же, куда и ты, — пояснил отец. — Да вижу другое. Ну-ка, зови всех братьев!

Он долго пытал их, стараясь выяснить, кто что приметил на склоне горы, и каждый доказывал зоркость своего зрения, долго перечисляя все, что видел там. Шамиль, так тот даже перестарался, твердя, что видит орлиное яйцо... Отец подвел итог беседы, заключив:

— Слепы вы, сыновья! У человека зрение слабее, чем у орла, но человек должен видеть дальше орла. Голова делает мужчину прозорливым и дальновидным. Ну-ка, посмотрите еще раз на склон горы... — предложил он. — Разве не видите, как на нем колышется пшеница? Вытянулись к солнцу подсолнухи? Стеной стоит кукуруза? Картофель тоже видите?

— На этих склонах?! — развел руками Умар.

— Пока там скалы, но человек пожелает, и тогда...

— Не получится тогда, — отрезал Пигу. — Не найдутся такие люди.

— Нашлись, — заулыбался Дзамболат. — Нашлись! Мы! — и вздохнул.— Нам бы только туда землю доставить! А смотрите, сколько солнца там. Это в овраг оно не заглядывает, а там полдня гуляет. Доставим туда землю, и зазеленеет пшеница.

— Так землю оттуда дождь смоет, — заявил Касполат убежденно.

— А мы террасы выстроим, — возразил Дзамболат. — Видишь, сколько там камней? Выложим из них подпорные стены и валы, укрепим почву многолетней травой, доставим туда навоз. Участок получится на зависть всем!

— С корзиной земли туда за день взберешься раза два — и язык вывалится, как у волкодава, — объяснил Мурат. — Сколько лет на это уйдет?

— Трудов много, — согласился Дзамболат. — Если усиленно ежедневно будем работать, за год управимся.

— Ежедневно целый год с корзиной на хребте?! — возмутился Пигу. — Участок появится, а нас в живых уже не будет.

— Ты знаешь другой способ заиметь землю, сын?! — рассердился Дзамболат. — Тогда подскажи мне. Я приму твой план. Молчишь?.. Значит, слушай меня. Семье без земли жить невозможно. Без нее гибель. Хотел я, чтобы вы сами загорелись этим желанием. Когда человек с охотой берется — веселее дело продвигается. Но вижу — испугались вы. Трудностей испугались. Но я другого пути не знаю. Будем землю таскать на склон горы. Сами увидим там пшеничное поле, и потомки скажут нам спасибо. Как только закончим крышу, сразу же начнем таскать землю на гору. Высматривайте, каким путем легче туда добраться... Лишний шаг на горе десяти шагам на плоскости равен... — и оглянулся на Мурата. — Так-то, сын. Это вернее, чем бродить в чужих краях...

***

... Асланбек после долгого перерыва показался на нихасе. Поприветствовав стариков, он, как ни в чем не бывало, сел на свое почетное место и спросил:

— Какие новости?

Но новостей-то ждали от него! Все с нетерпением поглядывали на двор Асланбека, желая увидеть незваную невестку. Но она не показывалась из дома. Как Батырбек и его братья относятся к ней? Горцы догадывались, что в доме Асланбека напряженно... От хорошей жизни человек так не выглядит. Асланбек мгновенно постарел. И вправду говорят, что стареют не от годов, а от забот. Не было в нем прежней бодрости. И глаза грустные, утомленные, с затаенной тяжелой думой. Нелегкие заботы свалил на него этот сорванец Таймураз. Сам погиб и вражду посеял между двумя фамилиями. Асланбеку-то самому ничего не грозит, но пусть никто из его внуков не попадается Дахцыко в горах! Несдобровать им. Дахцыко вообще перестал показываться на людях: или пропадал на своем клочке земли, поворачиваясь спиной, когда кто-то проходил вблизи, или сидел дома.

Асланбеку пришлось на время прекратить строительство дома. Две недели рыскали вдоль берега братья Таймураза. Обвязав Мамсыра веревкой, спускали его в обжигающе ледяную воду. Он нырял, задыхаясь от пронизывающего холода, искал труп брата. Спускались по берегу почти на три километра по течению — безуспешно. Стали уповать на то, что река смилостивится и сама выбросит на берег тело.

— Со строительством много у тебя, Асланбек, прибавилось забот, — сказал многозначительно Дзабо.

— Забот у меня много, — кротко подтвердил старец, и трудно было уловить, имел ли он в виду только дом или и те хлопоты, что вызваны поступком Таймураза. — Строить всегда тяжело, разрушать легче.

— Видать, этот русский хороший мастер, — сказал Иналык.

— Лучший в городе, — подтвердил Асланбек и оживился. — Так и сказали Батырбеку: бери Кирилла — такого нигде не найти. Он и моих внуков кое-чему научил. Скоро у нас будут свои каменщики.

— Мамсыр уже ставит стену сам, — закивал головой Хамат.

— Крепка, как башня! — воскликнул Асланбек и, вспомнив о своих бедах, опять пригорюнился. Возбуждение исчезло так же мгновенно, как и появилось.

— Асланбек, дрова у меня кончились. Хочу Тотырбека в лес послать. Не одолжишь ли лошадь? — спросил Иналык.

— Как не одолжить? — привычно прищурил глаза Асланбек. — Пусть завтра пораньше придет, и Батырбек ему выделит из табуна лошадь.

— Спасибо, Асланбек, ты всегда меня выручаешь, — поблагодарил Иналык.

— Разве не осетины мы? Или не из одного аула? — развел руками старец. — Люди должны помогать друг другу... Без дров хозяйке и обеда не приготовить, — он нахмурил брови... — Не помню, есть ли у нас про запас. Кажется, к концу подходят. Ох эти внуки! Сам не прослежу — никому дела нет. Да и стройка всех отвлекает. Ты, Иналык, уж выручи нас. Скажи Тотырбеку, чтобы доверху наполнил подводу и половину ко мне во двор подбросил... Своих бы послал, да отвлекать от стройки не хочется... Так я скажу Батырбеку, чтобы утром выделил лошадь для Тотырбека...

— Спасибо, Асланбек, — покорно вздохнул Иналык.

Когда Асланбек покидал нихас, старики, глядя на его тяжелую поступь и частые остановки в пути, молча качали головой. Ясно видно, что на душе у него такой груз, который любого другого давно бы свалил с ног, но Асланбек держался, он и на нихас пришел для того, чтобы всем показать, что по-прежнему тверды и он сам, и его род...

— Щедр Асланбек, настоящий горец, — цокнул языком Дзабо. — Любую просьбу уважит.

— Верно, но только почему-то в ответ на мою просьбу сразу свою выдвигает, — усмехнулся Иналык.

— А что он у тебя может просить? — удивился Дзабо.

— А вот дрова привезти попросил.

— Не твоя же лошадь будет страдать! — удивился Дзабо.

— Но деревья надо свалить, обстругать, сложить в подводу, — возразил Иналык. — Выходит, Тотырбек полдня на себя потратит, а полдня на Тотикоевых.

— Чепуха! Ничего с твоим Тотырбеком не сделается, — возмутился Дзабо. — А если бы Асланбек отказал тебе в лошади? Сколько бы дней Тотырбек носил дрова на своем горбу?

— То-то и оно, — согласился Иналык. — Выходит, обоим выгодна моя просьба...

Дзабо долго смотрел на Иналыка, прежде чем вымолвить:

— Не пойму я твоего брата, Хамат... Ему добро делают, а он недоволен...

— Бедняка только бедняк может понять, — заявил Иналык. — Откуда тебе, Дзабо, знать заботы человека, у которого единственную лошадь обвалом завалило?

— Не я же этот обвал на вас послал! — в негодовании выкрикнул Дзабо. — Почему так смотришь на меня?..

— Чего ты пристал к человеку, брат? — вытащил табакерку Хамат. — Мы с Дзабо столько верст вместе проделали — и ни разу не ссорились...

Асланбек томился тем, что теперь, когда ему пора готовить себя в дальний путь, откуда нет возврата, когда он собрался подвести итог жизни, — именно теперь ему выпали жестокие испытания, которые бросили тень на все, чем он гордился и в чем находил отраду. Он желал бы умереть до злосчастной свадьбы Ирбека. Он оставил бы семью в здравии и почете. Он, знавший нищету, завещал своим внукам богатство, которому завидовали все аульчане. Но что богатство, если честь запятнана? Асланбек был готов отдать все свое добро, лишь бы не видеть эти сочувственные взгляды, которые бросают на него и стар и млад. Не мог обвинить он Дахцыко, который однажды уже поступился честью, но теперь любой на его месте вспомнил бы и гибель своего малолетнего сына. Никто не упрекнет его в кровожадности, если он начнет действовать; вторая пощечина всегда напоминает о первой...

Не радовал теперь Асланбека и строящийся дом. Знал старый горец, что доживает последние дни. Подыматься ему было и трудно, и лень. Раньше он этого за собой не замечал. И спать нелегко! Разве он когда-нибудь ощущал эту слабость и раздражительность, что приносит с собой сон? Сон всегда его бодрил, наливал силой и волей, жаждой деятельности. Асланбек боялся приближения ночи: с ней приходили одиночество и скорбные думы. Страшные, уродливые мысли.

Он стал присматриваться к своим внукам, стараясь угадать, кто из них сможет быть совестью фамилии. Нет, Батырбек не из тех, кто будет уважаем в ауле. На него никто не посмеет цыкать, это верно, — даром такая дерзость никому не пройдет. Он сумеет постоять за себя. И месть его будет страшной. Бояться станут, потому что всегда надо опасаться человека, имеющего много овец, коров и лошадей, ведь он может использовать богатство против недруга, а это плохо заканчивается для бедняка. Но уважать Батырбека не станут. Отчего бы это?

Почему ненависть застилает ему глаза? Отец его не был злым, хотя жизнь и у него началась не с радости. И ему, подобно самому Асланбеку, приходилось бегать за отарой, возить землю на гору с долины, чтобы расширить посевы. Но Батырбек-то этим не занимался. Почему же он не радуется жизни? Почему ему все мало? Когда задумали строить дом, он сразу поспешил заявить, что давно мечтал о своем жилище, повернул дело так, будто Асланбек задумал расширить жилье ради семьи Батырбека. И теперь попробуй кто-нибудь из братьев высказать желание перебраться в новый хадзар — все увидят, что он хочет встать на пути Батырбека. Вот какой хитрый и шустрый старший внук. Не постеснявшись, громогласно объявил о себе и всех поставил перед фактом: он и только он будет перебираться. А вот Асланбек возьмет и назло ему иначе поступит: переберется сам да возьмет с собой Мамсыра и еще кого-нибудь из младших. Так не будет, чтобы один Батырбек выиграл от этой стройки.

А что делать с Заремой? Не приняли ее в доме, не приняли... И он это видит, и она не слепая. Терпят, потому что это была его, Асланбека, воля. Терпят, но своей не считают. И то понятно — кому хочется сажать себе на шею лишнюю обузу?! Но она-то даром хлеб не ест. С раннего утра в хлопотах. Спать укладывается последней. И уважительная — старается угадать желание каждого. Но ей и поговорить-то не с кем: обходят ее. Конечно, она опрометчиво поступила, выбрав их дом, а не отцовский. Прости ее Дахцыко — а Асланбек не верил, что он убил бы свою дочь, — и жизнь ее наладилась бы рядом с матерью. А что сейчас? Не может же он, Асланбек, приказать своим детям любить ее... Отчаянная она. Откровенная. Не скрывает ни своей любви к Таймуразу, ни беременности.

Неудивительно, что домочадцы смотрят на нее с презрением и недоверием. И еще один раз Асланбек появился на нихасе — в день, когда закончилось строительство дома. Гагаевы уже месяц как вселились в свой хадзар. А это означало, что Хамат проиграл пари. Он снес бы поражение спокойно и достойно. Но именно в тот день, когда Тотикоевы наконец завершили свою стройку, Дзабо спросил у Асланбека:

— Зачем ты Кирилла послал к Гагаевым?

— Печь он им ставит, — пояснил Асланбек.

Хамат так и подскочил на месте. Нетерпение его было настолько велико, что он посмел даже прервать Асланбека:

— Ага! Если Дзамболат только ставит печь, значит, дом его еще не готов? Правильно я понимаю?

Дзабо почувствовал опасность и тотчас пошел в контратаку:

— Дзамболат мог жить в доме и без русской печи.

— Э-э, не так! — закричал Хамат. — Раз делает печь, стройка продолжается. А вот у Асланбека уже ничего не строится. Выходит...

— Погоди, погоди, — победа в пари вдруг оказалась под угрозой, и Дзабо стал искать весомые аргументы, — Дзамболат прорубил дымоход в крыше?

— Ну и что? — подал свой голос Иналык, которого спор забавлял.

— Как «ну и что»? — возмутился Дзабо. — Он уже давно разводит огонь в очаге, живет в доме. Значит, дом готов. Значит, он первый завершил стройку. А поэтому пари выиграл я!

— Нет, не так, — возразил Хамат, — стройка продолжается, и пари — мое! Я уж не говорю о тех неделях, что ушли на поиски тела Таймураза. Учитывай мы это, по чести говоря, пари уже давно было бы моим!

— А Гагаевы разве не прерывались, таская землю на гору? — вскричал Дзабо.

Асланбек был грустен и подолгу молчал. Горцы видели, что с ним неладно, но никому и в голову не пришло, что они видят его в последний раз. Он знал, а они нет. Он и попрощался-то с ними трогательно, сказал проникновенно:

— Будьте счастливы! — видя, что это насторожило стариков, Асланбек постарался свести все к шутке: — Добрые и хорошие друзья мои, вспомнил я, как мой правнук — забывать я стал их имена; столько их бегает по двору, что иной раз увижу малыша, да и спрашиваю, кто такой, откуда взялся и чей! — так вот один из них попросил меня: «Деда, подари мне сто дней — я таким же большим стану, как ты». И подумал я: зря ты спешишь, малыш, у других дни хочешь подзанять. Зачем тебе чужие? Чужие дни — чужое богатство. А ты свои дни не теряй. Каждый из них тебя богаче делает. Сказал я ему, как это важно — самому свои дни прожить, а он не понимает, совсем маленький еще. Ничего, с мое поживет, поймет, что за каждый день драться надо. И дарить и брать взаймы их нельзя, потому что человек днями богат, и отпущены они ему судьбой, и не удлинить их и не укоротить, не продать и не купить. Этим богатством каждый распоряжается по-своему. Если дни несут человеку горе — пусть ищет причину в себе... Цените дни свои — вот моя заповедь внукам и правнукам!..

... Похоронили Асланбека на самом почетном месте кладбища. Несли гроб с его телом, а рядом еще один, на котором лежали черкеска и шапка Таймураза. Закапывали одно тело, а хоронили и оплакивали двоих. Так принято у осетин: если погиб человек так, что не найти, не отыскать его тело, не доставить его в родной аул, то похороны его состоятся в день смерти ближайшего родственника. И на могиле установили два плоских камня. Зарема причитала и по Таймуразу, и по Асланбеку, и вскоре выяснилось, что неспроста она так плакала по старцу...

Дата добавления: 2015-08-21