Русская национальность и государственность

По справедливому замечанию И. Ильина, Россия есть не случайное нагромождение территорий и племен, но живой, исторически выросший и культурно оправдавшийся организм, подлежащий произвольному расчленению. Прав и К. Аксаков, подмечавший необыкновенную сознательность и логичность хода явлений в российской истории. Внутренний стержень, задающий системный строй, логичную органическую подпочву тока российской жизни, обусловлен географической средой — самой стихией, естественной реальностью обитания русских.

По своему географическому ландшафту Восточноевропейская равнина — весьма неблагоприятный регион для ведения составляющего базис существования сельского хозяйства. Если в Западной Европе сельскохозяйственные работы производятся с февраля по ноябрь (с двухмесячным мертвым сезоном), то в России для подобной деятельности пригодны всего 130 дней, из которых 30 суток — сенокос и 100 — земледелие. Следует также принять во внимание и низкую урожайность обрабатываемой земли. Практически не меняющаяся в веках урожайность традиционного российского Нечерноземья: сам 2 — сам 3 на десятину, что составляет чистых 16 пудов с гектара. Такая производительность труда достигалась в крупном помещичьем хозяйстве. В мелком крестьянском она оказывалась гораздо ниже. На свое поле (за вычетом барских отработок) крестьянин мог потратить 20—25 человеко-дней (на десятину пашни) и собрать урожай сам 1,5—2. Стремление повышать урожайность через интенсификацию труда (вторичная вспашка, боронование) успехом не венчались: причиной тому была не лень, а элементарная нехватка времени. Как видно, особенности критического земледелия на Руси, характеризуясь низкой урожайностью, препятствовали наращиванию производства товарного хлеба. То же можно сказать и об обеспечивающем удобрениями полевой труд скотоводстве. По норме внесения удобрений на три поля требуется содержать 6 голов скота; в действительности же крестьянин содержал (за чистый сенокос накашивалось 300 пудов сена; учитывая, что по рацтону норма сена на одно голову составляет приблизительно 120 пудов на корову, 180 — на лошадь, 30 — на овцу, просчитывается, сколько голов скота в хронической бескормице содержалось крестьянами) лишь

по 0,5—1,5 головы на поле, что приводило к нерегулярной удобряемости посевных площадей (по Туле поля удобрялись раз в 9—15 лет; по Нижнему Новгороду — раз в 20 лет; по Волоколамску — раз в 24 года)¹⁹. Таким образом, плодородие восстанавливалось исключительно за счет паров, что влекло экстенсификацию производства, требуя распашки новых площадей. Железная логика обеспечения расширенных циклов производства ставила перед лицом экспансии. Отсюда отечественная колонизация — следствие не природной агрессивности, не якобы врожденного нам имперского комплекса, а суровой экономической необходимости. Российское имперостроительство было вынужденным: инспирируясь низкоурожайным малоземельем, исходно оно нацеливалось на приращение географического богатства страны как предпосылки ее выживания.

Теоретически безусловно, что существует два способа наращивания географического пространства — талассократия и теллурократия: захват территорий морским и земным путем. «Всем племенам Европы, — указывает С. Соловьев, — завещано историей высылать поселения в другие части света, распространять в них христианство и гражданственность; западным европейским племенам суждено совершать это дело морским, восточному племени, славянскому, — сухим путем»²⁰.

Удел России, утверждает Н. Данилевский, не покорять и угнетать, а, освобождая, восстанавливать. В иных частях света колонизация вершилась как захват; по отношению к местному населению пришельцы проводили политику нещадного истребления. Освоение Северной Америки сопровождалось насильственным переселением и массовым уничтожением индейцев; освоение Австралии протекало как планомерная ликвидация аборигенов. Резервация и тщательно продуманный, досконально разработанный геноцид — инструментарий западноевропейской колонизации. Ничего подобного не практиковалось в России, колонисты которой действовали не огнем и мечом, не инкорпорацией через отчуждение, а перенесением и перениманием образа жизни. В итоге складывался тип ненасильственного, весьма прочного симбиоза в варианте взаимозаинтересованного мутуализма, а не алчного паразитизма. Развертывая этот сюжет, обратим внимание на такие черты русской колонизации:

1. Бескровность, обеспеченная свободным расселением, а не государственным завоеванием. Движение на запад, сопряженное с конфликтами с индустриально развитыми народами, на ограниченных территориях ведущими интенсивное хозяйство, было заказано. Для выживания у России

19 По данным Л. Милова.

20 Соловьев С. М. Избр. труды. М, 1883. С. 28.

потому оставались иные пути географического перемещения: север, юг, восток. В своих последовательных накатах плавные волны набирающей силу колонизации по данным векторам сталкивались с характерными особенностями в виде: а) разреженности колоссальных девственных пространств: в) более низкого уровня местных цивилизаций, заинтересованных в наращивании адаптационных потенциалов. Эти потенциалы и предоставлялись русскими, выступавшими в роли субъектов модернизации окраин. Суть, следовательно, в том, что, желая того или нет, Россия естественно предоставляла неконкурентоспособной периферии шанс выхода в мировую историю, причем в отличие от аналогичных процессов вовне, выхода с гарантией этнического сохранения.

2. Центрально-административное властвование. Минимальный объем получаемого прибавочного продукта (вследствие низкой урожайности, узкой кормовой базы) в целях наиболее эффективной утилизации предопределял жесткую его централизацию. Абсолютистско-деспотический тип правления на Руси потому не блажь, а закономерность, диктуемая поиском оптимального модуса бытия для выживания и относительно органичного развития.

Административно-командная система с примитивной государственностью (отсутствие страты слуг — свободного слоя, атрофия гражданского общества, по европейским меркам поздняя секуляризация культуры и др.) в качестве правила существования распространялась за границы Руси на потенциальные просторы России. Применительно к колонизации реальность централизма вытекала из необходимости направленной моральной и материальной поддержки первопроходчества в удаленных и неблагоприятных районах противостояния конкурентам — захватчикам с запада и востока.

Подобный облик нашей государственности, конечно, связан с издержками, к каким надо отнести автономность, доминирование, превалирование над народной жизнью: наше государство делал народ, но у нас было государство без народа; однако несомненным достоинством централистского государства в наших условиях была стабильность. Во-первых, российский империализм исключал национализм — заслуга недопущения в России геноцида проистекала из сильной роли центра. Во-вторых, централизм обусловливал консолидацию России как единого национально-государственного образования. Распад России, происходивший в XX в. дважды, был связан именно с обвалом централистской государственности. В 1917 г. при провозглашении, советской власти помимо Прибалтики, Финляндии, Поль­ши, Кавказа, Туркестана, не пожелавших принять новый этос жизни, по законам цепной реакции пошла внутренняя дезинтеграция традиционной

России с кристаллизацией выкидышей, социальных недоносков — карликовых республик, автономий, суверенитетов (от деревенских, уездных, волостных до губернских и областных). Империи держатся либо идеей, либо централизмом; через пять лет, в 1922 г., процесс спонтанной эффузии был пресечен за счет усиления централизма.

1991 год породил по форме отличные, а по содержанию типологичные явления. Детонатором роспуска СССР стало не Беловежское соглашение, а развал центрально-аппаратных институтов.

Мы не знаем доподлинно, какой проект модернизации страны вынашивал Ю. Андропов, а потому не можем его оценивать. Заслуживает поддержки, однако, в его деятельности на посту главы государства сугубая осторожность в подходе к демонтажу централизма. Выше говорилось о наличии социальных инвариантов, констант, воспроизводящихся в прогрессивных пертурбациях социумов. Одна из таких констант — децентрализация, связанная с воплощением более мобильных самоорганизующихся малых форм. То, что это так, — бесспорно. Вопрос в том, как к этому подойти. Провести общецивилизационное начало возможно лишь благодаря его ландшафтной привязке — проекции на конкретную социально-историческую и культурную почву. Почва же наша — централизм. Развал центра повлек государственную катастрофу — этот драматический эпизод обязывает принять: нельзя безоглядно ломать сложившиеся в веках архетипы. Децентрализация — не конъюнктурный прием, а привитие нового способа жизни, переходить к которому следует не импульсивным плетением декларативных словес, а продуманной фактической передачей функций центра местам с адаптацией законодательства, очерчиванием компетенции центральной и периферической систем власти.

3. Сохранение у покоренных народов культурно-национальной автономии. Как указывалось, освоение новых земель не влекло геноцида. На справедливый вопрос «почему?» есть только такой ответ. В отличие от варваров, шедших завоевывать более развитые культуры и при соприкосновении с ними оказьшавшихся неспособными пользоваться их плодами, русские не озабочивались завоеванием культур. Издревле — везде и всегда — они боролись за территории. Вступая на них и встречая схожие общества с минимумом прибавочного продукта, русские не разрушали местные типы культур, а вживались в них. Возникала заинтересованность в отправлении общих хозяйственно-экзистенциальных функций на базе не экспортируемых (экстенсивность русского производства не позволяла налаживать такого рода экспорт), а местных укладов. Последнее способствовало единению с инородцами, сохранению их навыков, традиций, культурных регулярностей жизни (сложности начались позже — в связи с завозом из

более развитого центра аллохтонных социальных и индустриальных технологий, дискредитировавших традиционные устои жизни и влекших разрушение местных этносов — прямых и непосредственных носителей этих устоев). Подобное обстоятельство позволяло русским нейтрализовывать сильнейшую мотивацию антизахватнической борьбы, связанную, говоря словами Катона Старшего, с неприятием «новых порядков» — всего привнесенного, идущего в разрез с национальным, самобытным, патримониальным.

4. Веротерпимость. Мягкое протекание колонизации с установлением обоюдовыгодного сотрудничества, взаимопрорастанием устоев, традиций, культурной кооперации исключали свойственную всякой колонизации борьбу с неверными в рамках навязчивого воинствующего миссионерства. В России не было инквизиции в отношении и чужих, и своих: притеснение иноверных (баптистов, штундистов), гонения на еретиков (стригольников, жидовствующих) или даже преследования старообрядцев настолько отличаются по масштабам от западноевропейских религиозных войн, машины конфессионального подавления, что их даже затруднительно рассматривать как одно и то же явление. Вот почему в России невозможен проект узкоориентированного, конфессионального идеократического государства. И, похоже, заблуждался В. Соловьев, ставивший на христианский принцип как основу внутренней и внешней политики. Всероссийская теократия с православием a tout prix (во чтобы то ни стало) — химерическая утопия; столь же иллюзорен, но все-таки более приближен к традициям русской ментальности духовный идеал А. Хомякова — идеал всемирного государственного братства, фундированного космополитической (прямо в духе мормонов) любовью и свободой.

Изложение подводит к следующим заключениям:

— избегающая национализма — этого блока этнической самонадеянности с политиканством — российская государственность оформлялась и проистекала не из племенного, а из геополитического начала. Последнее, предотвращая насильственную русификацию, лишение национально-духовных корней, собственной поступи в истории, благоприятствовало сохранению этносов на окраинах;

— как следствие мягкой, бескровной, базирующейся на взаимодействии симбионтов, обоюдовыгодной колонизации — синтетический вид русской национальности. Лексически допустимо: хорошо немцам, плохо французам, но не допустимо: хорошо или плохо русским. Принято: россиянам.

Практическая философия жизни, материализуемая в языке, препятствует самому намеку на подрыв комплексности этнических основ русскости.

В согласии с классической идеей Jus gentium (международное право) российский национальный мир совершенно естественно оформлялся как право народов, а не народа. Это, однако, не отменяет роли русского этноса как носителя (с позиций диахронии) культуры и державных ценностей. Русский вопрос в России не подлежит обострению. В противном случае страну ожидают тяжкие дни надрывных кровопускательных испытаний;

— централизм, абсолютизм, самодержавность, печальная неразвитость гражданских институций породили тлетворное разделение субъекта власти и субъекта культуры — черты, ответственной за многие пороки и лишения отечественной жизни. Наряду с этим ослабление центральной государственности традиционно инициировало в России расколы по этническим и цивилизационным признакам. Исходя из отчетливо просматриваемых в российской истории осцилляции, связанных с изменением территориальных и этнических конфигураций и наполнений России как государственной целостности и происходящих ввиду трансформации балансов в сцепках державного сильного центра — национального выбора становящихся слабых периферий, факторами консолидации в истории оказывались: а) государственность (декретирующий аппарат); б) русский этнос и русскоязычные анклавы, выполняющие общецивилизационную миссию. В настоящий момент распада русскоязычных анклавов и невозможности ткрытого государственного насилия возможность контроля центробежных потоков или какой-то реставрации прежней России (если озабочиваться этой задачей) покоится на: а) использовании такого средства величия, как природное богатство — территории, пространство, сырье; б) усилении центрального макрорегулирования для проведения модернизации: субъектом жизнеспособных реформ у нас всегда было государство — от петровского абсолютизма (первая европеизация России) до большевистского автократизма (последняя европеизация России). Принимая в расчет масштабы, громадье российского целого, средством обеспечения индустриально-цивилизационных рывков на нашей почве может быть только правительство. К несчастью, действия его — это также традиция — сковывает бюрократизм (истоки коего Н. Бердяев связывает с массовым завозом государственных чиновников из Германии) — специфический пресс, орудие пытки, «злее которого никто ничего не изобрел в течение веков». Оттого, испытывая потребность в реформах, но понапрасну теряя темпы, власть зачастую озабочивается не столько программой реформ, сколько борьбой с вызывающими их причинами. Данное обстоятельство навевает горестный вывод: «В наших реформах и революциях все тот же двигатель — крепостной,

раскольник, бунтовщик»²¹. Исторически ситуация для России естественная, а по сути — противоестественная. Потому, уточняя мысль В. Берви-Флеровского, можно сказать: основа нашего процветания — сильная государственность вкупе с чувством своевременной реформации у правящего слоя.

Фундированная не националистическим принципом крови, а экзистенциальным началом выживания российская государственность есть плавильный котел, куда, избегая порабощения и уничтожения извне, многие народы стремились добровольно (Армения, Грузия, Украина). В обмен на эксплуатацию географических пространств они получали этническую, историко-культурную защиту. В этом — контрапункт, пафос государственного союза нерусских с русскими, союза, который не выдерживает испытаний гримасой агрессивного окраинного национализма (эскалация суверенизации).

Дата добавления: 2015-08-21