Исторический сталинизм

Тезис непрерывности, представляя сталинизм как «развитой» большевизм, а советскую действительность 1930-х годов как следствие и продолжение 1917 года, мешал детальному изучению сталинизма как особой системы с собственной историей и своеобразным наследием, до сих пор оказывающим большое влияние на жизнь в Советском Союзе. Такер совершенно справедливо отметил, что существенные отличительные черты сталинизма, включая крутые повороты его истории и многие его «перегибы», невозможно понять без изучения личных особенностей Сталина как политического деятеля [83]. Тем не менее, многие из важнейших политических, социальных и исторических факторов, обусловливающих сложность сталинизма как важного исторического и современного явления, остаются неизученными и непонятыми. Эти факторы привлекают все более пристальное внимание в связи с появлением новых материалов, более дальней перспективой и обсуждением рассматриваемых вопросов внутри Советского Союза на протяжении последних трех десятилетий.

Прежде всего важно отказаться от антиисторического представления о сталинской системе как неизменном феномене. Историческое развитие сталинизма следует проследить и проанализировать на нескольких этапах, от революционных событий начала 1930-х годов до сугубо консервативного социально-политического режима 1946–1958 годов [84]. Такой переход от радикальных преобразований к крайнему консерватизму сам по себе заслуживает тщательного исследования. 1930-е годы следует подразделить на несколько периодов, вычленив по меньшей мере такие этапы, как переворот 1929–1933 годов, междуцарствие 1934–1935 годов, когда в высших эшелонах власти шли споры о будущей политике, и 1936–1939 годы – период массового террора против старой партийной элиты, окончательной победы сталинизма над большевистской традицией и завершения революции сверху.

Особенно важны 1929–1933 годы, слабо освещенные как западной, так и официальной советской теорией сталинизма [85]. Этот период сформировал сталинизм как систему, предопределил многое из того, что за ним последовало. Например, многие догмы развитого сталинизма, включая чреватое кровавыми последствиями положение о неизбежности «обострения классовой борьбы», которое легло в основу идеологии массового террора 1937 года, зародились во время сталинской кампании 1928–1930 годов, направленной на дискредитацию бухаринизма и нэпа. Аналогичным образом личная роль Сталина в осуществлении принудительной коллективизации и эскалации планов индустриализации в 1929 году, когда он принимал важные решения в обход руководящих партийных органов, предвосхитила полноту его личной власти в последующие годы [86]. Моше Левин в своих исследованиях по социальной истории 1929–1933 годов показал, что многие административные; правовые, классовые и идеологические черты зрелого сталинистского государства сформировались как паллиативные меры против социального хаоса, «нестабильного общества», порожденного разрушением нэповских институтов и процессов в период первой волны «революции сверху». По мнению Левина, который первым в западной литературе обосновал важность многостороннего подхода к изучению социальной истории, сталинская система не была продуктом большевистских программ или планов, а возникла в результате отчаянных попыток справиться с социальным хаосом и кризисами, созданными самим сталинским руководством в 1929–1933 годах [87].

Рассматривая последующие события, было бы ошибкой считать террор, развязанный Сталиным против советской верхушки в 1938–1939 годах, «неизбежным» или «функциональным» побочным продуктом навязанной стране социальной революции 1929–1933 годов. Большинство партийных руководителей поддерживало в 1934–1935 годах совершенно иной курс. Более того, существуют прямые доказательства того, что чистки, вопреки досужим вымыслам некоторых ученых, не были оправданы нуждами модернизации, не были своего рода омолаживающим средством, ускоряющим процесс и убирающим с пути прогресса косных функционеров. В действительности террор свел на нет или задержал многие из реальных достижений 1929–1936 годов [88].

Следует, однако, отметить, что между этими двумя великими переломами существовала тесная связь, которая требует тщательного изучения. Огромный размах полицейских репрессий, укрепление роли органов безопасности и создание архипелага ГУЛАГ в 1929–1933 годах стали составной частью фона и механизмов событий 1936–1939 годов. Кроме того, были и не столь очевидные, но не менее важные последствия. Хотя принудительная всеобщая коллективизация и не была продуктом политики партии или ее коллективного руководства, но партийная элита, да и вся партия были причастны к социальной и экономической катастрофе, увенчавшейся страшным голодом 1932–1933 годов, которой обернулись сталинские меры. Даже плохо информированные партийные аппаратчики должны были знать, что коллективизация была бедствием, приведшим к развалу сельского хозяйства и гибели миллионов людей [89].

Однако официальной идеологии было предписано в обязательном порядке прославлять коллективизацию как великое достижение сталинского руководства. Такое, отнюдь не характерное для исторического большевизма расхождение между официальными заявлениями и социальной действительностью стало важным этапом мифотворчества в советской идеологии сталинской эпохи. По всей вероятности, оно в значительной степени способствовало глубокой деморализации партийного аппарата, чем, по-видимому, объясняется слабость его сопротивления сталинскому террору 1936–1939 годов. Это расхождение вовлекало партийных аппаратчиков в процесс создания культа непогрешимого Сталина – культа, который нарастал по мере углубления катастрофы и становился неотъемлемой составной частью сталинской системы [90].

На протяжении многих лет редкие попытки подлинно научного анализа сталинизма как социально-политической системы предпринимались в основном критически настроенными марксистами, которые выдвинули теорию «нового класса», или «правящей бюрократии». Литература, созданная этими авторами, противоречива. Она отражает дискуссии о природе сталинской бюрократии и о том, следует ли считать ее классом или всего лишь прослойкой. Она содержит ценный материал по социологии сталинизма (эту тему обычно игнорируют академические исследования) и напоминает о том, что новая бюрократия, созданная в 1930-х годах, сильно повлияла на природу зрелого сталинизма, особенно на его антиэгалитаризм, жесткую стратификацию, культурный и социальный консерватизм [91].

Однако такой подход к теории или общей интерпретации сталинизма грешит серьезными ошибками. Тезис о бюрократии как правящем классе и движущей силе событий 1929–1939 годов противоречит логике и фактам. Эта теория игнорирует роль Сталина, представляя его всего лишь заменяемым верховным бюрократом, и не объясняет, каким образом бюрократия, изображаемая как глубоко консервативный класс, оказалась способной разработать и осуществить такое радикальное и рискованное мероприятие, как принудительная коллективизация. Действительно, многократные попытки Сталина радикализировать и активизировать аппарат в 1929–1930 годах (и позднее) свидетельствуют о том, что партийно-государственная бюрократия была запугана и не могла вершить судьбы страны. Эта теория неспособна объяснить и массовые репрессии 1936–1939 годов, направленные против высших советских чиновников, если только не предположить, что «правящий» бюрократический класс совершил самоубийство.

Как и в других подобных ситуациях, мы сталкиваемся здесь трудностями, неизбежно возникающими при применении западных концепций – марксистских или более современных – к советской политической и социальной действительности, сформированной российскими историческими и культурными традициями. Одна из причин неприменимости западных теорий к сталинской административной элите состоит в том, что последняя больше всего напоминает сословие царских чиновников – официально признанный привилегированный класс, который служит государству (в данном случае, возродившемуся российскому государству [92]), а не правит им. Сегодня в Советском Союзе, возможно, и существует правящий класс бюрократии, которая за последние десятилетия освободилась от власти тирана. Позднее мы покажем, что бюрократический аппарат сыграл важную роль в изменении и формировании политики руководства страной после смерти Сталина. Однако в сталинский период, когда бюрократия мучительно формировалась, она, несмотря на высокое положение и большую власть над народом, страной не правила.

Аналогичные несоответствия возникают, когда сталинские 1930-е годы пытаются охарактеризовать, полагаясь на фундаментальную западную концепцию модернизации без сколько-нибудь серьезной критической ее оценки. Верно, конечно, что сталинская политика создала существенные черты того, что принято называть современностью, включая индустриализацию, технический прогресс и массовую грамотность. Однако верно и то, что сталинизм породил другие важные явления в экономической, социальной и политической жизни – явления, которые были не «современными» и «прогрессивными», а консервативными и даже регрессивными. Наряду с большими городами, заводами и школами развивались, например, политическая автократия типа царской власти, средневековый культ личности, полукрепостная зависимость коллективизированного крестьянства и широкое применение фактически рабского труда. Эти характерные для всей системы в целом аспекты сталинизма были навязаны стране как анахронизм, имеющий большее отношение к прошлому России, чем к западным моделям модернизации, и поныне остающийся частью наследия 1930-х годов. Даже сегодня, 50 лет спустя, неверно называть Советский Союз «модернизированным» государством. По существу, в СССР уживаются две страны: одна – современная и даже европеизированная, другая (включающая обширные сельские районы и провинцию) – сродни тому, что теоретики модернизации именуют развивающимися странами, или третьим миром.

Таким образом, при изучении сталинизма чрезвычайно важно принимать во внимание традиции российской истории и культуры. Однако и этот подход иногда неверно применялся западными учеными. Ранние исследования сталинской эпохи в историко-культурном контексте часто сводились к односторонней интерпретации коммунистической революции, неизбежно гибнущей или фатально трансформируемой силой исторических традиций России. Традиции при этом рассматривались не контекстуально, а автономно и детерминистически [93]. Как выразился Карр, «у каждой победившей революции есть свой термидор» [94]. Однако итог не предопределяется прошлым, а является сложным сплавом новых и старых элементов; его природа зависит главным образом от современных социальных и политических условий. Например, в 1932–1933 годах сталинское руководство восстановило в стране паспортную систему, заклейменную всеми русскими революционерами, включая и большевиков, как типичный атрибут царизма. Мы имеем здесь дело не только с возрождением традиции, но и с современной политикой в кризисной ситуации, ибо возврат к прошлому явился непосредственной реакцией на социальный хаос, особенно на вызванную коллективизацией массовую миграцию крестьян в поисках пропитания.

Знание традиций и политической культуры дореволюционной России может помочь нам понять многое – от личного мировоззрения и самодержавных устремлений Сталина (как показал Такер) до социальной основы сталинизма как системы. Существует, например, важный вопрос о массовой поддержке сталинизма в советском обществе. Ранняя советологическая литература, по существу, игнорирует или даже отрицает этот факт, ибо он не согласуется с вымышленным образом «тотального» режима, правящего недовольным, «распыленным» обществом, опираясь только на грубую силу. Хотя роль методов принуждения и репрессий в сталинской системе невозможно переоценить, они не могут в полной мере объяснить взаимоотношения между сталинской партией-государством и обществом, как не могут они объяснить и взаимоотношения между властью и народом в гитлеровской Германии.

С самого начала и на протяжении наиболее мрачных своих периодов сталинизм пользовался существенной поддержкой народа, хотя характер и сила такой поддержки изменялись с годами. Некоторые аспекты популярности сталинизма нетрудно объяснить, и это нужно сделать, ибо она играет существенную роль в политике послесталинского периода. Сталинская революция сверху, проведенная в 1930-х годах, была навязана обществу, но для ее осуществления требовались и находились энтузиасты, хотя они и составляли относительное меньшинство населения. По призыву властей ревностные чиновники, интеллигенты, рабочие, а иногда даже и крестьяне выходили на борьбу и побеждали на «фронтах» культуры, индустрии, сельского хозяйства, чисток [95]. Кроме того, «революция сверху» привела к колоссальному усилению государства и расширению его функций, а это означало появление новых синекур и привилегий. Миллионы людей стали жертвами сталинизма, но миллионы извлекли из него выгоду и поэтому отождествляли себя с режимом. Речь идет не только о перепроизводстве «маленьких Сталиных» во всех сферах административной жизни в СССР; но и о множестве мелких чиновников и рабочих, получивших возможность продвинуться наверх и даже попасть в элиту [96]. По мнению Медведева, даже кровавые чистки могли найти поддержку среди рабочих, которые видели во внезапном падении своих начальников осуществление мечты «работника-нехозяина» свести счеты со своим повседневным унижением при помощи некоей высшей и жестокой справедливости [97].

Более того, все эти события, способствовавшие формированию сталинизма, разворачивались на фоне официального возрождения национализма и традиционных ценностей, включая частичную реабилитацию самого царизма. Все в большей степени сталинское руководство отождествляло революцию сверху не с первоначальными большевистскими идеями, а с историей строительства государства в царской России, борьбой против отсталости и стремлением к великодержавному статусу. Все это укрепляло народную поддержку сталинизма [98]. Наконец, колоссальный подъем массового патриотизма в военные 1941–1945 годы послужил (несмотря на первоначальные неудачи и гибель более чем 20 миллионов человек, а может быть, и благодаря этому) дальнейшему укреплению поддержки националистической, а теперь и победоносной сталинской системы.

Другие аспекты сталинизма, обычно считающиеся навязанными сверху и, следовательно, не имеющими социальных корней, также требуют пересмотра в более широком контексте и более дальней перспективе для понимания не только сталинских, но и последующих лет. Главными носителями культурной традиции являются социальные группы и классы. В 1930-х годах крестьянское и «мелкобуржуазное» большинство старой России устремилось в крупные города и сформировало новый рабочий класс, средние классы и партийно-государственное чиновничество. Это «мещанское» большинство до сих пор приводит в ярость как официальных советских реформаторов, так и диссидентов. В этом контексте представляется ошибочным интерпретировать всю социально-политическую культуру сталинского периода только как продукт государственной цензуры и репрессий. В значительной степени сталинская культура (включая стереотипные романы и шовинистические заявления) имела, по-видимому, глубокие социальные корни, ибо в ней находили выражение чаяния, мировоззрение и мещанская культура восходящих и еще не уверенных в себе средних классов и непомерно разрастающегося чиновничества [99].

По сути дела, и культ личности, ставший во многих отношениях одним из главных институтов автократической сталинской системы, создавался при поддержке снизу и в рамках российской традиции. Сталинское руководство насаждало культ сверху, но он нашел благодатную почву, став (по свидетельству многих советских источников) подлинно социальным феноменом. Начавшись как внутрипартийное восхваление нового лидера в 1929 году, культ разросся до масштабов «своеобразной светской религии» [100]. Поистине всенародный размах этого явления невозможно объяснить ни большевистской традицией культа личности Ленина, ни потворством прихотям Сталина. Для этого необходимо принять во внимание более древние обычаи, «неписаный мандат, носившийся в воздухе» [101]. Неудивительно, что и в современной советской политике мы находим отголоски этих народных чувств, переживших самого Сталина.

Дата добавления: 2015-08-21