Сталинизм – программа Октября?

Наконец рассмотрим еще один аргумент, лежащий в основе тезиса непрерывности. Речь идет о программной «прямой линии», не прерывающейся с 1917 года. В советологической литературе широко распространено мнение, что сталинская кампания всеобщей коллективизации и интенсивной индустриализации, коренной переворот, впоследствии правильно названный Сталиным «революцией сверху», представляли собой продолжение и претворение в жизнь большевистской идеи модернизации России и построения социализма. Другими словами, если даже согласиться с тем, что террор 1936–1939 годов был отходом от первоначального большевизма, то как же быть с событиями 1929–1933 годов?

Аргумент программной непрерывности базируется на взаимообусловленных трактовках двух ранних периодов большевизма: военного коммунизма, введенного во время гражданской войны 1918–1920 годов и характеризовавшегося экстремальной национализацией экономики, реквизицией зерна у крестьян, монополизацией власти государством, и нэпа 1921–1928 годов – периода умеренной политики в сельском хозяйстве и промышленности и смешанной, частно-государственной, экономики. В общих чертах, аргументация строится следующим образом. Военный коммунизм был в основном продуктом первоначальных идеологических и программных идей партии, именуемых иногда «чертежами», и представлял собой ударную программу построения социализма [62]. Эта яростная атака захлебнулась в 1921 году из-за оппозиции масс, и партия вынуждена была отступить, перейдя к новой экономической политике уступок частному предпринимательству в городе и деревне. Соответственно, официальная политика на протяжении восьми дет нэпа, да и сам нэп как социально-политическая система трактовались в литературе как «простая передышка», «сдерживающая операция» или «тактическое отступление, в ходе которого силы социализма должны перегруппироваться и восстановиться, а затем возобновить наступление» [63].

Один из стандартных учебников, посвященных истории советской России, показывает, как эти две трактовки сливаются в единый тезис программной непрерывности перехода от большевизма к сталинской революции. Военный коммунизм представляется в ней как «оказавшаяся преждевременной попытка реализовать провозглашенные партией идеологические цели», а нэп (в полном соответствии с большевистской философией) – как «тактический маневр, необходимый для того, чтобы выждать, пока не произойдет неизбежная перемена условий и не станет возможной победа». После этого можно подивиться сталинской политике 1929–1933 годов: «Трудно подыскать исторические параллели партии, которая, находясь у власти на протяжении десяти лет, выжидала бы, пока не окрепнет настолько, чтобы выполнить свою первоначальную программу» [64]. Беда такой трактовки состоит в том, что она противоречит многочисленным историческим фактам. Поскольку я детально рассмотрел эти вопросы в другой работе [65], буду краток.

Можно привести три существенных возражения против теории, согласно которой военный коммунизм неразрывно связан с первоначальной большевистской программой. Во-первых, как это ни странно для партии, которую часто называют «доктринерской», большевики, придя к власти в октябре 1917 года, не имели четко сформулированной экономической политики. Были, конечно, общие большевистские цели и догматы (социализм, рабочий контроль, национализация, крупномасштабное сельское хозяйство, планирование), но они формулировались крайне расплывчато и по-разному истолковывались внутри самой партии. До Октябрьской революции большевики недостаточно серьезно занимались практическими вопросами экономической политики и лишь по немногим из них смогли прийти к согласию [66].

Во-вторых, по первоначальной большевистской программе официальной политикой был не военный коммунизм, а то, что Ленин назвал в апреле – мае 1918 года «государственным капитализмом», то есть комбинация социалистических мероприятий, уступок существующей капиталистической структуре и контроля над экономикой [67]. Черты этой первой большевистской программы можно отыскать только в нэпе. И, наконец, в-третьих, военный коммунизм был введен лишь в июне 1918 года, и его практические меры были реакцией на угрозу затяжной войны и истощение ресурсов. Таким образом, сложившаяся ситуация отменила разработанную Лениным примирительную систему «государственного капитализма» [68].

Все это, конечно, не означает, что военный коммунизм был лишен идеологических мотивов. По мере того как гражданская война перерастала в глубокий социальный конфликт, правительственные меры становились все более экстремальными, а их смысл – все более неотделимым от «защиты революции»; большевики, естественно; наполняли свои политические новшества высоким теоретическим и программным смыслом, а не просто объясняли их потребностями войны. Их действия становились идеологически мотивированными [69]. Эволюция военного коммунизма, его наследие и связь со сталинизмом требуют скрупулезного исследования. При этом, однако, не следует придавать слишком большое значение аналогиям, и нет смысла искать истоки военного коммунизма в большевистской программе Октябрьской революции.

Еще более существенное значение имеет вопрос о нэпе. Официальная экономическая политика 1921–1928 годов резко отличалась от сталинской политики 1929–1933 годов; более того, сам социально-политический порядок эпохи нэпа с его официально допускаемым плюрализмом в экономической, культурно-интеллектуальной и даже (в местных советах и высших государственных органах) политической жизни представлял историческую модель советского коммунистического правления, в корне отличающуюся от сталинизма [70]. Большевистская теория нэпа обычно трактуется более изощренно, ибо все ученые знают о яростных политических дискуссиях 1920-х годов, а это обстоятельство трудно примирить с упрощенной интерпретацией нэпа как привала на пути к осуществлению программы или как преддверия сталинизма.

Неувязки такой интерпретации становятся очевидными во вторичных, но весьма существенных стереотипах советологической литературы, посвященной нэпу. Программные дебаты 1920-х годов трактуются в основном как продолжение и проявление соперничества между Троцким и Сталиным, или (по неверной терминологии того периода) между теориями «перманентной революции» и «социализма в одной стране». Нам говорят, что Троцкий и левая оппозиция были настроены против нэпа, несли в себе зародыши сталинизма и заложили основы «почти всех важнейших пунктов политической программы, впоследствии выполненной Сталиным». Далее нам сообщают, что Сталин в 1928 году присвоил или адаптировал идеи Троцкого об экономической политике. Создавая впечатление о «принципиальной близости планов Троцкого и действий Сталина» и исключая все реальные альтернативы, такие трактовки предполагают практически непрерывный переход от большевистской философии 1920-х годов к сталинизму. Эти трактовки и лежат в основе общей интерпретации нэпа [71]. Однако они ошибочны и легко опровергаются фактами.

Традиционная интерпретация экономических дебатов (мы не рассматриваем здесь споры о политике Коминтерна или партийной бюрократии) в рамках соперничества между Троцким и Сталиным не имеет никакого отношения к реальным дискуссиям 1923–1927 годов. Если соперничающие направления в политике вообще поддаются персонификации, то следовало бы говорить о борьбе между Троцким и Бухариным. Объявленная «сталинской» программа развития промышленности, сельского хозяйства и планирования на самом деле была разработана ведущим теоретиком партии Николаем Бухариным, то есть была нэповской, умеренной, эволюционной. Это сродство цементировало диумвират Сталина и Бухарина, который формировал официальную политику и вел большинство партии против левой оппозиции вплоть до 1928 года. В ту пору «сталинской» открыто называли только идею «социализма в одной стране», которая, кстати, тоже принадлежала Бухарину [72]. Если уж так необходимо пользоваться «измами», то не было никакого сталинизма, а борьба шла между бухаринизмом и троцкизмом, и современники это прекрасно понимали. Так, в 1925 году оппозиция заявляла: «...т. Сталин целиком попал в плен этой неправильной политической линии (смех), творцом и подлинным представителем которой является т. Бухарин». Сталин был не «пленником», а сторонником такой политической линии. Он ответил: «...мы стоим и будет стоять за Бухарина» [73].

Бухаринские экономические предложения, касающиеся модернизации и построения социализма в советской России 1920-х годов, сформулированы достаточно четко. Разрабатывая темы последних произведений Ленина, защищавшего и развивавшего представление о нэпе как пути к социализму, и дополняя их собственными идеями, Бухарин стал главным теоретиком новой экономической политики. Хотя в 1924–1928 годах Бухарин все более склонялся к курсу, направленному на планирование, крупные капиталовложения в промышленность и попытки стимулировать частичную и добровольную коллективизацию сельского хозяйства, он сохранил приверженность к нэповской экономике, складывающейся из государственного «социалистического» сектора (главным образом тяжелая индустрия, транспорт и банки) и частного сектора (крестьянские хозяйства и мелкие производственные, торговые и обслуживающие предприятия), которые взаимодействуют между собой посредством рыночных отношений. Даже в период кризиса 1928–1929 годов нэп был для бухаринцев жизнеспособной, развивающейся моделью, основанной на гражданском мире, которая привела бы в соответствие большевистские устремления и российскую социальную действительность [74].

Что же касается Троцкого, то хотя в политических выступлениях он часто прибегал к риторике революционного героизма, его экономические предложения также базировались на нэпе. Еще до Бухарина он уделял большое внимание тяжелой индустрии и планированию и проявлял беспокойство по поводу «кулачества»; предлагавшиеся им меры были умеренными и ориентированными на рыночные отношения, то есть, по выражению тех лет, «нэповскими». Как и Бухарин, Троцкий был «реформистом» в экономической политике и возлагал надежды на эволюцию нэповской России в направлении индустриализации и социализма [75].

Даже Евгений Преображенский, глашатай левацкой идеи «сверхиндустриализации», вдохновлявший Сталина пламенными аргументами в пользу необходимости «первоначального социалистического накопления за счет эксплуатации» крестьянского сектора, принимал основы нэповской экономики. Он предлагал «эксплуатировать» крестьян посредством рыночных отношений, искусственно устанавливая более высокие цены на промышленные товары, чем на сельскохозяйственные продукты [76]. Преображенский, Троцкий и другие представители левого крыла большевизма полагали, что в обозримом будущем сельское хозяйство останется единоличным. И хотя их идеи были непоследовательны, никто из них никогда не поддерживал идею принудительной всеобщей коллективизации как средства реквизиции продукции сельского хозяйства и преодоления отсталости промышленности [77].

Дебаты между бухаринцами и троцкистами в 1920-х годах представляли весь спектр большевистского программного мышления. Стороны расходились по важным экономическим вопросам: от политики цен и обложения крестьян налогом до всеобъемлющего планирования. Однако в отличие от политических и международных вопросов, поддерживавших накал фракционной борьбы, экономические расхождения не выходили за пределы параметров нэпа, принимавшихся, хотя и с разным энтузиазмом, обеими сторонами.

С некоторыми поправками бухаринская программа была принята в качестве первого пятилетнего плана на XV партсъезде в 1927 году. Этот план, предусматривавший более крупные капиталовложения в промышленность и частичную добровольную коллективизацию сельского хозяйства, представлял собой своеобразный сплав бухаринских и троцкистских идей, сформировавшихся в ходе дебатов 1920-х годов [78]. Отменив через полтора года эту программу, Сталин отказался от основополагающих большевистских представлений об экономических и социальных преобразованиях. После 1929 года и отмены нэпа бухаринизм остался практически единственной в программном отношении большевистской альтернативой сталинизму, и партия знала об этом. Высланный из страны, Троцкий осыпал обвинениями сталинский режим, но в начале 1930-х годов, как и в 1920-х годах, его экономические предложения были близки к бухаринским и стали «практически неотличимыми» от них [79].

В 1921 году нэп воспринимался как постыдное отступление, и негодование по поводу нэповской экономики, политики и культуры не прекращалось на всем протяжении 1920-х годов. Такое отношение к нэпу соответствовало большевистской традиции Октябрьской революции и гражданской войны и наиболее сильно проявлялось среди кадров, сформированных военным опытом 1918–1920 годов, и партийной молодежи. Сталин сыграл на этих чувствах, когда восстанавливал в 1929–1933 годах атмосферу времен гражданской войны. Однако по причинам, выходящим за рамки нашего исследования, к 1924 году большевистские вожди признали целесообразность нэпа, и даже Сталин в последней схватке с бухаринцами в 1928–1929 годах не рискнул поставить ее под сомнение. Он вел и выиграл кампанию не как упразднитель нэпа или сторонник «революции сверху», а как «трезвый и спокойный» лидер, который сделает нэп эффективным [80]. Даже после разгрома бухаринской группировки в апреле 1929 года, когда нэп разваливался под ударами сталинской радикальной политики, сам Сталин продолжал утверждать, что «нэп есть единственно правильная политика социалистического переустройства» [81]. Это положение пользовалось официальной поддержкой вплоть до 1931 года.

Я не пытаюсь объяснить судьбоносные события 1928–1929 годов, а лишь подчеркиваю, что новая; сталинская политика, названная впоследствии «великим переломом», была принципиальным отходом от большевистских представлений о программе партии; большевистские лидеры и фракции никогда не выступали за принудительную коллективизацию, «ликвидацию» кулачества, головокружительные темпы развития тяжелой промышленности, полное разрушение рыночного сектора и «планирование», которое на деле было вовсе не планированием, а гипертрофированно централизованным управлением экономикой [82]. Эти годы «революции сверху» в историческом и программном отношениях были периодом рождения сталинизма. За этим первым разрывом непрерывности последовали другие.

Дата добавления: 2015-08-21