Тезис непрерывности

История и сущность тезиса непрерывности нуждаются в более пристальном рассмотрении. Споры об истоках и природе политики Сталина начались на Западе еще в начале 1930-х годов [5]. Однако на протяжении многих лет этим в основном занимались представители левых течений в политике, в частности настроенные против Сталина коммунисты и особенно Лев Троцкий. В середине 1930-х годов, после ряда неубедительных и противоречивых заявлений, этот высланный из страны оппозиционер выдвинул свой знаменитый тезис о том, что, вопреки официальным декларациям Москвы, сталинизм является не завершением большевизма, а его «термидорианским отрицанием» и «предательством». В 1937 году, когда сталинский террор уничтожал большевистскую элиту, Троцкий добавил: «Нынешняя «чистка» проводит между большевизмом и сталинизмом... целую реку крови» [6].

Недвусмысленное, хотя и не вполне четкое обвинение Троцкого, сводившееся к тому, что сталинизм представляет собой контрреволюционный бюрократический режим, «диаметрально противоположный» большевизму, вызвало яростные споры среди западных радикалов, в том числе и троцкистов. Эта не прекращающаяся и поныне дискуссия сильно пострадала от свойственной марксистам страсти к наклеиванию ярлыков и псевдонаучному анализу (стала ли сталинская бюрократия новым классом? Была ли сталинская Россия капиталистической, термидорианской, фрюктидорианской, бонапартистской или все же социалистической страной?), а также от вполне понятного нежелания бросить тень на роль Советского Союза в борьбе с Гитлером [7]. Тем не менее, спор был интересным, и ученые зря игнорируют его. Он предвосхитил целый ряд аргументов в пользу непрерывности или разрыва непрерывности развития советской истории – аргументов, появившихся впоследствии в научной литературе по большевизму и сталинизму [8].

Научные исследования по этому вопросу начались лишь после второй мировой войны в связи с интенсивным развитием профессиональной советологии. Весьма существенно, что по времени это совпало с расцветом сталинизма как развитой системы правления в Советском Союзе и странах Восточной Европы, а также с началом (или возобновлением) холодной войны. Знание эпохи помогает объяснить два аспекта тезиса непрерывности, которые представляются очевидными, но с трудом поддаются документальному обоснованию. Прежде всего речь идет о сомнительной логике. Эта логика, как подметил один из участников ранних дискуссий, утверждала, что «русский коммунизм должен был стать тем, чем он стал, потому что это действительно произошло» [9]. Второй аспект состоит в том, что, как сетовал один из основоположников русских исследований в США, ранние научные труды «слишком часто создавались в атмосфере лютой ненависти к нынешнему русскому режиму» [10]. Эти факторы, несомненно, способствовали утверждению в научном мире мнения о том, что пороки сталинской России были предопределены непрерывным «распространением злокачественной опухоли» в советской политической истории после 1917 года.

Теория «прямой линии», соединяющей большевизм или, как его неверно именуют, ленинизм с основами сталинской политики, вновь стала популярной благодаря выступлениям Александра Солженицына после его высылки из Советского Союза в 1974 году [11]. Эта теория на протяжении многих лет служила основой академической советологии. В подтверждение тому приведем несколько типичных заявлений ведущих советологов.

Михаил Карпович: «Сколь ни велики изменения, происшедшие с 1917 года до настоящего времени, в основе своей сталинская политика является закономерным развитием ленинизма». Вальдемар Гуриан: «Все основополагающие принципы своей политики Сталин заимствовал у Ленина». Джон С. Решетар: «Ленин разработал исходные предпосылки, а Сталин принял их и довел до логического завершения, апогеем которого стали большие чистки». Роберт В. Даниельс: «Победа Сталина... была не личной победой, а триумфом символа, личности, воплотившей в себе заповеди ленинизма и методы претворения их в жизнь». Збигнев Бжезинский: «Вероятно, самым живучим достижением ленинизма явилась догматизация партии, фактически подготовившая и обусловившая следующую стадию – стадию сталинизма». Роберт Г. Макнил: «Сталин сохранил большевистскую традицию и близко подошел к завершению работы, начатой Лениным». Адам Б. Улам: «Большевистский марксизм определил характер послереволюционного ленинизма и главные черты того, что мы называем сталинизмом». В другом месте Улам говорит о Ленине следующее: "Его психология сделала неизбежными жестокости сталинского периода». Артур П. Мендел: «За немногими исключениями, все атрибуты сталинской России в конечном счете вытекают из ленинского наследия». Джереми Р. Азраэль: «Как и провозгласил Сталин, «вторая революция» была естественным продолжением первой». Альфред Г. Майер: «Сталинизм можно и должно определить как образ мыслей и действий, непосредственно вытекающий из ленинизма». Цитирование можно продолжить, но мы ограничимся лишь высказыванием Г. Т. Виллетса, подтверждающим, что западные ученые считают сталинизм «логичной и, вероятно, неизбежной стадией органичного развития Коммунистической партии» [12].

Совершенно ясно, что именно утверждает и объясняет тезис «принципиальной непрерывности перехода от ленинизма к сталинизму» [13]. Речь идет не о каких-то второстепенных событиях, а о чудовищных деяниях сталинизма за период с 1929 по 1939 год и в последующие годы: от принудительной всеобщей коллективизации до заключения в тюрьмы или уничтожения десятков миллионов людей. Все это, говорят нам, вытекает из политической (идеологической, программной и организационной) сущности первоначального большевизма [14]. Поражает жесткая детерминированность такой аргументации, строящейся на единственном причинном факторе.

Очевидно, что такая интерпретация была бы немыслимой в отрыве от тоталитарной школы, господствовавшей в советологии на протяжении столь многих лет. Советологи-ортодоксы не только запутали вопрос, употребляя термин «тоталитаризм» как синоним сталинизма, но и способствовали утверждению тезиса непрерывности. Так, западные теоретики советского тоталитаризма в большинстве своем считали сталинский переворот 1929–1933 годов важнейшей вехой советской истории, но истолковывали его не как отклонение от «прямой линии» развития большевистского движения, а как продолжение и кульминационный пункт начавшегося ранее процесса установления тоталитарного режима. Отсюда и классическая формула Мерля Фейнсода: «Тоталитарный зародыш разовьется в созревший тоталитаризм» [15]. На этой почве сложилась тенденция рассматривать всю большевистскую и советскую историю до 1929 года всего лишь как преддверие к сталинизму, или всеобъемлющему тоталитаризму. С другой стороны, жестко детерминированная риторика ортодоксальной советологии, основанной на «внутренней логике тоталитаризма», представляла этот процесс не только непрерывным, но и неизбежным. Например, Улам пишет: «После победы в октябре 1917 года Коммунистическая партия начала искать пути к тоталитаризму. Вопрос был только в том, какой характер и какое философское направление примет этот тоталитаризм» [16]. Таких примеров можно привести множество.

Тезис непрерывности был создан трудами не только университетских ученых. Значительную роль сыграли бывшие коммунисты (к этой группе недавно присоединился Солженицын), отошедшие от большевизма-ленинизма и, наконец, от марксизма. В представлении этих людей постепенно стирались некогда казавшиеся существенными различия между первыми двумя, а подчас и между всеми тремя понятиями. Опираясь на авторитет, завоеванный личным опытом (зачастую вдали от России) и обращением в «иную веру», экс-коммунисты самыми разнообразными способами защищали теорию «прямой линии». Некоторые из них стали профессиональными историками «тоталитаризма» [17]. Другие, в том числе Джеймс Бернхем и Милован Джилас, создали ставшие популярными теории, представляющие советский коммунизм в ином свете – как новый класс, или бюрократический режим. Но и они трактовали 1930-е годы (победоносный период нового класса – бюрократии) как «продолжение» и «законнорожденное детище ленинизма и революции» [18]. В историографическом плане их концепция отличалась от теории «тоталитаризма» только терминологией. По существу, они говорили о непрерывном переходе нового класса – правящей бюрократии – от зарождения к зрелости. Наконец, уникальный вклад в утверждение тезиса непрерывности внес Артур Кестлер, который в романе «Тьма в полдень» изобразил уничтожение Сталиным старых большевиков как логичный итог самого большевизма [19]. Тезис непрерывности утвердился окончательно; единодушие стало полным.

О том, насколько полным было единодушие по этому вопросу, свидетельствуют труды Э. Х. Карра и Исаака Дейчера – историков, не примкнувших к господствующему направлению академической советологии. Оба они не разделяли антипатии большинства советологов к большевизму. Дейчер был приверженцем революции, а Карр относился к ней с большой симпатией. Оба высказывали оригинальные, отличающиеся от «магистральных», мнения о многих аспектах советской истории [20]. И все же эти ученые, по иным, более сложным, чем у ортодоксальных советологов, причинам, считали, что между большевизмом и сталинизмом существует прямая связь. Созданная Карром монументальная «История Советской России» заканчивается досталинским периодом. Однако детальный анализ 1917–1929 годов, в ходе которого Карр отвергает все альтернативы сталинизму, согласуется с более ранним его заявлением о том, что без сталинской революции сверху «ленинская революция ушла бы в песок, и в этом смысле Сталин продолжил и завершил дело Ленина» [21].

Дейчер тоньше и интереснее анализировал данный вопрос – отчасти потому, что сделал его центром своих исторических и биографических очерков о Сталине и Троцком. Он проводил четкое различие между большевизмом и сталинизмом, описывал кардинальные разрывы непрерывности исторического процесса, говорил даже о «пропасти между ленинской и сталинской фазами советского режима» и был непримиримым критиком ученых, воображением которых была создана идея «сплошной непрерывности» перехода от ленинизма к сталинизму. И все же Дейчер полагал, что сталинизм «продолжил ленинскую традицию», поскольку национализация осталась основой социализма, сталинский режим преследовал революционные цели модернизации России, а единственная большевистская альтернатива, каковой, по Дейчеру, был троцкизм, в условиях 1920-х годов не имела шансов на успех. Несмотря на отказ сталинизма от основополагающих большевистских идей (согласно Дейчеру, в основном от интернационализма и пролетарской демократии) и грубейшие нарушения бюрократией ленинских заветов, «большевистская идея и традиция осталась, пройдя через ряд прагматических и казуистических ревизий, господствующей в Советском Союзе» [22].

Короче говоря, несмотря на серьезные разногласия по другим вопросам, «инакомыслящие» Карр и Дейчер молчаливо соглашались с представителями господствующей школы советологии времен холодной войны в том, что «история советской России с октября 1917 года до смерти Сталина развивалась как непрерывный процесс» [23]. Спорили лишь о том, с какого момента отсчитывать неумолимый ход эпохи сталинизма: с октября 1917 года и роспуска Учредительного собрания, с 1921 года и запрещения фракций Коммунистической партии или с 1923 года и первого поражения Троцкого.

Единомыслие ученых, даже если они занимаются советскими исследованиями, противоестественно. Первая негласная попытка ревизии историографии, принятой на вооружение «правящей» тоталитарной школой, была предпринята еще в 1960-х годах представителями магистрального направления советологии, решившими взглянуть на сталинизм в более широкой перспективе опыта развивающихся стран и их модернизации. Они начали изучать сталинизм в рамках русской истории и социальных перемен. Но вместо того чтобы поставить под сомнение тезис непрерывности, они лишь пытались переформулировать его. Сталинская политика 1930-х годов, а иногда и кровавые чистки того периода трактовались как большевистская (или коммунистическая) программа модернизации, необходимая или полезная в свете отсталости России и модернизирующей роли партии и, следовательно, как «логическое завершение» 1917 года [24]. В этом несколько отретушированном варианте тоталитарианской догмы сталинизм изображался как зрелый большевизм в его модернизирующей стадии.

Прямой вызов тезису непрерывности был брошен совсем недавно. Сделали это ученые-ревизионисты, исходившие из новых советских материалов. Объединяет их не общий подход к проблеме, а стремление критически переосмыслить всю советскую историю и политику. Хотя отзывы на книги ревизионистов были уважительными и даже благожелательными [25], влияние их на советологию остается весьма ограниченным. Правда, единодушного мнения о связи между большевизмом и сталинизмом уже не существует, но большинство советологов, включая и представителей нового поколения, по-прежнему считают, что «Сталин воплотил коммунистическую идею», что его деятельность является «ленинизмом чистой воды» и что «Ленин был наставником, а Сталин – учеником, доведшим дело учителя до логического завершения» [26].

Дата добавления: 2015-08-21