Глава 5. О природе человеческого сознания. Князь Трубецкой

Я рассказал о «Теоретической философии» Владимира Соловьева рань­ше, потому что и сам Соловьев старше, и все философы, о ком я буду рассказывать дальше, так или иначе прислушивались к его мнениям. Одна­ко, первая работа, прямо посвященная сознанию, была написана князем Трубецким еще в 1890 году и называлась «О природе человеческого сознания». Князь очень ценил ее.

Не обольщайтесь. Если в ней и идет разговор о природе сознания, то весьма условный, а точнее частный. Иначе говоря, Трубецкой говорит вовсе не о сознании, как таковом, а об одном из его свойств или проявлений, которое называет соборностью.

Князь Сергей Николаевич Трубецкой (1862—1905) испытал множество философских увлечений, но одно из них осталось с ним навсегда. В 18 лет он открывает для себя Хомякова, а потом остальных славянофилов и зачитыва­ется ими. Впоследствии, как считается, собственно славянофильство он от-

Глава 5. О природе человеческого сознания. Князь Трубецкой

брасывает, но сохраняет их философию, в частности, как раз понятие о соборности народного или человеческого духа. Очень проницательный фи­лософ П. Гайденко так пишет об этом увлечении Трубецкого:

«...в юности С. Н. Трубецкой испытал влияние славянофилов. От многого в их учении он впоследствии отказался: он не разделял их воззрений на нацио­нальный вопрос, их политического учения о природе государства, их философско-исторических построений. Однако, подобно А. С. Хомякову и Н. В. Киреевскому, С. Н. Трубецкой придавал большое значение вере, считая ее одним из главных определений человеческого духа, и при этом не только не противопоставлял веру разуму, но, напротив, искал их гармонии и единства.

Здесь он был близок к воззрениям В. С. Соловьева, убежденного в том, что развитие народов ведет в конечном счете к обретению всечеловеческого един­ства, в котором разум и вера взаимно поддерживают друг друга» (Гайденко. «Конкретный идеализм» С. Н. Трубецкого, с. 12—13).

Думаю, что за всем этим прозрачно читается и еще одна вещь, взятая у славянофилов и Соловьева, — вопрос: зачем это всеединство? Зачем разви­вать народы? И ответ, безусловно, содержится еще у славянофилов: чтобы они жили лучше. Иными словами, кроме всего прочего, Трубецкой воспри­нял тогда в юности и тайную мечту стать спасителем народа или хотя бы послужить делу улучшения его жизни путем просвещения.

Война Богов. Во всяком случае, его никак нельзя считать чистым философом. Если Соловьев всегда примешивал к философии мистику и поэзию, то Трубецкой — общественную деятельность. Подобно Платону, он хотел создать идеальное государ­ство хотя бы в отдельно взятом университете. Он постоянно участвует в обществен­ной жизни, создает какие-то студенческие общества, начиная с историко-филоло­гического. Становится одним из духовных вождей земства, бьющегося за создание и укрепление местного самоуправления, то есть за независимость тех, кто обрабатыва­ет землю, от центральной власти.

В 1901 году в России начались студенческие волнения, которые предше­ствовали революции 1905 года. И Трубецкой тут как тут, точно почувствовав, что Университет становится местом силы, он бросает земскую работу и «ста­новится убежденньш защитником университетской автономии» (Там же, с. 7).

Сейчас бы сказали, что деятельность Трубецкого в изрядной мере была популистской — ему, видимо, очень было важно, чтобы его любили. Еще в историко-филологическом обществе он добился, что о нем говорила вся Россия. Он даже возил студентов в Грецию к святыням философских древно­стей!.. Вот и битву за университет он вел как битву за демократию, то есть так, чтобы нравиться студентам.

«Усилия С. Н. Трубецкого и его коллег увенчались успехом. Спустя два ме­сяца, 27 августа 1905 года, университет получает автономию, а 2 сентября С. Н. Трубецкой избирается ректором. Студенчество ликовало.

Однако избирание это оказалось для философа роковым» (Там же, с. 8).

Какие слова! Обратите внимание, что Гайденко случайно или намерен­но пишет — не для Трубецкого, а для философа!

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 8

Дело в том, что, получив так называемую автономию, университеты получали свободу собраний и право самим избирать преподавателей. Студен­ты этим тут же воспользовались, охамели и, наплевав на ректора, начали проводить политические сходки, собирая в университет весь московский сброд. Это явно вело к закрытию самого университета.

Трубецкой сначала повозмущался, а потом понял, что его предали. Это закономерный итог любых демократических игр, начиная с Афинских. Он должен был это знать и предвидеть. Но ему все равно было очень больно.

«Вопреки убеждению Трубецкого, автономия не спасла университет. Тяже­лое разочарование, необходимость закрыть университет, грубые нападки, посы­павшиеся со всех сторон в связи со всеми этими событиями, обвинения в "заиг­рывании "с "бунтарями "сломили и без того уже подорванное здоровье Трубецкого. 29 сентября 1905 года он умер от апоплексического удара. Умер в самом расцве­те своей творческой деятельности, не успев завершить всего того, что было им задумано» (Там же, с. 9).

Тут Гайденко не прав. Трубецкой умер именно потому, что завершил то, что было задумано, — проверив, возможно ли воплотить ту юношескую мечту об идеальном государстве, где осуществится всеединство. Гайденко не видит, что именно она была вершиной мировоззрения, а значит, все ос­тальное нужно было князю только для нее. Ему просто нечего больше было делать на этой земле, а переделывать себя было поздно, и он ушел, поняв, что эта мечта была пустой. Народ живет по каким-то своим, я бы сказал, естественным законам, и философы могут лишь насиловать эту естествен­ность, привнося свои идеи. Раз за разом, начиная с Пифагора, Сократа и Платона, философы приходят к тому, что их дело — любить мудрость, а не вмешиваться в дела людей и особенно государств. И тем не менее, все новые мотыльки летят на это искушение — улучить человечество в ловушку новой мечты...

Трубецкой умер, получив окончательный ответ на вопрос всей своей жизни. Ответ был отрицательный. Но жизнь прошла цельно и не зря. А вот для философа Трубецкого вся эта общественная деятельность, и даже сама эта мечта о переделке мира действительно была роковой.

Нигде в своих работах Трубецкой не выступает просто философом, всю­ду он добавляет туда своего Спасителя и Искусителя. Ту же самую «Природу человеческого сознания» очень трудно читать из-за этих вкраплений. В начале даже кажется, что автор слегка бредит. И лишь сообразив, что эту работу надо воспринимать лишь как дополнительные главы к книге о Всеединстве, понимаешь, как извлекать из нее смысл.

Кстати, писатель, да и философ Трубецкой был блистательный. Доста­точно вспомнить, вынесенное мною в эпиграф этого раздела: В философии, как и в политике, существуют вопросы, которые можно считать закрытыми... Тем резче бьют по восприятию его работы всякие мелочи, вроде той, что он, говоря о природе человеческого сознания, не дает определения этому самому сознанию. Половину работы, пока не накопятся случайно разбро-

Глава 5. О природе человеческого сознания. Князь Трубецкой

санные им оговорки, читаешь, не понимая, о чем он говорит. Да и вообще, название книги — это ее основной вопрос. Ожидается, что рассуждение пой­дет от него, а он о вопросе, вынесенном в название, словно забывает доб­рую половину книги.

Трубецкой, очевидно, так же не понимал ни своих студентов, ни свой народ, как не понимает своего читателя. Ему и дела нет до меня. Он пишет, словно в полемическом запале публичного диспута все еще спорит с каким-то философом, который не прав, но который доводы Трубецкого понимает. А окружающей толпе достаточно понимать, что Боги, ведущие их к счастью с этой трибуны, умницы и европейски образованы.

Закрытых вопросов, о которых безмолвно договорились умалчивать, сражаясь по частным пунктам, в Науке множество. Это та же Душа в психо­логии, Сознание как таковое в философии. Но для Трубецкого — это отно­шение «рода и индивида», то есть «общего и частного». Умалчивая о созна­нии и его природе, он вдруг выстреливает в противников своим «главным» вопросом: «Что прежде, что существенно:род или индивид — в природе вещей, в сознании человека, в его личной и общественной жизни?» (Трубецкой, с. 486).

Вот вокруг этого вопроса он и будет ломать копья.

А что же сознание? А сознание — это между делом, это же само собой ясно. Собственно разговор о сознании как бы вообще не очень нужен, но Трубецкой вынужден говорить и о нем, поскольку без этого не объяснишь, что родовое, то есть соборное, важнее личного. История не знала личного в древности, знала только общее. А личное, включая личное сознание, — это все привнесения реформацией в философию «протестантского принципа абсолютизма личности» как отказа от навязанного католичеством мировоз­зрения. Собственно католическое или кафолическое и есть вселенское или всеобщее.

Вот в связи с новым понятием личности и возникает внезапно первое понимание сознания, которое можно считать его определением.

«Понятие личности, несомненно, конкретнее прежних понятий рода и инди­вида. <...>

Поставив личное самосознание исходною точкой и вместе верховным прин­ципом и критерием философии, мы не в силах объяснить себе самого сознания. Тщательный анализ английской и немецкой психологии убедит нас в том, что логические функции личного сознания остаются необъясненными» (Там же, с. 489).

Если вдуматься, то здесь сознание попросту приравнивается к личности. Гайденко, кстати, видит это так же:

«Рационализм и эмпиризм сходятся между собой в субъективизме, полагает русский философ. Но при этом понятия личности, сознания у эмпириков, с одной стороны, и немецких идеалистов — с другой,так же противоположны друг другу, как понятия индивида и рода» (Там же, с. 19).

Понятия личности, сознания не могут стоять через запятую, если они не одно и то же для автора. Если бы он задумался об определении этих понятий,

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 8

то поставил бы их в какую-то взаимную зависимость, что-то прежде, что-то вторично. Но Трубецкой пишет для тех, кто и так поймет, потому что они думали об этом вместе... Той России уж нет.

Поэтому придется понимать Трубецкого, а для этого его надо читать не подряд, а через оговорки, в которых он обращается к предшествующим зна­ниям. Иными словами, прежде чем читать Трубецкого о соборности, при­дется выбрать из его работы то, что может считаться описанием исследуемо­го явления, то есть природы человеческого сознания. А вот когда это описание сложится в исходное, но опущенное Сергеем Николаевичем понятие созна­ния, станет ясно, какой вклад он внес в философию понятием соборности или всеединства сознания. К счастью, Трубецкой стоит того, чтобы порабо­тать с его пониманием.

А для того, чтобы это понятие собрать, нет лучшего пути, как вместе с Трубецком посмотреть его глазами на то, как складывалось понятие созна­ния в английской эмпирической психологии и немецком идеализме. Благо, он их подробно и умно разбирает.

Кстати, это единственный полноценный обзор понятия сознания, ко­торый я нашел у философов. К слову сказать, это будет прекрасным допол­нением и моего путешествия по морям Науки.

«Критика Эмпирического учения о сознании», так называется вторая глава книги. Создавая ее, Трубецкой описывает и то понятие сознания, ко­торое жило у европейских философов, и постоянно добавляет пояснения, из которых ясны его собственные представления. Правда, и здесь его жела­ние говорить о соборности постоянно вмешивается и искажает исходное понятие.

Начинается глава с выказывания почтения, иначе говоря, с того, что войдет в общую философскую копилку:

«Английская психология имеет бесспорные заслуги, которые нельзя отри­цать. Она поставила своей целью эмпирическое исследование душевных явлений и в течение нескольких веков упорно отстаивала свою скромную область от ложной метафизики всякого рода.

Ее полемика против "врожденных понятий ", против различных фиктивных способностей, категорий и других вымышленных подразделений души, против мнимой свободы безразличия <...> имела некогда большое значение.

Никто сильнее ее не указал на общее значение чувственности в психической жизни, на сложный характер и относительность чувственных восприятий, на роль языка в образовании понятий, пожалуй, даже — на значение так называ­емой "ассоциации идей".

Не признавая никакой метафизической соборности человеческого сознания, английская психология замечательно хорошо и полно раскрыла значение эмпи­рической коллективности сознаний. Она показала, каким подавляющим мно­жеством понятий, представлений, верований, инстинктов, чувств мы обязаны другим людям— нашему воспитанию и постоянному взаимному общению,в ко-

Глава 5. О природе человеческого сознания. Князь Трубецкой

тором мы проверяем себя, контролируемся другими. Влияние языка, религии, госу­дарства, культуры — словом влияния всех внешних форм коллективной жизни на развитие индивидуального сознания было раскрыто во всей полноте» (Там же, с. 499-501).

Вот то, что внесено англичанами в тело философской Науки. Что-то из перечисленного, я думаю, узнается по предшествующим главам. Но теперь черед того, с чем Трубецкой не согласен, конечно, относящегося к поня­тию сознания.

«Но ограничимся на этот раз областью чистого сознания.

Индивидуальное сознание человека всецело ограничено собою, совокупнос­тью своих настоящих и прошедших состояний. Это основной тезис эмпиричес­кой доктрины. Все содержание сознания обусловливается накоплением прошед­ших личных опытов, опыт же есть прежде всего состояние сознания.

Самый дух есть не что иное, как совокупность таких состояний, связанных между собою. Дух всецело ограничен ими и ничего, кроме них, знать не может. Вне состояний моего сознания для меня ничего не существует; ибо если б я мог утверждать бытие чего-либо иного вне подобных состояний, то значит, и знал бы о чем-либо вне их и не ограничивался бы ими, что противоречит основному исходному положению нашей психологии.

Знать о чем-либо внешнем, трансцендентном нашему сознанию мы не мо­жем, потому что мы ограничены собою; и все, что может выходить за пределы индивидуального сознания, выходит и за пределы его логической компетенции» (Там же, с. 501).

«Логическая компетенция» это один из бзыков Трубецкого, которые не объясняются и делают книгу немного сумасшедшей. Поскольку я не знаю, что это такое, то могу только догадываться, что сознание, выходящее за собственные рамки, противоречит тому определению сознания, которое исходно дают ему англичане. Иными словами, если мое сознание — это совокупность моих состояний сознания, то действительно трудно ожидать, что оно может расшириться до чего-то еще.

Английская школа ведь действительно считала, что сознание состоит из мыслей, чувств, желаний, ощущений.

Вот с таким определением сознания и сражается Трубецкой от лица соборности и всеобщности. Естественно, когда он в общем поминает созна­ние, надо полагать, что одну из частей его простонаучного понятия о созна­нии составляет это английское перечисление состояний сознания.

Возражения от лица соборности я оставлю до особого рассказа. Но вот замечания простив ассоциации идей имеют отношение к пониманию Тру­бецким действительной природы сознания.

«Сознание объясняется посредством сцепления своих индивидуальных эле­ментов. Такие элементы на языке английской психологии называются пред­ставлениями или "идеями", сцепление представлений — "ассоциацией идеи". <...>

Все содержание сознания всецело обусловлено, с одной стороны, внешними впечатлениями, с другой — внутренней психологической причинностью представ­лений, их взаимной ассоциацией. <...>

Основное — Море сознания— Слои философии — Слой 8

Но, рассматриваемый в таком исключительным свете, закон ассоциации идей оказывается вдвойне ошибочным: строго говоря, мы не находим в духе ни ассоциаций, ни идей, в смысле английской психологии, ибо оба термина, которыми она так злоупотребляет, неточны в высокой степени.

Первоначально в греческой философии идея означала гипостазированное отвлеченное понятие. Платоники думали, что такие идеи существуют само­бытно, независимо от вещей, как их творческие первообразы; схоластики и кар­тезианцы полагали, что в душе человека существуют врожденные идеи, то есть врожденные и обособленные друг от друга отвлеченности.

Английская психология успешно боролась с подобным мнением, доказывая, что в душе нет таких врожденных отвлеченностей и понятий, что они выраба­тываются медленно и обособляются посредством слов. Но термин "идеи " был все-таки сохранен, хотя и связанный с новым значением.

Под идеями английская психология разумеет в сущности гипостазирован­ные представления, те "индивидуальные элементы ", из которых слагается со­знание.

Но беспристрастный анализ показывает нам, что подобных элементов в духе не существует: в нем нет изначальных идей ни в смысле понятий, ни в смысле представлений. Как те, так и другие обособляются от впечатлений и друг от друга путем медленной упорной работы индивидуального сознания; они отграничиваются друг от друга условным образом посредством искусственных знаков, фиксируются и определяются посредством слова.

Первоначальное состояние сознания не знает ни понятий, ни представле­ний, но сливает их в общем безразличном мраке» (Там же, с. 506—507).

Вот так выделяется из «первоначального мрака» книги собственное по­нятие Трубецкого о сознании. В первых строчках приведенной цитаты он определяет предмет своего исследования. Речь в книге, названной «О приро­де человеческого сознания», будет вестись о «содержании сознания». К это­му, поскольку он сам умалчивает, я бы добавил за него: что такое сознание, мы не знаем, и определения исходно дать не рискнем. Да это и было бы ошибкой — сначала мы опишем сознание с точки зрения того, как оно являет себя нам. И мы увидим, что оно состоит для нас из того, что содержит в себе.

Но, присмотревшись внимательнее, сделав, говоря модно, «бесприст­растный анализ», мы вдруг обнаруживаем, что вся английская эмпиричес­кая школа была лишь первым шагом самонаблюдения и самопознания. Она увидела содержания, увидела хвосты, хоботы и ноги, и решила, что слон — это хвосты, хоботы и ноги, а сознание — это его содержание.

Однако было время, когда я в своем сознании не имел никаких содер­жаний или состояний, а пребывал в «безразличном мраке».

«Затем наступает период медленного рассвета, когда мы разглядываем мало-помалу общие различия вещей, их неопределенные очертания. То, что ощупывали прежде во тьме с разных сторон и в разные моменты, слилось в одно общее тело; то, что сначала сливалось в общей неопределенности, различается на множе­ство предметов, индивидуальная физиономия которых становится все более и более видной» (Там же, с. 507).

Глава 6. Соборность сознания

Так разворачивается собственная школа сознания князя Трубецкого. И в ней очень важно выделить и не пропустить понятие «безразличного мрака младенческого ума». Этот мрак, тем не менее, — сознание. Самое настоящее, исходное сознание человека, потому что про такого младенца мы безусловно скажем: он в сознании. И тут же определим, что младенец без сознания, если он его потеряет.

Это исходное понятие сознания действительно ведет нас к природе са­мого сознания. Точнее, может вести и туда, но как всякая дорога, оно о двух концах или направлениях. Трубецкой избирает двигаться в другую сторону — от природы к устройству или содержанию. И это вполне приемлемый путь исследования. Главное, мы теперь знаем, на какой почве стоим.

И я даже позволю себе набросать такой образ научного понятия созна­ния, каким оно стало после работ князя Сергея Николаевича Трубецкого:

1. Исходное состояние сознания без содержаний — «безразличный мрак»,
способный принимать в себя впечатления и содержать их в себе.

2. Содержания в виде состояний сознания, как их описывала английская
психология.

3. «Немецкий дух», понятие о котором разработано в немецком идеа­
лизме и к которому Трубецкой переходит после англичан.

4. И последняя составляющая, описанная в учении самого Трубецкого о
соборности — это всеобщность сознания.

Глава, посвященная английской психологии, в действительности со­держит еще множество любопытнейших наблюдений и красивых рассужде­ний, но общее понятие о ней уже дано, и поэтому я оставлю ее для самосто­ятельного чтения.

Что же касается немецкого идеализма, то он оказывается ступенькой для разговора о соборности сознания. Поэтому с него я начну следующую главу.

Дата добавления: 2015-09-03