Примечания созерцателя 5 страница

Они, правда, не выкрикивали громких похвал князю, не умилялись и не унижа-

лись. Все держали себя степенно, не было никакой толкотни, каждый спешил пе-

редать соседу любой кусок, на который тот бросил более или менее ласковый взор.

И только дети и собаки, шныряющие повсюду, вносили некоторую сумятицу в об-

становку праздника. Однако лакомых кусков хватало всем — и взрослым, и детям,

и даже собакам.

Из растворенных дверей княжеского дома вырвались, звуки музыки. Вот

задорная трескотня пхацича, вот душевно-тоскливая песнь срины (каб. — свирель)

и накыры (каб. — горн) — большого искусства требует игра на этих дудочках. За-

тем вступает в игру шичапшина — тоненько плачет смычок, скользя по струнам из

конского волоса. А вот подала свой низкий волнующий голос пшинадыкуакуа

(каб. — род арфы), похожая на лук с несколькими тетивами, — чем ближе тетива к

центру дуги, тем она короче и звончее.

Люди во дворе и почетные старики из простонародья, усаженные на длин-

ной скамье под навесом, — все встрепенулись, приободрились, стали меньше есть

и больше налегать на махсыму.

— Ну, теперь уоркский зао-орэд пойдет! — уверенно сказал все тот же все-

знающий старичок.

Он оказался прав. Чей-то голос в хачеше затянул:

Слушайте песню — зао-орэд (каб. — походная песня)

О пши молодом Каракане.

Песню сложил на старости лет

Гордый отец пелуана.

Сам Захаджоко, героя отец,

Зао-орэд запевает.

В доме большом, где живет наш храбрец,

Ханы гостями бывают.

Красные ткани в подарок везут —

Даже нарты таких не имели,

И чудо-часы Каракану дают —

Нарты б от зависти онемели!

(Старичок горестно покачал головой:

— А еще говорят, будто есть предел бесстыдству!)

Уорки с почтением ждут его слов,

Неустрашимого князя-аслана,

Шумной стаей голодных орлов

Уорки летят к его стану.

(— Вот уж верно! — сказал старичок. — Стервятники — они и есть стервят-

ники!)

А речь Каракана лишь об одном:

Лишь о новых лихих набегах.

Хоара — конь всегда под седлом,

А хозяин — всегда в доспехах.

Сталь его шлема — бора маиса —

Шишак ярче солнца сверкает,

Лука дугу из прочного тиса

Ему Тлепш, бог-кузнец, выгибает.

(— Как будто Тлепшу больше делать нечего, как только помогать грабите-

лю!)

Крепкорукий, он саблей блестящей

Метит дамыгу на лицах поганых. (дамыга, каб. — тавро)

Ой, не уйти от мощи разящей

Грозного пши Кабарды — Каракана.

С ладонь наконечники стрел героя,

Орлиными перьями окрылены —

Много врагам принесли они горя,

Стрелы, что смертью начинены!

В безлунные ночи лесами он бродит,

В дерзких набегах стада отбивает,

По бездорожью свой путь находит,

Овец и коней на Кум пригоняет.

Ой! Высока и звучна его слава!

И там, где он не был, о нем все слыхали.

Лев одинокий, наш молодец — шао!

Такого, как он, вы еще не видали!

«Отцова привычка!» — крикнул герой,

Убивая пши Болатоко.

Ой! Каракан с белой душой,

Отважный сын Захаджоко!

(— С «белой душой»... Да ночь безлунная и то светлее!)

В хачеше смолкла музыка, и какое-то короткое время было тихо и в доме и

во дворе.

— А у нас тут лучше, чем там, — старичок показал рукой в сторону хачеша.

— Что там у них? Я знаю. Каждый косится по сторонам — как бы не унизили его

высокого достоинства, как бы не забыли в очередной раз ему честь оказать. А если

он слово скажет, так не моги не восхититься! Он будет прибедняться, скромни-

чать, называть себя недостойным, но не дай тебе аллах, если ты не станешь с ним

спорить и убеждать его в обратном! Каждому интересно только тогда, когда гово-

рят о нем или он сам говорит. Бедный тузаровский воспитанник сейчас стоит у

дверей и мается. Он, я знаю, умный мальчик и ему трудно выслушивать всякие

глупости. Хорошо, когда говорит наш Джабаги или хотя бы Кургоко, а вот если

другие... Тузаров Канболет — большой умница, но сейчас молчит. Да и зачем ему

говорить? Свое дело он сделал. Кургоко в это время его усиленно потчует своим

любимым блюдом: костным мозгом оленя с медом. Считается, что такая еда по-

могает быстрее восстанавливать силы после ранения и продлевает молодость. А я

думаю, не такая уж беда, когда сила уходит из рук и ног, гораздо хуже, когда ум

дряхлеет. Птицу носят крылья до последнего дня ее жизни. Вот таким же сильным

должен оставаться до самого конца и человеческий ум. Для того, чтобы устрем-

ляться ввысь, птице даны крылья, а человеку — разум. Сейчас в хачеше кто-

нибудь говорит хох. Давайте и мы попросим нашего старшего произнести для всех

нас старинную здравицу.

Все старейшины воссияли довольными улыбками.

Самый ветхий из них, заросший до глаз белой бородой, поднял чашу двумя

слегка трясущимися руками.

— Не знаю, все ли услышат мой слабый голос, но другого у меня нет. А у ко-

го нет быка, тот и подтелка впрягает. Ну да поможет мне добрый Псатха! Скажу я

всем, кто вместе со мной тут сидит, соседям скажу и приезжим гостям. Скажу так,

как еще наши деды любили говорить... Пусть в наших домах молока будет вволю,

как в источнике горном, сыры пусть будут, как колеса татарской мажары, огром-

ные. Всем нам по девяти невесток. Все девять пусть полными чашами хмельное

питье гостям подносят. Пусть не жужжат, как мухи, не крякают, как утки, не ку-

дахчут, как куры, а будут нежны голосами, как ягнята. Детей в изобилии пусть

рожают. Пусть работящими будут, как сытые кобылы с поступью твердой. Хох!

Вся наша баранта — из овец цвета голубого, упитанных, с курдюками огромными.

Двойняшками наши овцы пусть ягнятся, траву сочную пусть едят в изобилии. Хох!

А тому, кто против нас пойдет, пожелаем брюхо глиняное. Наши враги, как пузы-

ри, пусть раздуваются! Да будет так. Хох!

Все были растроганы и дружно благодарили древнего тхамаду, который,

как утверждали его пожилые внуки, еще помнил великое море Ахын замерзшим,

скованным льдом от берега до берега (Кажется, насколько я помню, было это в

1630 году, прим. созерцателя).

Один из стариков затянул песню, длинную, как и все старинные героиче-

ские орэды, где говорится о бесчисленных подвигах витязя, а в конце — обычно —

и об его гибели:

В миг свой смертельный

Такого же нарта, как я,

Положу себе в изголовье —

Эту клятву свою, погибая,

Не забыл Озырмес,

Истекающий кровью.

Вот могучий кумыкский герой

К нему подскакал,

Желая скорее прикончить.

Но успел наш герой стрелу

Из своего бедра пронзенного вырвать,

Наложить на тугую тетиву

И врагу прямо в сердце направить,

И грозный низвергнулся всадник,

А Озырмес подтащил его тело,

В изголовье себе пристроил,

И с белого света сошел

Озырмес Ешаноко.

Песня за песней, одно громкое имя за другим:

Сбитый с гнедого коня,

За палисад прорвавшись,

Вровень с конным бьется

Храбрейший Тузаров Саральп.

Чей обычай копье искрошить

О вражьи доспехи!

«Эй! Кто со мною? — кричит, —

В сердце врага,

Как змеиное жало,

Пусть каждый вопьется!

А на того, кто отступит,

Рубаху труса натянем,

Тот, кто останется,

Пусть под женским подолом сидит!»

Эта песня словно послужила сигналом для начала игры в «шу-лес», где

происходит сражение пеших с конными. Несколько всадников пытаются с налета

преодолеть высокий плетень и подавить сопротивление пеших, обороняющих

«крепость». Конные вооружены плетьми, пешие — древками копий пли просто

палками. Удары по рукам, ногам, а то и по особо горячим головам сыплются на-

право и налево. Крики, топот копыт, лошадиное ржание — все как в настоящей

драке. Кое-кто и ранения получает настоящие. Всадника, прорвавшегося за пле-

тень и пытающеюся оттеснить конем защитников «крепости», стараются выта-

щить из седла, сбросить па землю и таким образом вывести из игры. А наш зна-

комый Шот (уже, наверное, потрудившийся у котла) сумел свалить одного из

всадников вместе с конем.

Сконфуженный не меньше своего седока жеребец быстро вскочил на ноги и

умчался на самый край выгона. А хозяин коня — им оказался тщедушный Тутук —

с трудом поднялся с земли и, сильно прихрамывая, отошел в сторону.

— Ну что, мой могучий пелуан? — хохотал довольный Шот. — Запах жарко-

го или звуки музыки, а?

Тутук добродушно усмехнулся, пересиливая боль:

— Ничего, мой маленький друг, впереди еще и другие состязания. Как, ин-

тересно, ты покажешь себя на скачках?

— Ха! Да никак! Вот если устроить скачки наоборот — чтоб лошади верхом

на джигитах ехали, там бы я себя показал!

— И верно, малыш, равных бы тебе не было! — согласился Тутук.

На другом конце выгона толпа молодежи окружила высокий, обильно сма-

занный жиром столб, на самом верху которого была прикреплена доска с разными

соблазнительными приманками. Тут и подкинжальные ножи, и женские серебря-

ные пояса, и красивые чаши, и «ряболицые из Крыма» — наперстки, и богато от-

деланные газыри, а с самого края доски, куда труднее всего было бы дотянуться,

висели на тонком ремешке сафьяновые тляхстены и шапка — настоящий бухар-

ский каракуль. Да, не поскупился и здесь добрый пши Кургоко!

Юноши и подростки один за другим бросались к столбу и карабкались

вверх. Успех сопутствовал каждому в разной мере, точнее, до разной высоты, но

конечный результат долгое время был одни и тот же — под дружный хохот и язви-

тельные замечания толпы ретивые молодцы неизменно соскальзывали на землю.

Наконец одному из парней удалось добраться до самой доски, он потянулся рукой

— тут все увидели его черную, измазанную в золе ладонь (вот хитер, балагур!) — и

сумел ухватить самый близкий приз — женскую шапочку, расшитую бисером. За-

тем, не удержавшись, он стремительно съехал вниз — без сил, но с победой! Свою

добычу он тут же вручил стоявшей ближе всех к нему девушке. Она улыбнулась

парню и отступила от столба подальше: следующий подарок пусть достанется уже

не ей.

Скоро с призовой доски исчезло все, что предназначалось для девушек, за-

тем и мужские «игрушки», и только тляхстены с шапкой оставались недосягае-

мыми — уж чересчур далеко надо было за ними тянуться.

Со стороны княжеского подворья раздался пронзительный голос «крикуна»

— глашатая:

— Эй, маржа! (каб. – обращение к толпе, собранию, сходу) Слушайте все!

Настал час, когда лучшие из тех, кто с достоинством носит черкеску и проводит в

седле больше времени, чем под крышей своего дома, будут соперничать в стрель-

бе, в скачках и искусстве рукопашной схватки! Расступитесь, люди, по краям поля,

освободите место для благородных состязаний. А все, кто имеет коня, оружие, да-

же простые землепашцы, могут участвовать в игрищах и оспаривать почетную на-

граду — драгоценный румский панцирь! Так решил наш больший князь Кургоко!

Хвала ему!

Со двора князя выехали один за другим десятка два всадников. Кони у них

были один лучше другого — не меньше, как до четырнадцатого колена от самых

породистых предков, отлично ухоженные, сильные, выносливые. Каждого из этих

коней со знанием дела готовили к любым испытаниям, кормили отборным зер-

ном и сеном, но не давали накопить хоть сколько-нибудь лишнего жира или рас-

слабить хоть одну мышцу.

На бугорок, к ограде усадьбы «домашние люди» — унауты вынесли длин-

ную скамью для Хатажукова, для его нескольких наиболее важных гостей и для

Тузарова Канболета — сегодня он как аталык тоже пользовался правами почетно-

го гостя.

К «высокой» скамье тут же были поднесены столики-трехножки с новой пе-

ременой питья и закусок.

Кубати выделялся среди всадников лишь своей молодостью да шириной

плеч. Его вороной (без единого пятнышка) конь, так им и названный — Фица (каб.

— черный), стоял не шевелясь, как вкопанный. Оружие Кубати не блистало, как у

других, золотой отделкой, зато хороший знаток определил бы, что и кинжал кня-

жеского сына, и сабля, и лук сработаны руками редкостного мастера.

Неожиданно в самой гуще нарядных всадников появилась старая Хадыжа.

Она проворно пробиралась между конями, похлопывая их по бокам, — причем

кони доверчиво тянулись к ней мордами, оглядывала каждого седока, по-

куриному склонив набок сухую головку, и кудахтала весело, без умолку:

— Куда это я затесалась, тха! Еще люди подумают, что я тоже стрелять со-

бралась из этих немыслимых дурацких огнеметов! А мармажей у этих Хатажуко-

вых недурен, тха! Какие все вы красивые! А вот этот, — она указала пальцем на

Кубати, — лучше всех. Вот ведь рождаются такие детеныши у кабардинцев! Самый

лучший, я правду говорю. Все эти княжеские сынки и седьмой его доли не стоят.

— — Бабушка! — крикнул кто-то из толпы. — Мармажей Хатажуковых, на-

верное, был и в самом деле хорош, но разве настолько, чтобы не узнавать младше-

го Хатажукова?

— Уей, горе мне! — запричитала Хадыжа. — Мой разум помутился. Вот уж

верно, ум горы сдвигает, а хмель ум сокрушает! Как же я сразу не поняла, что он,

— снова Хадыжа указала пальцем на Кубати, — сын князя?

В это время глашатай громко возвестил о том, что цели для стрельбы при-

готовлены и можно начинать соперничество в твердости руки и зоркости глаза.

Цели для стрельбы из лука и ружей — чисто в адыгском духе: на высоких

шестах прикреплены круглые дощечки не шире конской подковы. На полном ска-

ку, свесившись набок ниже гривы коня и цепляясь за седло одной только левой

ногой, надо было натянуть тетиву и выпустить стрелу в дощечку. Шумным успе-

хом пользовались те выстрелы, которые не только попадали в центр мишени, но и

сшибали ее на землю.

С такой меткостью и силой удалось послать свои стрелы только двоим —

Кубати и хатажуковскому пшикеу Тутуку, к бурной громогласной радости его при-

ятеля Шота.

В стрельбе из ружья Тутук уже не мог оспаривать первенства у Кубати по

той простой причине, что хотя он, Тутук, и был довольно благополучным крестья-

нином-вольноотпущенником, приобрести столь дорогое оружие он до сих пор не

смог. Кубати почувствовал даже легкий укол совести и дал себе слово, что обяза-

тельно при случае подарит этому парню хорошее ружье. А пока он небрежно с

расстояния ста шагов разбил небольшую тыкву, затем попросил положить на то

же место куриное яйцо и перезарядил знаменитую тузаровскую эржибу, принад-

лежащую теперь ему.

Кубати мог надеяться на свое искусство: он знал, что само-то ружье не под-

ведет, если все время пользоваться одним и тем же сортом пороха (и, конечно, из

самых лучших), тщательнейшим образом отмеривать заряды — они должны быть

одинаковыми с точностью до крупицы — и наконец главное — вес и форма пули:

менять их нельзя ни в коем случае. Кубати аккуратно соблюдал все эти условия.

Никто не верил, что из ружья возможна столь точная стрельба. Тяжелые

неуклюжие русские фузеи, европейские мушкеты, кабардинские или турецкие

кремневки того времени бой имели весьма приблизительный. Хорошо, если уда-

валось поразить врага или зверя лесного с полусотни шагов, а тут... Словом, пока

этот молодой Хатажуков целился, стоя на земле и положив дуло ружья на сошки,

толпа затихла, будто дышать перестала. Но вот грянул выстрел, и от невероятно

маленькой беленькой мишени, на которую были устремлены взоры всех собрав-

шихся, полетели желтые брызги, и толпа дружно, как по команде, вздохнула. Лю-

ди молча переглядывались и озадаченно крутили головами: они с трудом верили

своим глазам.

Прогремело еще несколько выстрелов, но даже в тыквы сумели попасть

только два уорка средних лет — Арзамас Акартов и Султан-Али Абашев. (Кстати,

это были будущие кабардинские послы в Петербурге.)

Когда начались скачки, никто уже не сомневался в победе Кубати. Правда,

верзила Шот пытался зажечь боевым азартом друга своего Тутука:

— А может, мы не уступим именитым, э? Ты у нас легонький, тебя твой же-

ребец, как пушинку...

— Не-е-ет, мой мальчик, — грустно отвечал Тутук. — Я поскачу, конечно.

Хочу на ходу присмотреться к этому красавцу, что с луны к нам свалился... Побе-

дить его сейчас нельз. У нашего брата и кони не те, и времени, чтоб самим упраж-

няться да коней обучать, к сожалению, у нас нет…

Надо было доскакать до высокого раскидистого дуба, что виднелся на отда-

ленной поляне, срубить с него ветку и вернуться обратно. Победа присуждалась

тому, КТО первым вручит привезенную ветку старшему на игрищах, которым счи-

тается сегодня сидящий рядом с Кургоко белобородый тлекотлеш Инал Выков.

(Сам Кургоко от такой чести отказался: ведь не судить же достижения собственно-

го сына.)

Прозвучал выстрел из пистолета — и всадники (теперь уже их было не ме-

нее четырех десятков), рванув с места в галоп, понеслись по выгону. Каждый ста-

рался занять место на узкой дорожке, которая поведет их над обрывистым бере-

гом реки с одной стороны и довольно крутоватым пастбищным склоном — с дру-

гой. Там нелегко будет обогнать ушедших вперед. Первым вырвался из беспоря-

дочной массы всадников Тутук, причем сразу же на четыре-пять лошадиных кор-

пусов. За ним скакал Кубати. Позади — возбужденные, злые, но еще на что-то на-

деющиеся пши и уорки, уже заляпанные грязью, летящей из-под копыт. Их на-

рядная богатая одежда теперь стала мокрой и бесцветной — все тот же моросящий

дождик не прекращался, а наоборот — усилился...

Еще никто не знал, чем кончится этот день. И никто не знал, что знамени-

того панциря в это время уже не было в хатажуковском доме, бесценная реликвия

исчезла — уже в который раз! — снова...

Слово созерцателя

Мая месяца 16-го дня в лето от P. X. 1703-е на реке Неве, на Весе-

лом острове была крепость заложена и именована Санкт-Петербургом.

Быстро, как грибы после теплого дождичка, росли бревенчатые стены

с шестью бастионами, домик царя Петра, причал для судов, казармы.

Рождалась новая столица совсем еще молодого и по-молодому не-

уклюжего и жесткого государства Российского. Рождалась одна из ред-

чайших в мире столиц, которую не было суждено захватить ни одному

иноземному завоевателю хотя бы на один день.

Высоченный и худющий тридцатиоднолетний государь стреми-

тельно носился по острову, выкрикивал хриплым голосом команды,

хохотал, свирепел, бешено сверкая выпуклыми глазами, хватался то за

кузнечный молот, то за топор, а то и молча вышагивал взад-вперед по

берегу возле закладываемой судоверфи и думал, вспоминал или меч-

тал о чем-то.

Крепнущее могущество России немалых трудов стоило и еще сто-

ить будет. Трудов праведных, а порою неправедных, но равно тяжких и

великих.

...Первое славное деяние молодого царя — Азовский поход 1696

года и — «приидох, видех, победих!» — взятие крепости: наконец-то

есть выход к южным морям... Три года спустя, ходил уже до самой Кер-

чи на первых десяти построенных в Воронеже судах. На одном из них

плыло в Стамбул русское посольство во главе с Украинцевым. Петр

вернулся в Азов, а затем в Москву. Появление нежданного русского

флота в Босфоре Кимерийском потрясло турок. Год спустя был заклю-

чен между Россией и Блистательной Портой Константинопольский

«мир на 30 лет».

В ближайшее десятилетие предстояли успехи еще более триум-

фальные: взятие Нарвы и Дерпта, сокрушительный разгром шведов

под Полтавой, овладение Ригой, Ревелем, Выборгом, блестящая победа

русского флота у Гангута.

Продолжали укрепляться устои и увеличиваться мощь государст-

ва и все больнее и безжалостнее давили ЭТИ устои и эта мощь на беско-

нечно выносливые плечи русского крестьянина — смерда и малочис-

ленного пока горожанина, чьи руки держали когда надо орало, когда

надо — меч, они же и ковали орала и мечи, они же возводили крепости,

они же их и разрушали, они кормили государство и прибавляли ему

могущества, того могущества, под тяжестью которого рвали себе жилы.

В 1705-1706 годах вспыхнуло восстание стрельцов и солдат в Аст-

рахани, охватившее нижнее течение Волги и берег Каспия от Гурьева

до Терского городка. Едва был ПОГАШЕН ЭТОТ пожар, как разгорелся но-

вый, еще более страшный: восстали крестьяне и казаки под предводи-

тельством Кондратия Булавина и атамана Никиты Голого, разгулялись

от Запорожья до Волги, включая Царицын и Саратов, потрясли Воро-

неж, Тамбов, Пензу. Жестоко расправилось государство с бунтарями,

тысячам пришлось положить головушки буйные на плаху, под топор

палачей.

Да, немало забот великих и трудов тяжких приносил белому царю

каждый божий день. Трудов праведных, а порой и неправедных... Но

всюду требовалась его твердая и решительная рука. И повсюду она по-

спевала.

Не доходила лишь (до поры, до времени) до бедных северо-

кавказских «родственников», ожидавших помощи и покровительства.

Где-то в эти годы уже шлепнулось на землю ньютоново яблоко, и

гениальный англичанин открыл закон всемирного тяготения. Людям

от его открытия пока что не было ни холодно, ни жарко. Они совсем

другой закон ощутимо чувствовали на своей шкуре: закон всемирного

тяготения сильных мира сего к чужим землям и чужому добру. На суше

и на море, у берегов Европы и берегов Америки бушевала война за ис-

панское наследство. В России и в ближайших к ней землях еще долго

будет продолжаться Северная война. Во множестве стран люди стреля-

ли, кололи, рубили, жгли, грабили. А во всех тех странах, которые пока

еще не втянулись в драку, сильные мира сего точили клинки и запаса-

лись порохом. Они внимательно присматривались к соседям и выжи-

дали: а ну, кто там будет обескровлен раньше других, чьи слабеющие

руки не смогут с прежней цепкостью удерживать свое богатство?

Особенно пристальным был взор турецкого султана. Взор, уст-

ремленный на Северный Кавказ.

ХАБАР ПЯТНАДЦАТЫЙ,

нисколько не противоречащий поговорке:

«Сначала с медведя шкуру сдери,

а мех потом гуаше дари»

Незаметно промелькнули сухие знойные дни месяца сенокосного (август),

и вот уже потянулась плавная череда таких же почти жарких, но чем-то более

приятных и для души и для тела прозрачных дней месяца жатвы и оленьего рева.

И это время в предгорьях па пологих пастбищных склонах, на лесных полянах и в

уютных годинах царит благостно-безмятежная тишина. Слегка привядшая листва

деревьев застыла в легкой, словно бы рассеянной задумчивости, по полдня непод-

вижно висит над прозрачной бездонностью неба какое-нибудь одинокое белое об-

лачко, птицы стараются щебетать вполголоса, и даже обычно проворные и болт-

ливые ручьи, кажется, замедляют свой бег и текут с еле слышным журчанием.

Вся земля — и там, где к ней прикладывались руки пахари, и там, где она

сама взрастила дикие травы и пущи лесные, — выглядит так, как будто осознает,

что у нее есть совесть и есть сердце, похожие на человеческие, и сейчас ее совесть

кристально чиста, а на сердце — мир и покой...

Кургоко и Кубати Хатажуковы вдвоем, без провожатых, медленно ехали

мимо длинного, вытянувшегося между берегом реки и лесистым склоном, прося-

ного поля, на котором заканчивалась уборка щедрого в этом году урожая.

Тлхукотли и пшикеу — последние были вольноотпущенными княжескими

крестьянами и арендаторами княжеской земли — работали не каждый в отдель-

ности на собственной ниве, а сообща: сначала на тех наделах, где зерно созрело

раньше, затем переходили туда, где колосья еще могли подождать. Одни труди-

лись на жатве, другие возили воду, еду, дрова, третьи готовили пищу для всех.

На краю поля стоял вместительный балаган из свежеобмолоченной соло-

мы. В нем хозяйничала «гуаша просяного шалаша». Сегодня, в последний день

жатвы, предстояло веселое крестьянское пиршество с песнями, танцами, соперни-

чеством в удальстве и благодарственным восхвалением богов. Больше всего будут

славить Тхагаледжа — бога земледелия (и пусть этот новый аллах не обижается). А

пока «просяная гуаша» — женщина, которой посчастливилось быть избранной на

столь почетный пост — начинала печь на необъятной общинной сковороде об-

щинный «кыржынище» величиной с тележное колесо. Дело это — испечь первый

хлеб из муки нового урожая — святое дело, и по кусочку от «кыржынища» доста-

нется каждому.

Люди работали с такой веселой увлеченностью, словно заняты были не

важным делом, требующим старания и аккуратности, а играли в азартную игру.

Уж насколько хорошо знал людей Кургоко, и то озадаченно покачивал го-

ловой: удивительный народ эти кабардинцы! Ведь они прекрасно знают, что со

дня на день ожидается разбойничье нашествие из Крыма. Знают, что скоро грянет

гром, и придется каждому бросать свои закрома, а жен, детей, немудреный скарб,

скотину укрывать в труднодоступных горах. А сейчас они вполне довольны, рады,

что вечером повеселятся от души.

Кургоко обернулся, скользнув взглядом по Кубати, — тот ехал чуть позади,

по левую руку. Хорош парень! И сила, и мужество, и ум, и воспитание... А как он

показал себя на игрищах! Ни один старик не мог вспомнить джигита, равного

этому юнцу. Единственно, что смущает Кургоко, — это некоторая замкнутость Ку-

бати: что-то в нем есть непонятное, чужое...

* * *

Кубати в это время размышлял примерно о том же самом. Он так же, со сво-

ей стороны, чувствовал исходящий от отца холодок отчужденности. На людях

Кургоко держался немножко проще: мог и улыбнуться, и пошутить, а стоило толь-

ко им остаться вдвоем, как во время сегодняшней конной прогулки, князь погру-

жается в раздумья, будто в чащу колючего кустарника, и от него даже слова было

трудно дождаться. Посмотрит изредка — глаза хоть и строгие, но добрые — вот и

все. Не может ведь Кубати сам начинать разговор...

Вспомнились недавние игрища: вот, кстати, и дерево, с которого он тогда

вторым сорвал ветку, но первым ее доставил по назначению. А опередил всех на

пути к раскидистому дубу тот парень, который здорово стрелял из лука. Кубати

обошел его уже перед самой поляной. Остальные всадники сильно отстали...

Хороший парень. Кажется, Тутук его имя. Он потом ловко вознаградил себя

за то, что пришлось уступить первенство: достал снова лук и, тщательно прице-

лившись, перерезал стрелой ремешок, на котором прикреплены были к столбу

шапка и тляхстены, висевшие до сих пор в целости и сохранности. Поощряемый

восторженным хохотом толпы, Тутук, не слезая с коня, подхватил с земли ценную

добычу и ускакал в сторону своего дома. Скоро он вернулся — уже в обновках — и

пошел туда, где звучала музыка, наигрывая завлекательные мелодии кафы пли

уджа. Девушки теперь бросали на него смущенные взоры и каждая мечтала, что-

бы Тутук танцевал только с ней.

К почетным столикам, за которыми восседали князь Кургоко, Канболет и

старейшины, глашатай подозвал молодого Хатажукова и других участников со-

стязания. Самые старые из присутствующих — Инал Быков и тлекотлеш с редким

именем Карабин-Кара — торжественно объявили, что лучший в Кабарде и «во

всех окрестных землях до самой Андолы» панцирь завоеван сыном Кургоко и бу-

дет принадлежать ему и его потомкам по неотъемлемому и никем не оспаривае-

мому праву. Да станет это известно каждому, в том числе и тому, кто убивает соба-

ку в воде, которую пьет, и грубит жене, с которой живет. Все поняли намек на

Алигоко Вшиголового и одобрительно закивали головами, а Канболет вздохнул с

радостным облегчением.

Стоявший неподалеку от этого своеобразного мехкема (высший суд) Шот

одобрительно крякнул и со спокойной душой вновь запустил руку в огромный ко-

тел, где еще плавали куски остывшей говядины. К нему подошел уставший после

танцев и скачек и изрядно проголодавшийся Тутук:

«Не ешь в одиночку, ни с кем не делясь, как это делает ногайский

Дата добавления: 2015-08-13