Часть главная 13 страница

Кубати посадили на коня верхом и обвязали арканом вокруг пояса: другой конец

аркана был прикреплен к седлу одного из шогенуковских людей.

Перед тем как взгромоздиться на лошадь, Алигот-паша изволил покушать

еще немного мяса и выпить две большие чаши наваристой шурпы. Па Кубати он

на этот раз даже не посмотрел. Гму хотелось как можно скорее оказаться подаль-

ше от «проклятых мест».

Широкая тропа снова спустилась к реке, и дорога долго петляла по самому

берегу. У Актопрака с трудом переправились по ветхому ненадежному мостику на

ту сторону. Причем Алигот бледнел от страха, ругался и говорил, что, наверное,

«сырат кёпрюсю» («мост испытаний» по пути в чистилище) пройти ничуть не

легче.

В одном из узких мест горного прохода к Баксану, уже при начале спуска к

ущелью, пришлось бросить арбу. Лошадей выпрягли, нагрузили на них разную

поклажу.

Вечер застал путников на берегу хлопотливой речушки Бедык вблизи ее

впадения в Баксан. Это урочище было значительно выше по Баксану, чем то ме-

сто, где так позорно полегла прожорливая гвардия Алигота. Предстояло поднять-

ся по ущелью еще выше, а там перевалить в долину реки Тызыл, затем пройти

Балк и Псыж (кабардинское название реки Кубань) — долгая и трудная дорога!

«А они здорово боятся, — думал Кубати. — Очень им теперь неуютно. В лю-

бой час ожидают погони или засады... Готовятся к ночлегу, а будут ли спать спо-

койно? Вот шогенуковский уорк рубит ветви для шалаша и старается при этом

поменьше производить шума. Забавно. Морды у князя и наши настороженные,

злые. А у этого толстого таубия такой жалкий и обиженный вид, будто он прогло-

тил нечаянно какую-то гадость. Кажется, только второму уорку Алигота все нипо-

чем... Какой он огромный и мощный — вот у кого силища! Интересно было бы с

ним схватиться... Хотя... не он ли бился головой о дерево? Он самый. В глазах его

ума и чувства человеческого не больше, чем у ногайского вола...»

Подтягивая колодку за цепь, Кубати заковылял к воде. Ополоснул лицо и

руки, напился, прилег на травке.

Звероподобный уорк — имя его было Зариф (остроумный и изящный) и

шло ему, как уздечка петуху, — снимал с лошадей навьюченные на них войлоки.

Джабой возился у костра, подвешивая над разгорающимся огнем котел с

водой. Рядом с ним молодой балкарец (его забрали с чабанской стоянки) ловко

разделывал барана. И больше тут ни одного человека не было, не считая сераски-

ра и князя, давящихся в ожидании шурпы и мяса сухим сыром. Работать при-

шлось даже Келеметову. Впрочем, это он сам был виноват. Говорил, что у Актоп-

рака к ним присоединятся десятка полтора его людей — целый отряд доблестных

таулу. Однако никто не подъехал. Видно, по-своему расценили балкарские горцы

весть о ссоре Хатажукова с Алиготом-пашой и об ужасно многозначительных по-

следствиях этой ссоры.

Уорк, рубивший ветви, тащил их охапку мимо Кубати и, будто случайно, ос-

тановился возле пленника — просто для краткой передышки.

— Уо-о, жизнь наша вся в тревогах, — тихо вздохнул он, как бы обращаясь к

самому себе.

Не поворачивая к нему головы, Кубати так же тихо ответил:

— Ничего, кто тревог не знал, тот и спокойствия не оценит.

— Что же делать?

Все еще глядя вверх, туда, где невысокий каменистый обрыв над речкой

был окрашен нежно-золотистыми лучами заходящего солнца, Кубати чуть слыш-

но пропел:

Грязная тропа, набитая не нами,

К полю приведет, загаженному псами.

И добавил:

— Беги отсюда, пока головой не завяз в дерьме, и можешь надеяться на

прощение: кабардинцы добры. Иногда больше, чем надо.

— Молод еще меня учить... — уорк хотел сказать эти слова строгим тоном

старшего, но в его неожиданно дрогнувшем голосе чувствовалась растерянность и

злость на самого себя.

...Тихий металлический звон раздался на вершине обрыва, и Кубати увидел

засиявший мягким серебристым блеском хорошо ему знакомый панцирь и горев-

шую на левой его стороне желтую звездочку — львиный лик с такого расстояния

был неразличим. Первым после Кубати заметил панцирь Алигот-паша, испуганно

вздрогнувший от незнакомого звука. Показывая дрожащей рукой вверх, сераскир

пролепетал вдруг осевшим голосом:

— Эта... давайте... Что такое?

— Мой!! — завопил Вшиголовый. — Он! Он самый! Мой панцирь!!!

ХАБАР ДВЕНАДЦАТЫЙ,

не оставляющий сомнения в справедливости

народной пословицы, которая гласит:

«Мы говорим, что кривой несчастен,

но с нами слепой не согласен»

«Ах вы, маленькие злые негодники — испы! Зачем вам понадобилось про-

грызать дырку в моей груди, за чем залезли ко мне во внутрь и что вы там ищите

под моими ребрами?!» — «Не мешай нам и не ругай нас. Мы все равно найдем то,

что ищем». — «Мучители проклятые! Да я сейчас раздеру руками свою грудь и пе-

редавлю всех до единого! Никого не останется из вашего бессовестного племени —

ведь все племя собралось тут, у меня в груди, я знаю!» Испы притихли на некото-

рое время: наверное, совещались, затем продолжили возню с новыми силами:

«Вот найдем драгоценный налькут — изумруд, нам известно, что ты его прячешь у

себя тут, внутри, и тогда уйдем». — «Да кто же вам сказал, несчастным, что я пря-

чу в груди налькут?!» — «Нам сказала это старая мудрая ведьма Жештео, которая

терзает по ночам людей и пьет их кровь». — «Глупые вы, испы! И дуреха наша

Жештео! Ведь Налькут — это мой конь, а вовсе не драгоценный камень!» — «Это

правда?» Испы снова прекратили возню. «Такая же правда, как и то, что меня зо-

вут Канболет». — «Тогда мы угостим тебя махсымой, которую сварили из проса,

выращенного на скале гранитной и высушенного на веревке натянутой, а мед для

этой махсымы с Ахмет-горы (остроконечная скалистая вершина, «носить мед с

Ахмет-горы» — значит заниматься пустяками) принесем! Испы тоненько за-

хихикали и пустились в пляс. «Сейчас грудь начну разрывать...» — «Не надо! — в

ужасе пропищал самый главный исп. — Вот пришла красавица Эммечь (амазон-

ка), твоя покровительница; когда ее пальцы касаются твоей груди, мы убегаем в

свою подземную страну!» — «Больше не приходите! — крикнул им вдогонку Кан-

болет. — Никакого налькута нет у меня в груди!»

Открыв глаза, Тузаров увидел красивую женщину и ее большие сильные ру-

ки, которыми она мягко и ласково ощупывала его грудь.

— Это ты, моя Эммечь? — чуть слышно спросил Канболет. — А испы и в са-

мом деле разбежались?

— Какие еще испы? — удивилась Нальжан.

— Маленькие злые негодники... — бормотал прерывистым шепотом Канбо-

лет, — искали драгоценный камень... в моей груди...

И тогда Нальжан изумленно всплеснула руками и звонко шлепнула себя

ладонями по бледным от бессонницы щекам (у кого другого помутилось бы в го-

лове после пары таких оплеух) — ее первое, поначалу тихое и слабое удивление

быстро сменилось бурным и радостным потрясением: теперь она ясно осознала,

что тяжело и даже почти смертельно раненный витязь приходит в себя.

— Ах, неразумная ты моя голова! Да как же это я сразу...

Бескровные губы Канболета вяло шевелились, Нальжан наклонилась по-

ниже.

— Ты зачем... плачешь?

— Нет, нет, я не плачу, я уже не плачу, — она торопливо вытерла слезы. —

Ты узнаешь меня? Узнаешь?

Нальжан показалось, что в тусклых, глубоко ввалившихся глазах Канболе-

та, смотревших на нее с беззащитной детской доверчивостью, вдруг вспыхнул и

тут же, через мгновение, погас теплый отсвет улыбки. Затем Канболет сказал от-

четливо и спокойно: «Посплю немного», — и закрыл глаза.

* * *

Нальжан оказалась умелой исцелительницей. Никто другой не смог бы вы-

тащить Канболета из тех самых уже готовых было захлопнуться ворот, за которы-

ми — таинственный мрак неизвестности. Есть ли там друз ой мир? Говорят, есть.

Но ведь это говорят живые люди, те, кому еще только предстоит пройти «врата

смерти». А вот обратно — из ворот — еще никто не выходил.

Она сама извлекла из груди Канболета глубоко вонзившуюся стрелу, сама

промывала рану отварами целебных трав, смазывала грудь барсучьим жиром.

Всякие травы — и только что сорванные, и высушенные, и истолченные в поро-

шок — доставляла Нальжан легкая на ногу и бойкая на язык старушка по имени

Хадыжа (это ей, как мы помним, отдал свою охотничью добычу Кубати).

Несколько дней Канболет был в беспамятстве; Нальжан просиживала у его

постели дни и ночи напролет. Сана помогала ей чем могла. И неизвестно, как они

перенесли бы гибель брата и отца — особенно в первые дни, — если бы их не по-

глотили заботы о тяжелораненом.

Жили они теперь в одном из крестьянских домов, и эта простая семья и, ко-

нечно, соседские семьи только и старались угодить своим нечаянным гостям.

Весть о том, что емузовский побратим очнулся, быстро облетела маленькое селе-

ние, и во двор повалил народ. Старики чинно рассаживались на скамьях под наве-

сом, те, что помоложе, собирались небольшими группками у плетня. Нашлось

много желающих попасть и в комнату, где лежал Тузаров, но сестра Емуза, обы-

чаю вопреки, никого туда не пускала. «Дайте ему поспать, а потом ощутить при-

лив силы». С нею не спорили. Сестра покойного Емуза внушала мужчинам этого

хабля большое уважение. А ей, молодой женщине, чутье подсказывало, что лиш-

ний шум, присутствие лишних людей, а уж тем более «развлекающие» песни и

танцы у ложа раненого могут сильно ему повредить. Откуда в ней появилась такая

уверенность, Нальжан не знала. Ведь в те времена считалось, что если целыми

днями и ночами «веселить» раненого, не давать ему спать — значит, способство-

вать его скорому выздоровлению.

И все-таки однажды во дворе зазвучала мелодия шичапшины — скрипки.

Вслед за ней жалобно запищала бжами — легкая тростниковая дудочка. На ней

вообще-то было принято играть лишь во время поисков тела утопленника, но не-

редко допускалось и обычное, неритуальное применение нехитрого инструмента.

В такт зазвучавшей мелодии послышался дробный перестук пхацича — трещотки,

сделанной из сложенных стопочкой и скрепленных с одного края дощечек.

Поначалу игрались веселые танцы, но вскоре веселье пошло на убыль. Вид-

но, вспоминали мужчины недавнее кровопролитие, вспоминали, что еще не высо-

хла земля на могиле Емуза. И тогда один из пожилых крестьян начал вполголоса

старинный героический орэд, как бы отдавая дань мужеству погибшего. Песню

подхватывали поочередно то один, то другой, а все остальные подтягивали не-

громкими голосами мелодию припева.

Потом крестьянам стало совсем грустно и тогда они затянули печальную

песнь о злобном и коварном князе и отважном тлхукотле:

Страшный набег учинил

Карашай, Тотлостанова лютый сын.

Мягко и сладко он жил,

В шелках щеголял гордого князя сын.

Красным ружьем потрясал —

Насечка блестит золотая.

Метко он цель поражал —

Мушка ружья золотая.

А кто без огня

И без ружья бился?

Кто вперед гнал коня

И саблей одной бился?

Кто был в бурке худой

И совсем без кольчуги,

В папахе простой.

И один губанеч* без кольчуги?

Кто ладони имел,

Как пороха мерки, большие?

Кто имел кулаки,

Как спелые тыквы, большие?

Это Маша Ташуков, знайте —

Храбрец из крестьянского рода.

Зря его не ругайте

Тлхукотлем низкого рода.

В нем сердце асланово*,

Что хвороста воз, усы;

В нем мощь пелуанова

И до груди свисают усы.

Но от пули горячей — о горе! —

Падает конь чернохвостый.

Больше по лужам крови

Не будет скакать чернохвостый.

Мирно мы жили — о горе! —

И овцы паслись на равнине.

В диких горах теперь мыкаем горе:

Бежать нам пришлось с равнины.

Все, чем род наш владел, — о горе! —

Все, что скопил он за век,

За час разорил о горе! —

Лютый пши Карашай — о горе!

Жадный шин Карашай — о горе!

Мы нищими стили навек!

* Губанеч (каб.) — подкольчужная рубашка.

Аслан (каб.) — лев.

* * *

Последние слова этой песни слышал и Канболет. Сейчас он проснулся сам,

просто как выспавшийся человек, никакие «испы» его больше не посещали.

В комнате было почти совсем темно, и только в очаге краснели горячие

угольки. Потом он еще долго слышал неясный мужской и женский говор. Нако-

нец вес голоса утили, люди, наверное, разошлись по домам.

Капоолет понял, что он сегодня владеет своим рассудком, и попытался оце-

пить свое положение. Значит, так. Он видел, как в него целились из лука. Теперь

ясно, что наконечник глубоко вонзился в грудь, иначе он не свалился бы, как

мертвый. От таких ран редко выживают. Обычно раненые умирают, как только из

их груди извлекают наконечник стрелы. Если же этого не случается, то раненый

несколько дней лежит в беспамятстве, а потом либо все равно умирает, либо — так

бывает гораздо реже — выздоравливает. Выходит, мы еще поживем, думал Канбо-

лет. И это все Нальжан! Если бы не она... Грудь совсем уже не болит. Ну, особенно

ворочаться тоже пока нельзя. Так. С ним, с Канболетом, все ясно. А как там Куба-

ти? Как Емуз? Скорее пришла бы Нальжан.

Даже самые выдержанные люди становятся во время изнурительной болез-

ни по-детски нетерпеливыми. Канболету казалось, что Нальжан не появляется

слишком долго. Но вот за плотно прикрытой дверью послышались негромкие

женские голоса. В одном из них — сильном, но богатом нежными оттенками —

Канболет с облегчением узнал голос Нальжан (да он различил бы его среди тыся-

чи голосов); другой — высокий, чуть дребезжащий, принадлежал, наверное, ста-

ренькой, но бодрой бабушке.

— На этот раз я приготовила мазь из шкэпля (кабардинское название синя-

ка красного) — телячьего хвоста, — вещал старушечий голос. — Она ускоряет за-

живление раны. Сейчас это снадобье будет как раз впору.

— Дай тебе аллах еще столько лет жизни, сколько шагов ты сделала сегодня

по дороге к этому дому! — горячо благодарила Нальжан.

— А твой аллах неужели так всемогущ, что может это сделать? — старуха

была то ли хитра и насмешлива, то ли уже совсем простодушна.

Канболет решил, что первое, пожалуй, более вероятно. Однако Нальжан от-

ветила вполне серьезным тоном, будто ручалась за близкого и надежного родича.

— Аллах все может.

— Может так может, — охотно согласилась старуха. И пусть Уашхо-кан,

Псатха и все другие боги благословят вашего аллаха!

Что там ответила на старушкино кощунство Нальжан, Тузаров не разобрал,

но услышал опять отчетливый бабкин голос:

— Ну хватит, строгая девушка, успокойся. Что я такого сказала?! Да не оби-

дится твой аллах! Хочешь, дам тебе еще красного отвара из корней шкэпля? Мо-

жешь себе щеки подрумянить. И того джигита скорее к себе привлечешь. У-о-ой-

ой! Да ты и без шкэпля стала вся красная!

Канболет нахмурился. «Какого это «того джигита»? Откуда в такой глуши

мог появиться мужчина, достойный того, чтобы щеки Нальжан окрасились ру-

мянцем смущения? Может быть, Джабаги? Во-о-от кто! Да... Нет, не может быть. Я

и то ростом чуть поменьше Нальжан, а Джабаги — тот ей вообще по плечо будет.

И сам щуплый, легонький... Совсем он ей не подходит. Нет, не Казаноков. Тогда

кто же?» Мысли Канболета стали путаться, голова разболелась, он почувствовал

сильное утомление — и незаметно для себя крепко уснул. Теперь уже до утра. Не

проснулся даже, когда Нальжан и Сана смазывали ему на ночь рану той самой це-

лительной мазью из «телячьего хвоста».

* * *

Оконце в стене, обращенное к восходу, очень маленькое, по и его вполне

хватало, чтобы почувствовать, как дышит мир в то погожее, ясное, но пока еще со-

всем не жаркое летнее утро. И казалось Тузарову, что он видит, слышит и всем

своим естеством ощущает беспредельную щедрость и просторность сегодняшнего

утра, вобравшего в себя и терпкий дух высокогорного леса, и возбуждающую све-

жесть ледниковых речек, и радостный пересвист веселого птичьего племени, и

озабоченное гудение пчел, и хмельную бесшабашность упругого ветерка, соби-

рающего по всей округе вести о том, что где растет и что цветет, и где какой огонь

горит. Утро вобрало в себя весь мир с eгo властной жизнетворной магией. Утро

струилось сквозь крохотное оконце над ложем раненого и наделяло его новыми

силами, бодростью и радужными надеждами.

Он вспомнил свои мучительные вечерние размышления и тихо рассмеялся

вслух. Сейчас ему верилось, что «тот джигит» — это он сам. Правда, ему тут же

стало немного страшновато от этой мысли и он попытался ее поскорее забыть (бо-

ялся самого себя сглазить), но ничего не получилось. Кто-то нахальный и упря-

мый без конца выкрикивал у Канболета в голове: «Это я! «Тот джигит» — это, ко-

нечно, я!» Когда вошла Нальжан, Канболет внимательно посмотрел ей в лицо.

Женщина слегка смутилась, но сказала спокойно и приветливо:

— Ты смотришь, как совсем здоровый человек. Рана уже не так болит?

— Послушай, хозяйка, — улыбнулся Канболет. — Я бы сейчас не отказался

от маленького кусочка мяса.

— Неужели?! — всплеснула руками Нальжан. — Тогда наши дела быстро

пойдут на лад! Я сейчас... — она встала и заторопилась к двери.

— Эй! Строгая девушка! — остановил он ее. — Подожди немного.

Она опешила.

— Как же так? — растерянно пробормотала Нальжан. — Мы так громко бол-

тали вчера с Хадыжей, что разбудили моего... — Хлоп! — широкой крепкой ладо-

нью она запечатала себе рот: оплошала — чуть не произнесла вслух ласковое про-

звище, с которым в мыслях обращалась к Канболету.

— А если я и слышал вашу беседу, так разве это беда? Вы же никаких

страшных тайн не раскрывали...

Однако вид у Нальжан был именно такой, словно она получила известие о

том, что самая ее сокровенная тайна стала всеобщим достоянием.

Канболет внезапно почувствовал прилив нежданного счастья и смешливого

веселья. Во-первых, Нальжан все же выдала свою тайну — и не вчера, а сегодня

(когда же она наконец вспомнит, что имя Канболета даже не называлось, а если

старуха и кивала в сторону его комнаты, то видеть этого он не мог). Во-вторых, она

сейчас нечаянно проговорилась и назвала его «мой» — значит, уже придумала ему

и какую-то ласковую кличку. И это забавно и приятно. Канболет сделал вид, что

ничего не понял, a про себя порадовался: ведь такого рода клички дают неспро-

ста...

Но вот Нальжан, кажется, поняла, что ее «тайна» как будто бы осталась при

ней, и шумно, с облегчением вздохнула.

— Ты что хотел сказать, сын Тузарова?

— Я спросить хотел. Где Емуз, где Кубати и Куанч? Она ждала этого вопроса,

и потому к рассказу о том злосчастном дне была готова уже давно. Говорила ясно

и толково, без слез и стенаний. Даже Алигоко Вшиголового прокляла только два

раза.

Тузаров, бледный, как покойник, долго молчал. Потом потянулся к руке

Нальжан, слегка пожал ее у запястья, медленно проговорил:

— Нельзя мне долго залеживаться. Как считаешь, добрая душа, скоро ли я

смогу сесть на коня? У-о! Совсем забыл! А... Налькут? — он уже и спрашивать бо-

ялся.

— Твой конь ждет тебя. Скучает, — грустно улыбнулась Нальжан. — Так что

ешь побольше, тогда и встретишься со своим Налькутом быстрее. А пока Сана его

прогуливает. Подружились они. Вчера, негодница, скакала верхом. — И без всякой

связи с предыдущими словами Нальжан добавила:

— Бедная девчушка! Без отца осталась... И еще — думаю, даже уверена, что

так оно и есть, — переживает она и из-за Кубати тоже. О горе!

— Тебе это может показаться странным, — медленно проговорил Канболет,

— но я за своего кана не очень сильно беспокоюсь. Понимаешь, он умен и наход-

чив и, когда надо, умеет сдерживать юношескую горячность. Сейчас ему, конечно,

грозит немалая опасность, однако я все-таки уверен — Кубати найдет ходы и для

шаха и для мата.

— Какого шаха, какого мата? Он что, наш мальчик, какую-то турецкую игру,

что ли, играет?

— Да не турецкая она...

— А мне сейчас все равно, что Турция, что Крым, что Ермолы (Армения),

как тому пшитлю, которому чувяки жмут. Только вот тесный чувяк мне будто на

сердце натянули…

— Пройдет и эта боль…

— А ты помнишь слова Джабаги Казанокова: «Можно пережить вчерашнюю

печаль, можно пережить и завтрашнюю, а как пережить печаль сегодняшнюю?»

— Но тот же самый Джабаги говорит, что печаль сегодняшняя уже завтра

станет вчерашней.

— Скорей бы это «завтра», — вздохнула Нальжан.

* * *

Хадыжа, то бормоча, а то и напевая себе под нос, с увлечением перебирала

засушенные травы, семена и корешки каких-то растений, а задумчивая Сана пере-

тирала в ступке будущие снадобья.

— Хадыжа знает много целительных трав, — говорила о себе старушка. —

Хадыжа легка на руку и быстра на ногу, а глаз ее безошибочен, как у курицы, ко-

торая, разгребая лапами землю, всегда находит лакомое зернышко и мигом его

склевывает. У Хадыжи бывают мази и отвары на всякие случаи, в любой беде они

могут помочь. А тебе, девочка, пока еще ничего не нужно. Ты здоровая и гладкая,

как козочка, выросшая на лучшем пастбище. Бывает, правда, что такие вот моло-

денькие хотят, чтобы поскорее сердце одного из джигитов знакомых потянулось к

сердцу, которое сладко замирает под их туго стянутой коншибой — корсетом. Для

этого надо...

— Нет, бабушка, мне этого не надо, — грустно сказала Сана. — Лишь бы жи-

вого и невредимого его увидеть. Хоть раз еще увидеть — и ладно...

— Постой, постой! — перебила ее старуха. — Неужели ты говоришь о... Ну,

конечно, я могла бы и раньше догадаться. А почему тебе достаточно лишь только

увидеть его? Или он остался равнодушен к твоей красоте редкостной?

Сана низко наклонила голову и ответила еле слышно:

— Нет, равнодушным он не остался...

— И я бы в это не поверила. Парень, который повстречался мне в лесу и по-

дарил мне, старой, свою охотничью добычу, совсем не был похож на какого-

нибудь недоумка или несчастного калеку! И разве ты не под стать такому джигиту,

э? — Хадыжа лукаво погрозила девушке тонким костлявым пальцем.

— Нет, бабушка, не про меня такое счастье, — две слезинки упали с длинных

ресниц Саны. — Вот и отца теперь нет у меня, вот и Кубати...

— Молчи, молчи, глупая девчонка! — рассердилась Хадыжа. — Мы говорим,

что кривой несчастен, да с нами слепой не согласен. Отцы всегда должны уходить

раньше детей. А с тобой — молодость, красота, любовь, будущие дети. Охотник

твой обязательно вернется, и тогда...

— Если и вернется, да не ко мне. Найдет себе по своему княжескому досто-

инству!

— Ах, вот ты о чем! — крикнула старушка высоким куриным голосом. — Ду-

маешь, недостойна... А я так скажу, — Хадыжа хитро прищурила один глаз и опас-

ливо втянула голову в плечи, — это Кубати пусть подумает, достоин ли он такой

избранницы или нет! Понятно?

Слегка озадаченная, Сана отрицательно покачала головой:

— Ничего не понятно.

— А объяснять я ничего не стану, — с таинственным видом заявила старуха.

— Я и так сказала слишком много.

* * *

Р У К О П И С Ь,

обнаруженная в дорожной сумке одного черкесского джигита,

владевшего перед своей безвременной, но вполне естественной

(т. е. в рукопашной схватке) кончиной дорогим мушкетом

с колесцовым замком, часами типа «нюрнбергское яйцо»,

серебряной табакеркой с гербом города Лейдена,

а также одним огромным ботфортом со стальной шпорой

Означенная рукопись переведена с иностранного

языка и снабжена примечаниями созерцателя, ре-

шившею, что хотя она и содержит в себе немало

вздора, однако отражает в немалой степени

взгляды тогдашней просвещенной Европы на то-

гдашние (не слишком просвещенные) народы Се-

верного Кавказа.

Каким образом рукопись (заметно пострадавшая

от ее частичного употребления и качестве поро-

ховых пыжей) штили к нашему лихому джигиту, а

равно и вышеуказанные предметы, которые, не-

сомненно принадлежали ее автору, остается не-

разрешенной исторической загадкой.

Итак, дословный текст рукописи перед вами.

Уважаемому другу (с на-

деждой, что это именно

так и есть), баккалавру

изящных искусств Иеро-

нимусу Боку обращает

свое послание благород-

ный дворянин, любитель

наук и путешествий

Клаус Пфефферкопф.

(В лето от P. X. 1702).

Прежде всего, любезный мой товарищ

по студенческой скамье в нашей alma

mater, я должен объяснить свое столь

многолетнее отсутствие и нежелание

давать о себе сведений.

Глубокая обида на тех, кто распускал

обо мне злостные сплетни и гнусную

клевету, а тако же нежелание пачкать

свой благородный клинок об их гряз-

ные потроха заставили меня, не тратя

времени на прощальные церемонии, со

всею возможною поспешностью уехать

в Швецию. Я считал ниже своего досто-

инства опровергать слухи о том, будто я

Дата добавления: 2015-08-13