Вторая книга 4 страница

50. Антигон выслушал это и, убежденный в правдивости и рассудительности Арата, со вниманием следил за последующими событиями. Мегалопольцам он послал письмо с обещанием помощи, если на это согласны будут и ахейцы. Когда посольство Никофана и Керкида возвратилось домой, передало письма царя и заявило о благорасположении и готовности его вообще, мегалопольцы воспрянули духом и горели желанием идти в собрание ¹⁷⁷ ахеян и побуждать их призвать Антигона и поскорее вручить ему ведение войны. С своей стороны Арат, выслушав от Никофана и товарищей особое сообщение о настроении царя относительно ахеян и его самого, был очень рад, что план его не напрасно задуман и что Антигон не отвратился от него окончательно, на что и рассчитывали этоляне. Обстоятельством благоприятным казалось ему и то, что мегалопольцы торопятся доверить Антигону через ахейцев ведение дел, ибо, как я сказал выше, он больше всего озабочен был тем, как бы не пришлось самому просить о помощи; если же по необходимости нужно будет обратиться за нею, то предпочитал, чтобы призыв исходил не от него одного, но от всех ахеян. Его беспокоила мысль, что явившийся на помощь царь после победы над Клеоменом и лакедемонянами может изменить свое поведение относительно ахейского союза; тогда виновником случившегося все будут почитать его одного, ибо образ действий царя найдет для себя оправдание в обиде, которую учинил он, Арат, дому македонских царей отнятием Акрокоринфа. Поэтому, лишь только мегалопольцы явились в собрание ахеян, показали письмо и доложили о благорасположении царя вообще, а в заключение выразили желание призвать Антигона возможно скорее, и лишь только на это последовало согласие народа. Арат взошел на трибуну, принял с признательностью готовность Антигона помочь, одобрил намерения народа, но в длинной речи убеждал собравшихся всячески стараться защищать свои города и страну собственными силами, ибо это — самое почетное и выгодное поведение, говорил он. Если же судьба не увенчает этих усилий успехом, тогда следует обратиться за помощью к друзьям, наперед испытав все собственные средства.

51. Собрание одобрило предложение Арата и постановило не предпринимать пока ничего нового и кончать начатую войну своими силами. Между тем Птолемей порвал союз с ахейским народом и решил поддерживать Клеомена с целью поднять его против Антигона: он рассчитывал, что скорее с лакедемонянами, нежели с ахеянами, в состоянии будет смирить притязания македонских царей. Кроме того, ахеяне потерпели первое поражение при Ликее от Клеомена ¹⁷⁸, с которым случайно повстречались на обратном пути; вторично они были разбиты в правильном сражении на так называемых Ладокиях ¹⁷⁹ в Мегалополитиде, в котором пал и Лидиад; в третий раз, когда в деле участвовали все войска их, ахеяне были разбиты наголову при так называемом Гекатомбее ¹⁸⁰ в Димской области. Теперь положение дел не позволяло больше медлить, и, вынуждаемые обстоятельствами, ахеяне единодушно ¹⁸¹ обратились к Антигону. На сей раз Арат отправил послом к Антигону сына своего для окончания переговоров о вспомоществовании. Но величайшее затруднение встретилось для ахеян в том, что царь, наверное, не пожелает помогать вовсе, если не получит обратно Акрокоринфа и не приобретет в городе коринфян опорного пункта для военных действий в настоящей войне, а, с другой стороны, ахеяне не решались отдать коринфян насильно в руки македонян. Поэтому решение вопроса в самом же начале было отложено до выяснения дела о залоге со стороны ахеян ¹⁸².

52. Тем временем Клеомен вышеупомянутыми победами навел такой ужас на ахеян, что теперь беспрепятственно переходил от города к городу ¹⁸³ и привлекал на свою сторону одни города увещанием, другие страхом. Таким образом приобретены им были: Кафии ¹⁸⁴, Пеллена, Феней, Аргос, Флиунт, Клеоны, Эпидавр, Гермиона, Трезена ¹⁸⁵, наконец Коринф, и засим расположился лагерем у города сикионян. Взятием Коринфа он вывел ахеян из величайшего затруднения, именно: коринфяне обращались к стратегу Apaту и к ахеянам с требованием очистить город, а в то же время посылали послов к Клеомену и звали его к себе, что давало ахеянам благовидный предлог и повод к действию. Арат воспользовался этим и предложил Антигону Акрокоринф, который в то время был еще во власти ахеян, чем избавлял себя от тяготевшей на нем вины перед домом македонян, давал достаточное ручательство за прочность будущего союза и, что самое важное, доставлял Антигону опорный пункт для войны с лакедемонянами. Узнав о заключении договора между ахеянами и Антигоном, Клеомен снялся от Сикиона и разбил свой стан на Истме ¹⁸⁶, укрепив промежуточное пространство между Акрокоринфом и так называемыми Онейскими горами ¹⁸⁷, валом и рвом: обладание всем Пелопоннесом он считал уже достигнутым. Что касается Антигона, то он давно был наготове в ожидании событий и указаний от Арата. Теперь на основании получаемых известий он заключал, что Клеомен вскоре явится с войском в Фессалию, а потому, отправив послов к Арату и ахеянам с напоминанием о договоре, повел свои войска ¹⁸⁸ через Эвбею на Истм. Дело в том, что этоляне, как раньше, так равно и теперь желали воспрепятствовать Антигону подать помощь ахеянам и ради этого отказались пропустить его по сю сторону Пил ¹⁸⁹; при этом объявили, что воспрепятствуют его проходу с оружием в руках, если он не покорится их решению.

Итак, Антигон и Клеомен расположились лагерем друг против друга, причем один, Антигон, стремился проникнуть в Пелопоннес, а другой, Клеомен, задержать вступление в него противника.

53. Хотя государство ахеян жестоко пострадало, тем не менее они не отказывались от своего плана и не теряли уверенности в себе. Лишь только аргивянин Аристотель восстал ¹⁹⁰ против сторонников Клеомена, они поспешили к нему на помощь, со стратегом Тимоксеном во главе вторглись тайком в город аргивян и завладели им. Это было главною причиною перемены в положении ахеян к лучшему. Ибо, как показали самые события, обстоятельство это задержало движение Клеомена и преждевременно удручающе подействовало на состояние его войск. Невзирая на то, что он успел занять более удобные местности, имел более обильные запасы, чем Антигон, одушевлен был большей отвагой и настойчивостью, однако лишь только получил известие о занятии ахеянами города аргивян, Клеомен тотчас снялся со стоянки и, отказавшись от упомянутых выше преимуществ над противником, отступил подобно убегающему воину, ибо опасался, как бы неприятель не окружил его со всех сторон. Подойдя к Аргосу, он некоторое время оспаривал у противника обладание этим городом; но потом и эта попытка его разбилась о мужество ахеян и упорство раскаявшихся аргивян; через Мантинею он возвратился в Спарту.

54. Антигон беспрепятственно вошел в Пелопоннес и занял Акрокоринф; но, не теряя времени, продолжал задуманное дело и явился в Аргос. Поблагодарив аргивян и устроив дела в городе, он немедленно снялся со стоянки и направился к Аркадии. Он выгнал гарнизоны из тех укреплений, которые были недавно заложены Клеоменом в областях эгитской и белминской ¹⁹¹, передал эти укрепления мегалопольцам и явился в Эгий на собрание ахеян. Здесь он дал отчет в собственных действиях, высказался о мерах относительно будущего и вслед за сим был выбран в вожди всех союзников. Некоторое время после этого он оставался на зимовке в окрестностях Сикиона и Коринфа, а с наступлением весенней поры повел войска дальше. На третий день пути он прибыл к городу тегеян, куда навстречу ему вышли также ахеяне; кругом города Антигон расположил свои войска и начал осаду. Во всех отношениях македоняне ревностно вели дело осады, особенно подкопы, так что тегеяне быстро потеряли надежду на спасение и сдались сами. Обеспечив за собою этот город, Антигон немедленно приступил к дальнейшим предприятиям и поспешно прошел в Лаконику. Когда он приблизился к Клеомену, стоявшему на границе своей земли, то старался тревожить его и дал несколько легких схваток. Но по получении известия от своих соглядатаев, что на помощь Клеомену идет войско из Орхомена, Антигон тотчас снялся со стоянки и поспешно отступил. Орхомен взял он приступом с первого натиска, а затем начал осаду города мантинеян, расположившись кругом лагерем. Так как македоняне навели ужас и на мантинеян, то Антигон скоро покорил этот город, а затем продолжал путь по направлению к Герее ¹⁹² и Телфусее ¹⁹³. Приобретя и эти города, жители коих примкнули к нему добровольно, он отправился в Эгий на собрание ахеян, так как зима уже наступала. Всех македонян Антигон отпустил домой на зимовку, а сам вел переговоры с ахеянами и участвовал в обсуждении тогдашних дел.

55. Клеомен видел, что неприятельское войско распущено, что Антигон с наемниками в Эгии на расстоянии трех дней пути от Мегалополя; он знал также, что защищать этот город трудно по причине его обширности и малонаселенности, и что теперь благодаря близости Антигона он охраняется небрежно; но самое важное, по его мнению, было то, что большинство граждан, способных носить оружие, погибло в битве при Ликее и потом на Ладокии. По всем этим соображениям Клеомен около того же времени взял с собою несколько пособников из мессенских изгнанников, которые случайно проживали тогда в Мегалополе, и ночью тайком при их содействии проник внутрь города. Однако на следующий день благодаря мужеству мегалопольцев он был едва не выбит из города, и даже жизнь его была в опасности. То же самое, впрочем, постигло Клеомена и раньше, за три месяца до того ¹⁹⁴, когда он ворвался в ту часть города, которая называется Колеем ¹⁹⁵. Однако во второй раз попытка удалась Клеомену, потому что он имел многочисленное войско и успел занять выгодные пункты; вытеснив мегалопольцев, царь занял наконец город и предал его разорению, столь жестокому и беспощадному, что никто и не думал о возможности восстановления города. Мне кажется, Клеомен поступил так потому, что у одних только мегалопольцев и стимфалян ¹⁹⁶ ему никогда ни при каких обстоятельствах не удавалось найти себе ни сторонников, ни соучастников, ни даже изменников. Напротив, у клиторян ¹⁹⁷ любовь к свободе и благородство посрамлены были подлостью единственного человека, Теаркеса, хотя клиторяне справедливо отрицают рождение его на их земле и уверяют, что он был подкинутый сын какого-то пришлого солдата из Орхомена.

56. Так как из историков, писавших в одно время с Аратом, Филарх ¹⁹⁸ пользуется у некоторых читателей большим доверием, и так как во многом расходится с Аратом или противоречит ему, то, быть может, полезно будет или даже обязательно для нас остановиться на нем, ибо в изложении деяний Клеомена мы придерживаемся главным образом Арата: не должно допускать, чтобы в истории ложь занимала равное место с истиной. Вообще историк этот во всем своем сочинении многое сообщает и легкомысленно, и без разбора. По отношению к предметам посторонним, быть может, нет необходимости в настоящем случае упрекать Филарха и исправлять его ошибки; напротив, мы должны внимательно исследовать его показания, относящиеся к тому самому времени, которое описывается нами, то есть ко времени Клеоменовой войны. Этого будет совершенно достаточно для оценки характера и значения всего его сочинения. Так, желая показать жестокость Антигона и македонян, а также Арата и ахеян, он говорит: «Мантинеяне, подпав под власть неприятелей, испытали тяжкие бедствия, а старейший и величайший город Аркадии подвергся таким несчастиям, что все эллины цепенели и плакали». При этом с целью разжалобить читателей и тронуть их своим рассказом, он изображает объятия женщин с распущенными волосами, с обнаженною грудью и в дополнение к этому плач и рыдания мужчин и женщин, которых уводят толпами вместе с детьми и старыми родителями. Поступает он таким образом во всей истории, постоянно стараясь рисовать ужасы перед читателями. Но оставим в стороне эту недостойную, женскую черту характера и выясним то, что составляет сущность истории и делает ее полезною.

Задача историка состоит не в том, чтобы рассказом о чудесных предметах наводить ужас на читателей, не в том, чтобы изобретать правдоподобные рассказы и в изображаемых событиях отмечать все побочные обстоятельства, как поступают писатели трагедий ¹⁹⁹, но в том, чтобы точно сообщить только то, что было сделано или сказано в действительности, как бы обыкновенно оно ни было. Цели истории и трагедии не одинаковы, скорее противоположны. В одном случае требуется вызвать в слушателях с помощью правдоподобнейших речей удивление и восхищение на данный момент; от истории требуется дать людям любознательным непреходящие уроки и наставления правдивою записью деяний и речей. Тогда как для писателей трагедий главное — ввести зрителей в заблуждение посредством правдоподобного, хотя бы и вымышленного изображения, для историков главное — принести пользу любознательным читателям правдою повествования.

Кроме того, Филарх изображает нам весьма многие превратности судьбы, не объясняя причин и происхождения их; поэтому становится невозможным ни разумное сострадание, ни заслуженное негодование по поводу того или другого происшествия. Так, например, кто из людей не вознегодует за нанесение побоев свободнорожденным? Тем не менее, если потерпевший учинил обиду первый, мы находим, что он понес заслуженное наказание. Мало того: если это делается ради исправления и обучения, то наказывающие свободных заслуживают сверх того похвалы и благодарности. Точно так же умерщвление граждан почитается величайшим преступлением, достойным суровейшего возмездия. Однако убийца вора или прелюбодея несомненно не наказуем, а убийца предателя или тирана стяжает себе всеобщее уважение и почет. Так и во всем окончательное суждение определяется не самым деянием, но причинами его, намерениями людей действующих и их особенностями.

57. Вначале мантинеяне добровольно вышли из союза ахеян и передали себя и родину этолянам, потом Клеомену. В силу такого решения, вступив в союз с лакедемонянами, они за три года до прибытия Антигона покорены были оружием ахеян после того, как город их был взят Аратом с помощью хитрости ²⁰⁰. За прежнюю вину они не только не претерпели ничего дурного, но в настроении обоих народов внезапно наступила столь резкая перемена, что о ней заговорили тогда повсюду. И в самом деле, лишь только Арат занял город, как отдал приказание своим солдатам не касаться чужой собственности; вслед за сим собрал мантинеян и советовал им спокойно оставаться у своего имущества, ибо участие в Ахейском союзе дает им безопасность существования. Когда нежданно-негаданно перед ними блеснула надежда, настроение всех мантинеян внезапно и решительно изменилось. И вот тех самых людей, с которыми они только что сражались, в борьбе с которыми, как они видели, многие присные их были убиты и немалое число тяжело ранены, тех самых людей мантинеяне вводили теперь в собственные дома, допускали их к очагам своим и своих родственников и вообще всеми возможными способами выражали свое благоволение, обнаруженное, впрочем, и противной стороной. Такое отношение мантинеян было заслужено ахейцами, ибо я не знаю другого случая, когда какой-либо народ встретил бы подобную снисходительность со стороны победоносного неприятеля, когда из величайших, по-видимому, несчастий народ вышел бы более невредимым, нежели мантинеяне, благодаря добросердечию Арата и ахеян.

58. После этого, предвидя междоусобные распри в своей среде, а равно козни этолян и лакедемонян, мантинеяне отправили посольство к ахеянам с просьбою дать им гарнизон. Те вняли их просьбе и выбрали по жребию из собственных граждан триста человек; выбранные покинули родину и имущество, снялись с места и проживали в Мантинее для охраны жизни и свободы мантинеян. Вместе с ними ахеяне отправили и двести человек наемников, которые вместе с ахеянами охраняли существующий порядок. Вскоре после этого среди мантинеян начались междоусобицы, и, призвав лакедемонян, мантинеяне выдали им город и перебили находившихся у них ахеян ²⁰¹. Более тяжкое и преступное вероломство трудно и назвать. Ибо, раз мантинеяне решили порвать окончательно узы признательности и дружбы с ахейским народом, им следовало, по крайней мере, пощадить упомянутых выше людей и по уговору отпустить их на родину. Соблюдение общечеловеческих законов почитается обязательным даже по отношению к врагам. Между тем с целью доставить Клеомену и лакедемонянам достаточное свидетельство совершившейся перемены мантинеяне нарушили общечеловеческие права и по собственному почину совершили нечестивейшее злодеяние. Величайшее негодование возбуждают люди, собственноручно убивающие и мучающие тех, которые раньше взяли их силою и отпустили невредимыми, а теперь охраняли свободу их и жизнь. И какое наказание могло бы почитаться соответствующим их вине? Быть может, кто-либо скажет, что достаточно было бы после победы над ними продать их с женами и детьми. Но по законам войны такой участи подлежат и не повинные ни в каком преступлении. Поэтому мантинеяне заслуживали более суровой и более тяжкой кары, и если бы даже они претерпели то, что рассказывает Филарх, то, наверное, не возбудили бы к себе сострадания в эллинах; скорее, напротив, каратели преступления и мстители только стяжали бы себе одобрение и сочувствие ²⁰². Однако несмотря на то, что после победы ахеяне только расхитили имущество мантинеян и продали свободных граждан, не учинив ничего больше, Филарх из любви к необычайному вносит лживые всецело и к тому же невероятные известия. По своему крайнему неразумению, он не мог даже сопоставить ближайшие обстоятельства и спросить себя: почему те же самые ахеяне по завоевании Тегеи не учинили ничего подобного тегеянам? Между тем, если бы источником мести со стороны ахеян была только жестокость их, то, наверное, и тегеяне испытали бы ту же участь, что и другой народ, покоренный в то же самое время; а если в поведении ахеян замечается разница относительно мантинеян, то ясно, что здесь существовали и особенные причины озлобления.

59. Филарх утверждает также, что аргивянин Аристомах ²⁰³, человек знатного происхождения, тиран аргивян, происходивший от тиранов, попал в руки Антигона и ахеян, отведен был в Кенхреи ²⁰⁴ и предан мучительной смерти, испытав незаслуженно жесточайшую участь, какая когда-либо выпадала на долю человека. Оставаясь верным своей привычке и в этом случае, историк выдумывает какие-то звуки, доносившиеся будто бы целую ночь до ближайших жителей в то время, как мучили Аристомаха; люди, слышавшие эти звуки, говорит он, побежали к дому, одни в ужасе от злодеяния, другие по недоверию к происходящему, третьих увлекало чувство негодования. Но оставим эту страсть Филарха к необычайному: сказано о ней достаточно. По моему мнению, Аристомах, хотя бы даже не повинен был перед ахеянами ни в каком ином преступлении, заслужил жесточайшую кару своим поведением и беззакониями относительно родины. Правда, историк с целью возвеличить его и усилить негодование читателей по поводу его печальной участи, говорит, что он не только сам был тираном, но и происходил от тиранов. На самом деле нельзя выставить против человека более тяжкого обвинения, чем это. Ибо с самым именем тирана соединяется ненавистнейшее представление; оно обнимает собою все неправды и беззакония, известные людям. Если бы, как утверждает Филарх, Аристомах понес ужаснейшее наказание, то и тогда он недостаточно заплатил бы за тот единственный день, в который Арат во главе ахеян вступил в Аргос, выдержал жестокие и опасные битвы за освобождение аргивян и все-таки вынужден был уйти оттуда, так как в страхе перед тираном ни один из городских соумышленников его не принял участия в деле. Между тем Аристомах, воспользовавшись этим случаем и предлогом, велел пытать и удавить на глазах родственников восемьдесят ни в чем неповинных знатнейших граждан, будто бы соучастников ахеян в нападении на город. Я обхожу молчанием прочие злодеяния, совершенные за всю жизнь им и предками его; длинно было бы исчислять их.

60. Итак, не должно возмущаться тем, если Аристомах и сам претерпел нечто подобное; напротив, было бы гораздо возмутительнее, если б он не испытал этого и умер ненаказанным. Равным образом не должно ставить в вину Антигону и Арату того, что они захваченного во время войны тирана предали мучительной смерти, ибо хвала и честь от людей здравомыслящих была бы наградою им и тогда, если бы они отметили ему смертью даже в мирное время. Какой участи заслуживал он за вероломство относительно ахеян, не говоря уже о вышеупомянутом злодеянии? Ибо незадолго до того он сложил с себя власть тирана, вынужденный к тому обстоятельствами вследствие смерти Деметрия*. Сверх всякого ожидания благодаря доброте и великодушию ахеян он был вне всякой опасности; ахеяне не только не покарали его за все деяния, совершенные во время самовластия, но приняли его в свое государство и облекли его почетнейшим званием, выбрав своим вождем и стратегом. Но Аристомах очень скоро забыл оказанные ему милости и, в надежде на Клеомена рассчитывая получить несколько большие блага в будущем, он в самое трудное время отторгнул родной город от ахеян и изменил им, чтобы соединиться с врагами. Захватив такого человека, подобало казнить его мучительною казнью не в Кенхреях и не ночью, как говорит о том Филарх; его следовало водить по всему Пелопоннесу, пытать в поучение другим и затем лишить жизни. И, однако, как ни велика была его преступность, Аристомах не испытал ничего подобного: кенхрейские палачи кинули его в морскую пучину.

61. Кроме того, Филарх сообщает с преувеличениями и широковещательно ²⁰⁵ о бедствиях мантинеян, давая ясно понять, что, по его мнению, задача историка состоит в изложении несправедливых деяний. Напротив, о великодушии мегалопольцев, которое они проявили в это самое время, он не упоминает вовсе, как будто исчисление преступлений важнее для истории, чем сообщение о благородных и справедливых действиях, или же, как будто читатели исторического сочинения скорее могут быть исправлены описанием противозаконных и отвратительных поступков, а не прекрасных и достойных соревнования. Так, Филарх с целью показать великодушие и умеренность Клеомена в отношении врагов рассказывает нам, каким образом Клеомен взял город, как он нерушимо сохранил его и тотчас отправил к мегапольцам в Мессену вестника с письмом, в котором предлагал обратно принять город в целости и сделаться его союзниками. В дальнейшем повествовании он останавливается на том, как мегалопольцы при чтении письма не дозволили прочитать его до конца и едва не побили камнями вестников. То, что следовало за этим и что собственно составляет предмет истории, он опустил, именно: похвалы мегалопольцам и лестное упоминание о достойном настроении их, хотя все это напрашивалось само собою. Действительно, если мы считаем людьми доблестными тех, которые предприняли войну за друзей и союзников только на словах и в постановлениях, если мы не наделяем одними похвалами, но и самыми щедрыми дарами людей, претерпевших опустошение полей и осаду своего города, то каково должно быть мнение наше о мегалопольцах? Разумеется, самое высокое и самое лестное. Вначале они предоставили свою страну на жертву Клеомену, потом совершенно лишились отечества из расположения к ахеянам, наконец в то время, когда неожиданно и необычайно явилась им возможность получить обратно родину невредимою, они предпочли потерять поля, гробницы, святыни, родной город, имущество, словом все, что составляет насущнейшее достояние людей, лишь бы не нарушить верности союзникам. Есть ли и может ли быть что-нибудь прекраснее? На чем другом с большею пользою может остановить историк внимание своих читателей? Каким другим деянием он может успешнее побудить людей к соблюдению верности и к заключению союзов с государствами честными и стойкими? Между тем Филарх не сообщает ничего этого, закрывая глаза, как мне кажется, на дела прекраснейшие и внимания историка наиболее достойные.

62. Вслед за сим он прибавляет, что из добычи Мегалополя досталось на долю лакедемонян шесть тысяч талантов, из коих, согласно обычаю ²⁰⁶. Клеомен получил двести. В его уверениях каждый прежде всего поражается непониманием и незнанием общеизвестных предметов: состояния и богатства эллинских государств; а историкам должно быть это известно прежде всего. Я утверждаю, что не только в те времена, когда имущество пелопоннесцев было совершенно истреблено македонскими царями и еще больше непрестанными междоусобными войнами, но даже и в наши дни, когда все пелопоннесцы живут в согласии и наслаждаются, по-видимому, величайшим благосостоянием ²⁰⁷, невозможно в целом Пелопоннесе собрать такую сумму денег только за движимое имущество, не считая людей. Что мы говорим не по догадкам, но с достаточным основанием, ясно будет из нижеследующего: всякий читал об афинянах, что в то время, когда они вместе с фивянами предпринимали войну против лакедемонян, выставили десять тысяч воинов и вооружили командою сто трирем, что в это время они в видах взимания налогов для войны подвергли оценке всю землю, дома и остальное имущество, и все-таки общая оценка состояния дала меньше шести тысяч талантов на двести пятьдесят ²⁰⁸. Отсюда можно ясно видеть всю основательность только что высказанного мною мнения о Пелопоннесе. Что в те времена из одного Мегалополя можно было получить больше трехсот талантов, этого не решится утверждать никто, даже при всей склонности к преувеличению, ибо всем известно, что большинство свободных и рабов бежало тогда в Мессену. Но убедительнейшим подтверждением вышесказанного может служить следующее. Как в отношении населения, так и по богатству мантинеяне не уступали ни одному из аркадских народов, с чем согласен и сам Филарх; однако, когда после осады они отдались во власть неприятеля, причем нелегко было ни уйти кому-либо, ни что-либо похитить тайком, они в то время доставили добычи всего вместе с людьми только на триста талантов.

63. Еще изумительнее дальнейший рассказ Филарха. Так, он уверяет, что дней за десять до сражения прибыл от Птолемея посол для уведомления Клеомена, что Птолемей* отказывается от содержания его войска и советует ему помириться с Антигоном. При этом известии, говорит он, Клеомен заключил, что необходимо попытать счастья в решительной битве прежде, чем вести эти дойдут до войска, так как он не имел никакой возможности уплатить жалованье воинам из собственных средств. Но если в то же самое время он был обладателем шести тысяч талантов, то щедростью в издержках мог превзойти самого Птолемея. Располагая даже только тремястами талантов, он мог бы совершенно спокойно и легко вести войну против Антигона. Утверждать, с одной стороны, что все надежды Клеомена покоились на Птолемее и его поддержке, а с другой — тут же уверять, что в руках его были столь значительные суммы, значит обнаружить в высочайшей степени недостаток смысла и сообразительности. У этого историка во всем его сочинении есть много и других подобных суждений относительно занимающего нас времени, но, памятуя первоначальный план, я полагаю, что сказанного выше достаточно.

64. По взятии Мегалополя, когда Антигон зимовал в городе аргивян, Клеомен с началом весны стянул свои войска, обратился к ним с подобающим увещанием, затем переступил границы и вторгся в землю аргивян ²⁰⁹. Большинству предприятие это казалось безрассудно смелым, потому что проходы были укреплены самою природою; напротив, люди сообразительные находили его безопасным и верно рассчитанным. Действительно, Клеомен видел, что Антигон распустил свои войска, поэтому с достоверностью знал, во-первых, что вторжение совершится беспрепятственно, во-вторых, что опустошение страны до городских стен вызовет в аргивянах, на глазах коих это будет совершаться, недовольство Антигоном и жалобы на него. Если, думал Клеомен, царь не в состоянии будет выносить укоров толпы, сделает вылазку со своими войсками и даст битву, то ясно, что при данных обстоятельствах победа достанется ему легко. Если же, наоборот, Антигон останется верен своему плану и не тронется с места, то он, Клеомен, наведет такой страх на неприятелей, а собственным войскам вселит такую бодрость духа, что отступление его на родину совершится беспрепятственно. Как рассчитывал Клеомен, так и случилось. При виде опустошаемых полей народ собирался толпами и поносил Антигона, а тот, как подобает вождю и царю ²¹⁰, считал нужным сообразовать свои действия прежде всего с голосом рассудка и оставался спокойным. Между тем Клеомен, согласно первоначальному плану, разорил страну, навел ужас на врагов, ободрил собственные войска перед лицом угрожающей опасности и невредимо возвратился домой.

65. С началом лета, когда после зимовки собрались македоняне и ахеяне, Антигон снова стал во главе войска и вместе с союзниками двинулся в Лаконику. В фаланге македонян он имел десять тысяч воинов, пелтастов ²¹¹ три тысячи, конницы триста человек, сверх того тысячу агрианов ²¹² и столько же галатов; всех наемников у него было три тысячи пехоты и триста конных воинов, по стольку же отборных ²¹³ ахеян пеших и конных, вооруженных по способу македонян тысяча мегалопольцев с мегалопольцем Керкидом во главе. Что касается союзников, то беотян он имел две тысячи человек пехоты и двести конницы, эпиротов тысячу пехоты и пятьдесят конных воинов и столько же акарнанов, тысячу шестьсот иллирян с вождем Деметрием Фарским. Таким образом, всего войска Антигон имел двадцать восемь тысяч человек пехоты и тысячу двести конницы. Со своей стороны, Клеомен в ожидании неприятельского вторжения прикрыл гарнизонами, рвами и засеками все прочие проходы в страну, а сам расположился с войском у города, именуемого Селласией ²¹⁴, имея при себе всего до двадцати тысяч воинов: он не без основания соображал, что неприятель попытается вторгнуться в этом месте. Так и вышло. У самого выхода в Лаконику поднимаются две возвышенности, одна из коих называется Эвою, другая Олимпом ²¹⁵; между ними идет дорога в Спарту вдоль реки Ойнунта. Клеомен оградил оба холма рвом и валом, на Эве выстроил периэков ²¹⁶ и союзников, дав им в начальники брата Эвклида, а сам с македемонянами и наемниками занял Олимп. На равнине вдоль реки по обеим сторонам дороги он поставил конницу с небольшим отрядом наемников. По прибытии к Лаконике Антигон увидел, что местность укреплена самою природой, что Клеомен соответствующими частями войска заблаговременно и столь удачно занял удобные пункты, что в общем расположении войско его напоминало искусного бойца, приготовившегося наносить удары ²¹⁷. Все нужное для нападения и обороны было сделано; сверх того, и боевой строй неприятельских войск был грозен, и доступ к стоянке труден. Поэтому Антигон не решился сделать нападение с набега и поспешно вступать в битву.

Дата добавления: 2015-08-13