Сентябрь 1969

Я всегда искал мужского внимания, какой-то отеческой заботы о себе. Большую часть детства мне виделось, что однажды в наш дом со скрипящими ступеньками и тугими не смазанными дверьми войдет Он – этакий лесоруб метр в плечах, в клетчатой рубашке, с суровым лицом, которое изредка озаряет широченная добрая улыбка. Этот архетип отца, этот строгий, но справедливый мужчина, который бы подбрасывал меня в воздух и ловил, прижимая к себе с довольным: «Несносный мальчишка». Он водил бы меня на бейсбол. К слову, я не люблю бейсбол, не люблю футбол, не люблю баскетбол – любому виду спорта я предпочитаю моральное и физическое разложение среди книг, но в детстве мне казалось, что все может измениться. Фантазия была такой: каждое утро я просыпался с предчувствием, что именно сегодня в мою жизнь войдет человек, который спасет меня от матери, открывшей для себя дверцу в радостный мир алкоголя и знакомств на заправках. Я вытягивался по струнке перед окном, впускал в комнату ледяной воздух и ждал какого-то чуда; может быть, я ждал, что из морозных полос вырисуется имя или каким-то седьмым чувством я пойму, кого надо искать, - я был крайне одинок и отчаян в поиске хотя бы намека на то, как это одиночество прекратить.

Он – мой воображаемый отец – окружает меня ненавязчивой опекой, за которую я буду благодарен ему на протяжении всей своей жизни, и в самом конце, сидя у его кровати, когда он будет кашлять и шептать: «Я пытался быть тебе настоящим отцом», - я скажу: «Ты всегда им был, папа». Я буду ценить все, что он для меня сделает: каждое слово, каждый поступок, работа, пропущенная ради моего триумфа или провала на поле, каждый киносеанс, проведенный вместе. Что угодно.

Джек Кроуфорд никогда бы не стал моим отцом. Не только потому, что он вспоминает о моем существовании исключительно в те моменты, когда его ассоциативный ряд, начинающийся с новых трупов в Балтиморе, приводит к моему образу. И не потому, что его предложения не включают в себя возможность отправиться вместе в кино или пожарить попкорн на сковородке, взяв в прокате какой-нибудь фильм, а сводятся исключительно к деловому: «У нас тело».

Просто Джеку Кроуфорду на меня срать – в этом вся проблема. Три недели я провел в компании трупов, а вместо того, чтобы поинтересоваться, как я поживаю, Джек говорит:

- Дерьмово выглядишь.

- Ну, не для кого стараться, - он хмыкает в ответ и упирается плечом в косяк двери.

- Ты нам нужен.

- А я думал, вы заглянули на чай.

- Уилл, - он сводит брови, как бы показывая, что еще одна дурацкая реплика с моей стороны – и он отчитает меня как нашкодившего ребенка. – У нас труп.

Мне очень хочется сказать: «У меня тоже, Джек». Джек, дорогой, у меня на кухне тоже два трупа, и я практически породнился с ними. Можем ли мы избежать новых встреч?.. Сегодня я не чувствую себя особенно общительным.

И вообще, Джек, я боюсь, что, как только я выйду за дверь, меня растерзает парень, которого прикончили три недели назад. А мне дорога жизнь; возможно, это пустая сентиментальность, зависимость от мелочей, но пока я не готов умереть такой бессмысленной и негероической смертью.

- Ты собираешься? – Джек перегоняет во рту слюну и с усилием сглатывает, глядя, как я медленно тянусь за ботинками. – Скажи, ты правда считаешь, что если ты будешь копошиться, мы быстрее раскроем дело? Уилл!

Я обожаю, когда меня окликают как собаку. Это же моя любимая забава – подчиняться приказам. Иногда я прихожу домой, становлюсь перед зеркалом и начинаю сам себе приказывать: «Будь несчастным!», «Будь жалким!», «Выгляди как неудачник!».

- Секунду… - я убираю с прикроватной тумбочки чашку и не очень уверенно направляюсь на кухню. Не знаю, что именно я собирался сделать: то ли, прижавшись лбом к стене, заплакать: «Я не хочу никуда идти», то ли прошептать: «Летите, мои птички!» и попытаться спасти моих оживших мертвецов. Странно… - я оглядываю пустую комнату и опускаю чашку в раковину. Мои гости, оказалось, не любят представителей власти.

Когда Джек дергает дверь и выталкивает меня из квартиры, я даже не успеваю толком испугаться: я оказываюсь на холодной лестничной площадке, и, подталкиваемый в спину, быстро, перепрыгивая через две ступеньки, дохожу до выхода из дома.

Что же, мир оказался не таким тревожным местом, как мне представлялось.

Джек недоволен мной: не нужно особенно напрягаться, чтобы понять, что означает эта поперечная складка и плотно сомкнутые губы; он срывает машину с места, неосознанно демонстрируя степень своего раздражения моей медлительностью. О, как я посмел подумать о себе!.. Как это я не бросился собирать сумку для очередного приятного вечера на пляже!

Джек, прости, правда прости… Я не подумал, что мой отказ может задеть тебя, ведь эти безудержно зажигательные вечеринки в компании разлагающихся тел – лучшее, что было в моей жизни! Ну хочешь, мы поедем на Золотые пески или на неделю снимем комнату в Сен-Тропе и будем барахтаться в теплой водичке, смотреть на голубое небо и пить коктейли из кокосовых скорлуп? Знаешь, освоимся на побережье, может, откроем частное агентство – только ты, я и наши мертвые друзья… Я покроюсь шоколадным загаром, куплю себе гавайскую рубашку и широкие шорты; мы будем приглашать людей на барбекю по выходным, а по средам, да, Джек, по средам, на третий день недели, в этот символический для всех день, наши догнивающие приятели будут резвиться в нашем бассейне и рассказывать о том, что Кармелита из соседней овощной лавки положила глаз на одного из них.

Именно к этому все и идет, не так ли? Иначе как мне понимать эту твою жажду привозить меня на пляжи с мертвецами?

В Балтиморе все сезоны похожи друг на друга, разве что летом чуть больше зелени и чуть меньше землистого серого оттенка. Только сейчас 4 сентября, меня зовут Уилл Грэм и с полной уверенностью в своих словах, я могу сказать, что Балтимор выглядит как потасканная жизнью проститутка, вышедшая на пенсию году в 24-ом.

Берег усеян пустыми пакетами, осколками бутылок, окурками от сигарет; на тонких веточках чертополоха висит разорванная упаковка от презерватива – я стараюсь не смотреть по сторонам и делаю вид, что меня чрезвычайно интересует консистенция песка. В детстве нравилась про Песчанника – песочного человечка, который приходит каждую ночь и из песчинок создает сны. Мне было очень любопытно, что будет, если он просыплет это золото Морфея? Кто накажет Песчанника за то, что кто-то остался без сна? Или кому-то приснился кошмар? Существует ли какая-то справедливость в бессознательном или там анархия, и каждый творит, что захочет?

Вполне вероятно, за Песчанником точно так же следовала черная тень, перед которой он испытывал благоговение и трепет, и, возможно, эту тень точно так же звали:

- Доктор Лектер… - Кроуфорд жмет его руку и кивком указывает на место, обведенное желтыми полиэтиленовым полосками «Не пересекать».

Почему-то внутри меня все сжимается; это то самое ощущение, когда человек, на которого ты смотрел всю дорогу из школы домой, оборачивается и улыбается тебе. То самое ощущение, когда девушка, продающая лимонад, не просит двадцать центов, а просто наливает тебе стаканчик и насыпает туда две ложки сахара. То самое ощущение, когда на кассете с порно оказывается фильм, который пробирает тебя до слез. «Приятная неожиданность» - так бы это назвала моя мама.

Я закусываю губу и киваю доктору Лектеру, потому что не знаю, как мне еще продемонстрировать, что я рад его видеть. В моей радости есть определенная преступная составляющая: испытывать облегчение и душевный подъем на месте убийства – это не та характеристика, которую можно записать в свое резюме, - и, тем не менее, я становлюсь ближе к доктору Лектеру, чувствую себя защищенным, становясь ближе к доктору Лектеру.

Прежде чем делать поспешные выводы, следует вспомнить, что последние три недели я провел в компании галлюцинаций, от которых шел ощутимый трупный запах. Я спал с ними, ел с ними, мылся с ними, проводил с ними 24 часа в сутки – и вот я стою рядом с человеком, который на профессиональном уровне занят этой проблемой. Почему я не позвонил ему раньше? Это хороший вопрос.

Не потому ли, что со своими проблемами каждый должен справляться в одиночку? Не потому ли, что после того, как мой отец единолично принял решение снести себе голову, я окончательно потерял веру в то, что посторонние люди могут как-то помочь? И еще, я думаю, немаловажную роль сыграло то, что мне не особенно хочется пользоваться услугами психотерапевта. Мне не хочется быть больным.

Мне не хочется быть больным – вот основной тезис моего внутреннего монолога, и от этой мысли в горле скапливается желчь. И какое-то время, буду откровенен – не больше трех или четырех часов одной из тех долгих ночей в объятьях моих воскрешенных апостолов – я казался себе очень больным. Настолько больным, что я засомневался, а существует ли доктор Лектер, действительно ли у меня лежит в кошельке его визитка – и, чтобы лишний раз себя не травмировать, я не пошел проверять, хотя мог бы. Да, я мог бы поставить под сомнение собственную способность адекватно оценивать реальность.

Это было бы начало конца, так я считаю. После этого только “This is the end” the Doors, отглаженная рубашка и сосновый гроб.

Несмотря на эту глубокую доказательную базу, я чуть ли не прижимаюсь к доктору Лектеру, который говорит мне: «Пойдемте, Уилл».

- Вы выглядите бледным, - он не оборачивается; мы продвигаемся вперед, ближе к разделительной черте, и он разговаривает со мной так, словно меня и нет рядом. Привычка, появившаяся после сотни сессий, или нежелание контактировать со мной?

- Я устал.

- Экзамены? – он чуть морщится, наверное, стараясь припомнить что-нибудь, что может послужить причиной усталости в моем возрасте. – Девушка?

- Незваные гости, - он хмыкает в ответ и останавливается в двух шагах от места преступления, пропуская меня вперед.

- Незваных гостей всегда можно выпроводить.

- Боюсь, я недостаточно решителен для такого откровенного хамства, - я растираю лицо и ныряю под ленту, ничего не отвечая на тихое: «Тогда вам нужен кто-то, кто сделает это за вас».

Скорее всего, доктор Лектер пытается предложить мне свою помощь, - я перебираю ключи в кармане и бодро шагаю к судмедэкспертам, кружащим, как мухи, над ямой. И, наверное, я бы мог принять его помощь. Не как врача, но как знакомого. Коллеги. Точно. Наверняка я бы смог поделиться с ним историей о трех мертвецах и бутылке рома, - я почти убеждаю себя в том, что это правильный и взрослый поступок. Что так и нужно было поступить с самого начала – нет ничего зазорного в том, чтобы обратиться к специалисту.

Но этот стройный логический ряд обрывает мой собственный истерический вопль.

Я вскрикиваю, как будто мне шесть лет, и я, вскочив с места, заворожено смотрю на акробата, повисшего в воздухе. Я вскрикиваю от смешанных страха, изумления, восторга и ужаса, ледяного, тугого ужаса, который петлей сдавливает мое горло. И чем дольше я смотрю, тем меньше изумления и восторга я испытываю. Тем больше страха наваливается на меня.

Их трое. Трое на дне неглубокой ямы, где они лежат, тесно прижавшись один к одному, словно маленькие испуганные дети. Двое из них повернуты лицом друг к другу, и третий, посередине, с мышцами, сведенными судорогой, заботливо положен на спину. Потому что он должен видеть небо. Потому что он должен чувствовать, как небо проникает в него, должен чувствововать, что Бог смотрит и видит.

Меня не пугает то, что их ладони плотно обернуты кишками друг друга, которые заканчиваются маленьким узлом около локтя; садистский замысел: от каждого нового движение все трое вынуждены страдать. Они вынуждены делить боль, они вынуждены лежать неподвижно и наблюдать за постепенным угасанием своих напарников в этой деловой встрече со смертью. Невероятное родство душ, полное слияние в подобные моменты!..

Меня не пугает, что у одного из парней выколоты глаза и вместо рта – кровавая рана. Меня не пугает то, что их животы распороты, как после кесарева. Меня не пугает земля, почерневшая от их крови.

Меня пугает осознание того, что и я сам лежал недавно в точно такой же позе. На месте парня посередине должен быть я. Я должен быть третьим «мечтателем», смотрящим вверх и ждет чуда, которое оборвет его мучения. Там должен лежать я, - наверное, меня трясет, потому что я слышу, как доктор Лектер говорит: «Пропустите меня», а потом оказывается совсем рядом и дотрагивается до моего плеча.

- Уилл, что с вами происходит?

Со мной не происходит ничего, кроме, конечно, осознания, что, выйди я на улицу, он бы нашел меня. И убил. И убил бы меня, и я, в принципе, этого и заслуживаю, ведь, кроме трех упущенных жизней, я пожертвовал еще тремя во славу своему страху и неспособности справиться с реальными трудностями.

Я молодец! Я феноменально удачно сделал выбор в этой жизни: пусть умирают все, кроме меня! Пусть сдохнет отец, пусть сдохнет мать, собака, девушка из средней школы, однокурсница, пусть сдохнет Кроуфорд, пусть сдохнет доктор Лектер! Ведь моя жизнь ценнее их жизней, не правда ли? Моя жизнь ничтожества, бездарности, моя жизнь паразита – она куда важнее их жизней.

- Я… Я должен был быть одним из них.

И дальше происходит нечто, о чем сложно будет написать в мемуарах и рассказать на вечернем ток-шоу: доктор Лектер дотрагивается до моего плеча, и его рука скользит вдоль моих лопаток – он обнимает меня и прижимает к себе. От него приятно пахнет цветами – чуть позже я случайно узнаю, что так пахнут фрезии и гвоздика, – у него удивительно крепкие руки и внушающий голос, которым стоит записывать подкасты о самогипнозе. Доктор Лектер говорит со мной так, словно рассказывает о плюсах стратегии сокращения социальной помощи и введении дополнительного налога на суицид, но в тот момент я подвергаю сомнению то, что он обнимает меня из профессиональной вежливости. Возможно, потому, что он упирается подбородком в мой лоб – очень личное прикосновение – и гладит меня по спине.

Может, это не его чувство долга. Может, это его человеческое желание помочь.

- Конечно же, нет, Уилл. Вы ни в чем не виноваты. Вы не должны были стать жертвой.

- Вы не понимаете, - говорю, широко открыв глаза и вцепившись в лацканы его пиджака. – Вы ничего не понимаете… Я ведь… - глотаю слова и кашляю, потому что не могу выдавить из себя законченное предложение.

Дело, наверное, в том, что к двадцати трем годам мой тактильный опыт ограничивался мамой и двумя девушками. К тому же, в тот день я переживал поистине божественные перспективы умереть за других людей, поэтому, когда я оказался зажатым между чужим теплым телом и руками, которые не пытаются душить, а хотят сберечь, я растерялся. Я думаю, я дрожал; доктор Лектер гладил меня по шее, как щенка, который боится выходить на улицу, и очень тихо разговаривал со мной:

- Вы не виноваты, Уилл, - мне очень хотелось поверить в это; правда, мой личный опыт свидетельствовал о противоположном. Постфактум я очень удачно использую многосложные слова и сложноподчиненные предложения, в тот день все носило характер отрывочной переписки Морзе. Мои воспоминания о том дне не длиннее пары секунд: вот его ладонь дотрагивается до ворота моей рубашки, вот он расстегивает пуговицу, чтобы дать мне больше воздуха. Вот я поднимаю голову и встречаюсь с ним глазами, и он мягко улыбается мне, как будто поощряя мое желание смотреть на него.

Доктор Лектер касается пальцами моей шеи и чуть надавливает на позвонок, растирая кожу:

- Уилл, слушайте мой голос. Вы не виноваты, Уилл. Вы не должны винить себя.

Я отвечаю: «Да-да», - и крепче сжимаю ладони на его пиджаке. Доктор Лектер становится стеной между внешним миром и мной, и поэтому я упираюсь лбом в его плечо, сильно зажмуриваясь, чтобы слышать не стук лопаты о промерзшую землю, не перекрикивание чаек, не шепот полицейских, а его глухой, уверенный голос: «Вы не виноваты».

Но он же не понимает, правда? Он не знает, что я лежал с ними, я уже был здесь, я видел все это и участвовал в этом. Он говорит, что я не виноват, и это его гуманное желание помощь страдающему, вне зависимости от реального положения дел.

Если представить, что все мысли о моей вине – это стая ворон, то от каждого прикосновения доктора Лектера они взвивались вверх, и какое-то недолгое время моя голова становилась восхитительно пустой. Не было ни боли, ни сопереживания, ни чувства вины. Не было ничего, кроме его пальцев, обводящих мои позвонки и чуть оттягивающих волосы на затылке.

Какое-то короткое мгновение не было ни меня, ни его – только это скользящее, поверхностное ощущение другого человека, это легкое раздражение кожи от мелких прикосновений; было только его ровное, горячее дыхание около моей щеки и мои испуганные, жалкие попытки вдохнуть. Были только медленные удары его сердца, грохотом отдававшиеся в моей грудной клетке. Мир как будто прекратил существовать только потому, что так захотел доктор Лектер.

Он захотел, чтобы я не чувствовал себя плохо, – и я неукоснительно подчинялся его желанию. Он хотел, чтобы я дышал, – и я превозмогал боль в легких, стараясь затолкнуть в себя хотя бы один вдох.

Именно в тот день я начал догадываться о его всемогуществе. О его власти над другими людьми.

Надо мной.

Я теряюсь во времени и прекращаю считать секунды, растворяясь в чувстве защищенности. Скорее всего, с моей стороны было ужасно невежливо тянуть его на себя за пиджак и заставлять крепче обхватить меня – мы были знакомы в общей сложности пару часов, но я боялся, и доктор Лектер был единственным, кто захотел помочь мне справиться с этим.

Я помню это удивительное ощущение «его»: как будто я стоял, упершись в бок огромного зверя, которого разрывает его желание утешить меня и добить меня. Я чувствовал, как по его предплечью ползет судорога, но он не прекращал гладить меня. Это было самое прекрасное переживание, которое я испытывал в своей жизни: доктор Лектер шаг за шагом заставлял себя заботиться обо мне. Кто-то в этом мире потрудился побеспокоиться обо мне. Потрясающе. Возможно, если бы меня не душил истерический припадок, я бы смог оценить это.

- Вы не виноваты, Уилл, - он прижимается щекой к моей щеке и свободной рукой дотрагивается до кисти, сжимая мои пальцы. – Вы ни в чем не виноваты.

И я покупаюсь на это. Любой бы купился.

Когда ты хочешь избавиться от боли, ты хватаешься даже за самую эфемерную возможность ускользнуть от выедающей тебя вины – а в моем случае эта возможность стояла рядом и говорила мне: «Вы не виноваты». Все средства хороши в том, чтобы прекратить страдать.

Я решаюсь на необдуманный поступок – внутри объятий доктора Лектера спокойно и уютно, однако я делаю шаг назад, придумывая, как лучше поблагодарить его за оказанную услугу. Он склоняет голову набок, будто ставя под сомнение мою возможность принимать рациональные решения, и не отнимает руку от моего запястья.

Мы стоим на пляже, держась за руки, и ситуация медленно начинает приобретать нежно-розовые тона романтической драмы, где главный герой заламывает руки и кричит в пустоту: «Я не делал этого, Каролина! Не делал». Но я отвожу взгляд от лица доктора Лектера и смотрю за его плечо.

Нет, честное слово. Я не отворачиваюсь от него и не вкалываю себе в вену несколько кубов героина, не слизываю кислоту с клочка бумаги, запрятанного под воротником рубашки, не раскусываю капсулу с цианидом, я не стреляю себе в голову и не подставляюсь под длительные предсмертные галлюцинации. Я просто перевожу взгляд за плечо доктора Лектера.

Художники. Я люблю художников. Знаете, тех, которые пользуются акварелью, маслом, такими традиционными способами самовыражения, и не люблю новаторов, которые пробуют создать картины из чужих внутренностей. Да, я чертов консерватор, но каждый из нас вправе иметь маленькую слабость. Я, например, скверно переношу убийства.

Дело в том, что он не похож на человека, убившего двенадцать мужчин. Он похож на повзрослевшего бойскаута, который сейчас помашет мне ладонью и закричит: «Уилл! Уилли! Ты хочешь маршмеллоуз? Хочешь, будем ночевать сегодня в палатке? Хочешь, будем смотреть на звезды?». Он похож на ребенка, который оказался на пляже по нелепому стечению обстоятельств: мама въехала на машине в кювет – какая растяпа! – и теперь нужно ждать, пока приедет кто-нибудь из 911. Да, он похож на светловолосого мальчика, который пришел со своей дурацкой пластмассовой лопаточкой делать песочные пирожные и продавать их по десять центов за штуку.

Он выцвел под солнцем – столько работать на открытом воздухе. У него серые глаза, обветренные губы и растрепанные волосы. Он улыбается мне и улыбается мне не так, как улыбаются убийцы. Убийцы должны скалиться, должны плеваться слюной, должны харкать кровью; поэтому мне кажется, что я ошибся. Ведь с чего я взял, что он тот самый? Шестое чувство? Какое-то голодное чувство в животе, которое раздирает ребра и выбирается через глотку глухим всхлипом? Странное переживание интимной близости с этим человеком? Или это удивительное наложение его образа на голос «Ты наконец пришел», который я слышал в своей квартире?

Он не спешит – медленно подходит к краю ямы и, расправив плечи, потягивается, разминая затекшие мышцы. Всю ночь работал. Бедный. Бедный-бедный-бедный мальчик с синяками под глазами и опухшим от недосыпания лицом. Может, тебе стоит прекратить убивать, а вместо этого съездить куда-нибудь на море, отдохнуть пару неделек?...

Мне кажется правильным наклониться к доктору Лектеру и сыграть с ним во французских заговорщиков:

- Вы видите его? – мой шепот звучит как начинающаяся истерика. Стоит поработать над собой.

Доктор Лектер сохраняет непроницаемое лицо, как будто я сообщил ему, что скоро начнется дождь, и оборачивается через плечо, старательно вглядываясь туда, куда смотрел я.

- Уилл… - медленно растягивает он. – Что вы видите? – и этот вопрос задан не с интонацией «Я вижу там мужчину, вы хотите сказать, что он и есть убийца?». Этот вопрос задан с интонацией «Возможно, стоит вызвать скорую помощь». Жизнь, в тебе слишком много неожиданных разочарований. Где нужно подписать, чтобы отказаться от сотрудничества с тобой?

- Понимаете… там он, - я цепляюсь за рукав доктора Лектера и подхожу ближе, чтобы повторить на ухо. – Там он. Убийца.

Доктор Лектер смотрит на меня.

Сглатывает.

И произносит:

- Уилл, я думаю, вам стоит поехать со мной.

Он пришел за мной – да, именно. Этот мужчина пришел за мной – я заворожено наблюдаю, как он отворачивается от ямы и делает шаг к нам. Он стоит за спиной доктора Лектера; между нами только Ганнибал, который сжимает мою ладонь и еще раз проговаривает по слогам, как ребенку-дауну: «Вы должны поехать со мной».

Художник улыбается мне. Он широко растягивает губы, как клоун, которого мне предстоит бояться следующие два года, и наклоняется к плечу доктора Лектера:

- Он не спасет тебя.

Для галлюцинации он слишком самоуверен. Слишком. А мне всего лишь хочется сказать: «Ганнибал, убери его. Сделай так, чтобы он исчез». Мне хочется, чтобы прошла дрожь в руках, а меня перестало колотить, мне хочется, чтобы перед глазами не было черных кругов, мне хочется, чтобы изо рта пропал привкус крови. Мне хочется, чтобы Ганнибал прекратил быть просто доктором и стал человеком, который спасет меня.

- Уилл, вы поедете со мной.

Спасибо, что вы все понимаете с полуслова, доктор Лектер. Ценный профессиональный навык в наши дни.

Я пойду за ним куда угодно.

Пусть он только крепче держит меня за руку и надавливает пальцем на сплетение вен у кисти, и я буду послушным, очень послушным. Я буду ступать шаг в шаг, буду делать вдох в его вдох, буду следить за интонацией его голоса, я буду предупредительным, вежливым и кротким, я полюблю оперу и балет, я научусь ценить классическую немецкую литературу, только пусть он не отпускает меня, пусть он не оставляет меня одного.

В машине душно; я цепляюсь за его руку, прижимая к своему бедру, потому что боюсь потерять сознание. У него горячая сухая ладонь, и я крепко держусь за нее, разглядывая пятно пейзажа за окном машины: ветки деревьев слишком похожи на лица – нужно быть предельно внимательным, следить за каждой тенью. Я обвожу кончиком ногтя костяшки на ладони Ганнибала и, накрыв его кисть своей рукой, зажимаю внутри кулака.

Мы поедем к нему домой, в его большой, теплый дом, где живет куча бездомных, которым помогает доктор Лектер; доктор Лектер поможет и мне. Он закутает меня в одеяло, в кокон, где я смогу спрятаться, и будет качать меня на руках, пока я не усну, а потом просидит в ногах всю ночь, вслушиваясь в мое неровное дыхание.

Я проснусь посреди ночи – шторы задернуты, ни шороха, ни скрипа – а Ганнибал будет смотреть на меня. Я протяну к нему руку – и он все поймет; он обнимет меня, он ляжет рядом, он будет защищать меня шесть долгих часов до рассвета, а я буду смотреть в его темные глаза и вспоминать текст какой-нибудь молитвы. Хоть один текст, хоть один абзац – люди тысячелетиями оттачивали мастерство просить, мне нужно будет к нему приобщиться – я буду долго пытаться выдать что-нибудь пересохшим ртом, но в голове будет навязчиво звучать песенка о том, как важно знать английский. Он положит мне ладонь на лоб, скажет: «Тебе нужно отдыхать» - а в ответ я зажмурюсь и тихо-тихо начну неразборчиво шептать «господи-господи-господи».

Господи, если ты существуешь… Не так. Господи, если я страдаю достаточно, если я делаю это правильно и искусно, давай дадим друг другу передышку, я ведь не твой сын, ты понимаешь?.. Не люблю кресты, не люблю набедренные повязки. Господи, разреши Ганнибалу помочь мне, будь добрым богом хотя бы на эту ночь, и я позову тебя на воскресный ланч: никакого вина, никакого хлеба; только ты, я и завтрак у Тиффани, господи.

- Уилл, - доктор Лектер тянет меня за рукав из машины; я неловко спотыкаюсь о порог дома – два поворота ключа в замочной скважине, «Проходите, пожалуйста» - я валю на пол подставку с зонтами и закрываю лицо руками, слушая предупредительное «Ничего страшного».

Он стоит напротив меня: мои лопатки упираются в стену, и я пытаюсь вдохнуть. Лицо Ганнибала расплывается – серый мазок с двумя жирными черными линиями на месте рта и глаз. Наверное, я что-то говорю, потому что слышу: «Вторая дверь налево» - доктор Лектер и сжимает мой локоть, когда я сползаю вниз по стене.

- Я провожу вас, - щелчок выключателя на стене. – Позовите меня, если я понадоблюсь, - его голос звучит мягче, как будто он пытается уговорить меня не делать глупостей. Я киваю – да, это правильное решение. Кивнуть, потом улыбнуться краем рта – «со мной все в порядке».

Холодная вода блестит под желтым светом; в детстве к нам во двор приходил рыжий кот, я открывал для него кран, и он бил лапкой по воде. Я опускаю голову в раковину и зажмуриваюсь, чтобы вода не попала в глаза. Капли растекаются кляксами на рубашке, а я всматриваюсь в свое отражение в зеркале: это не мое лицо, нет, не мое. У меня ведь темные волосы, у меня отросшая щетина, у меня широкие глаза, у меня большое рот, нет, это не я, это не могу быть я.

- Это ведь наш маленький секрет, Уилл, - говорит мне усталый парень в зеркале и улыбается, потому что он знает восхитительную шутку, которой хочет поделиться. – Мы ведь оба знаем…

Он щурится, словно оценивает, насколько я готов участвовать в его небольшой комедии, и доверительно говорит мне:

- Ты ведь знаешь, почему я убиваю их, знаешь, не так ли?

И я говорю: «Да». Я упираюсь в бортики раковины и болезненно скалюсь, повторяя: «Да, я знаю».

О, эти игры разума, эта печальная необходимость мозга добавлять к визуальному образу тактильное подкрепление – почему я должен быть жертвой собственного тела? Мне кажется, будто художник обнимает меня за талию, прижимается лбом к моему плечу и шепчет в мою шею: «Конечно знаешь».

- Ты хочешь помнить, - он счастливо смеется и крепче прижимается ко мне. – Ты сначала рисуешь их, чтобы запомнить, чтобы понять, что есть внутри них, а потом оставляешь рисунки, чтобы и мы могли увидеть.

- Да, именно, - он целует меня под ухом и цепляется пальцами за мой ремень. – Потому что они хотят быть увековеченными, Уилл. Знаешь, зачем они выходят по вечерам, надев свои самые дорогие вещи, купленные на последние деньги?.. Их семьи не питают к ним ничего, кроме ненависти и отвращение, от них отказалось общество, ведь они паршивые овцы для всего стада. Они никому не нужны, кроме друг друга, но и в их помойной яме выбирают только самых красивых, самых молодых... Они гниют заживо в своих подвалах, в своих общественных туалетах, трахаются по колено в дерьме, пьют самый дешевый алкоголь и дают первому встречному, чтобы хоть кто-то помнил, хоть кто-то знал, пускай и пятнадцать минут в подворотне, что они существуют. Я делаю доброе дело, Уилл, - мы смотрим на наше отражение, и он поправляет мои волосы: пальцы дотрагиваются до щеки и убирают выбившуюся прядь за мое ухо. – Мы делаем доброе дело.

И я отталкиваю его от себя.

Я беру стакан с зубными щетками и бросаю его в стекло; серебристые осколки пляшут на кафельной плитке, сейчас в дверь ванной комнаты ворвется съемочная группа и режиссер закричит: «А теперь второй дубль!» - слишком театрально, слишком постановочно. Я шатаюсь и, пытаясь найти опору, хватаюсь за пустую рамку зеркала. Пусть острые края целуют мои ладони, пусть на фаянсе появятся яркие разводы – я зачерпываю битое стекло и стискиваю в руке, стараясь не закричать.

Если я смогу спрятать осколки, я смогу прекратить слышать «Мы делаем доброе дело», правда? Я смогу забыть, правда?.. Нужно вымыться с мылом, нужно счистить грязь – я разгребаю алмазную пыль и достаю пробку из раковины; я растворюсь в канализации, я стану водой, меня вынесет в океан. Только я слишком большой, слишком большой – я стягиваю рубашку и встряхиваю отяжелевшими кистями, разбрызгивая кровь. Мне нужно оставить все лишнее – зажимаю осколок в правой руке и дотрагиваюсь до сгиба локтя. Я грязный – первая ломаная от предплечья к запястью, и кожа расходится с глухим треском.

Я слышу его смех; его гнусный, хриплый смех: «Мы делаем это вместе» - но я смогу сбежать, конечно, я смогу, нужно просто сделать еще одну линию, чтобы можно было оттянуть этот кусок кожи. Цвет чистоты – белый; если я буду держать руку под водой, красный смоется.

- Уилл!.. – это стучат из другого мира, я не знаю, как открывается туда дверь, я не знаю, можно ли мне разговаривать с этими людьми. – Уилл, что у вас происходит?

Наверное, я пытаюсь что-то сказать, потому что моя рука закрывает мой рот и просовывает в него мелкие кусочки стекла: я не должен разговаривать.

- Уилл, вы слышите меня? – конечно, я слышу вас. Я слышу всех. Слышу каждый стон, каждый крик, каждую просьбы – я мог бы быть богом, который все видит и все слышит и не делает ничего. – Мне придется выбить дверь, - уведомляет голос за дверью, и вслед за ним раздается треск дерева. – Уилл, отойдите от двери.

Я делаю шаг к раковине. Подчиняться – просто и удобно; я опускаюсь на колени и сгребаю в охапку рубашку, закрывая измазанную в крови грудь. Я беззащитен – я сдаюсь на милость победителя.

Он стоит надо мной, в свете из коридора, в золотом ареоле, мой Спаситель, мой символ второго пришествия.

- Ты понимаешь, что я говорю? – он складывает накрест руки и делает ко мне шаг, а я стараюсь прижаться лбом к плитке, чтобы заглушить вой, идущий из моего горла. – Кивни мне.

Я киваю. Приказы – это хорошая форма коммуникации.

- Сейчас ты поднимешься. И пойдешь за мной, - он привык отдавать команды, может, у него есть собака. – Встань.

Я не могу ослушаться, даже если губы дрожат, если ноги подкашиваются, если руки плетями повисли и из них вываливаются мои драгоценные камушки.

- Идем, - я смотрю в его спину, он идет медленно, и я вижу, как двигаются мышцы под тканью: шаг-шаг, еще один шаг. – На колени.

Ковер мягкий, мягче холодного пола в ванной, и я опускаюсь на ворс, щекочущий разодранные ладони. Может быть, мой напарник по играм в убийство не придет сюда?.. Пусть этот мужчина запретит ему прийти в эту комнату. Пожалуйста.

- Уилл, тебе показалось, что убийца был рядом с тобой? – я поспешно киваю и делаю мелкий шажок, пытаясь приблизиться к человеку, от которого идет тепло и спокойствие. – Теперь ты в безопасности, - он кладет руку на мой затылок, и я благодарно утыкаюсь лбом в его ногу, обхватывая рукой под коленом. – Я защищу тебя, Уилл. Он больше не придет к тебе, мальчик, - его ладонь надавливает на плечо. – Тебе нужно сейчас слушать только мой голос, ты понимаешь?

Я хриплю «Да» и надеюсь, что он слышит меня.

Называй меня своим мальчиком, забери меня домой, я не порву ни одного дивана, не испорчу ни одной твоей туфли, я буду послушно укладываться у твоих ног. Забери меня и поставь на полку, я буду твоим трофеем, ты сможешь показывать меня своим друзьям. Только пусть боль прекратится. Пусть в голове станет тихо – я не могу жить в таком шуме. Я слышу чужие голоса и не слышу свой собственный голос – я растворяюсь, я исчезаю, я прекращаю существовать.

- Подними голову, - я отрываюсь от его ноги и, привстав на коленях, задираю подбородок, чтобы он видел мое лицо. – Успокойся, Уилл, - он обводит большим пальцем мою щеку, растирая влажную полосу, и только тогда я понимаю, что плакал все это время. – Теперь я с тобой, - он спускается ладонью к моей челюсти и чуть надавливает на верхнюю губу, заставляя открыть рот. – Он не вернется. Ты должен слушать только мой голос, а не шум внутри себя, понимаешь?

Я закрываю глаза, и он обводит абрис моих губ, просовывая палец внутрь моего рта. Соленый – я смыкаю губы и инстинктивно подаюсь вперед, вбирая палец до последней фаланги. Я не отпущу его, и тогда убийца точно не вернется.

- Уилл, - он касается пальцем моего языка и гладит его кончик, поддевая к нему, - меня зовут доктор Ганнибал Лектер, я постараюсь помочь тебе, но ты должен слушаться меня, хорошо, мальчик?

Мне нужно сказать «да» - я открываю глаза и вижу его мягкую усмешку. Он не обидит меня. Он будет защищать меня.

- Я… буду слушаться, Ганнибал, - его палец выскальзывает из моего рта и проводит влажную полосу по шее.

- Я знаю, - он легко хлопает меня по щеке и делает шаг назад. «Не уходи от меня, пожалуйста» - я протягиваю к нему руку, и он, приподняв бровь, удивленно смотрит на меня. – Я никуда не денусь, Уилл. Я хочу, чтобы ты внимательно услышал, что я собираюсь сделать дальше.

- Я слушаю, - я слушаю и слышу: «Мы делаем правильное дело». Мне нужно слушать Ганнибала, нужно слушать Ганнибала – он присаживается напротив меня и прикладывает ладонь к моему виску.

- Сейчас я закрою тебе глаза, чтобы тебя ничего не отвлекало, - он стягивает с шеи змею галстука и прикладывает к моим векам – тугой узел на затылке. Темнота.

В темноте никого не видно, в темноте ничего нет.

Мышцы спины отпускает судорога, и я сажусь ягодицами на голени, занимая позу.

- Уилл, чего ты испугался? – Ганнибал выпрямляется – и в следующую секунду его ладонь оказывается на моей шее, привлекая меня.

- Он сказал, что я причастен,- пальцы двигаются от темени к лопаткам и растирают позвоночник. –Я… должен был лежать вместо одного из парней, но я остался жив. Он сохранил мне жизнь.

- Потому что ты интересен ему?

- Потому что я его понимаю.

Ганнибал гладит меня и перебирает мои волосы – мое дыхание становится более размеренным, и я различаю запах его кожи, его духи, запах его одежды. Я пододвигаюсь к нему и встаю на коленях, упираясь носом в пряжку его ремня.

- Расскажи мне, - он обхватывает мое лицо двумя руками и проводит пальцами вниз по шее, к ключицам.

- Он… делает из них вещи, которые люди будут помнить. Эти парни никому не нужны, они ничего собой не представляют, а он, убивая, делает их достойными внимания.

- Он считает, что убийство очищает их?

- Смерть раскрывает то, что спрятано внутри. Смерть делает их красивыми, - у меня пересыхает в горле, и я шумно сглатываю, когда Ганнибал прижимает меня к себе и спускает ладонь вниз по спине. Я поднимаю руку и кладу на его ремень – все на ощупь; он разрешает мне достать хвост – звон пряжки – и вынуть рубашку из его брюк.

- Ты тоже так считаешь, Уилл? – рука обводит мою лопатку, когда я поднимаю носом край рубашки и прикасаюсь к нему коже.

- Нет, в смерти нет ничего красивого. Он… как подросток, - я прикладываюсь губами к потной коже и надавливаю языком ниже пупка. – Романтизирует. Не видит главного. Считает, что не совершает дурного, облагораживая этих парней.

- Почему тогда он выбрал тебя? – Ганнибал расстегивает пуговицу на штанах и спускает шерстяную ткань, открывая мне белье.

- Потому что он хочет показать мне. Хочет научить меня…

- Но я не разрешу ему, - он говорит это уверенно, с некоторой долей усталости в голосе, будто его достали люди, которые пытаются забрать что-то, что он не хочет отдавать.

И это «что-то» - я.

Стягиваю с него трусы – щеку колют жесткие волосы. Я утыкаюсь носом в его живот и опускаю рот ниже, касаясь языком горячей дорожки. От него пахнет морем: я медленно целую выступающую косточку и веду носом от его пупка ниже, чтобы остановиться и, открыв губы, прижаться зубами к его лобку. Мне хочется укусить его, хочется зажать его кожу и потянуть на себя, чтобы потом видеть темное пятно. Мне хочется сделать ему больно, но он кладет руку на мою щеку и медленно проводит большим пальцем по моим губами, убирая нитку слюны.

- Тише, мальчик, тише… - я втягиваю воздух через зубы и замираю, пока он перебирает мои волосы и гладит шею. – Успокойся, - он оттягивает прядь у самых корней и прижимает меня за затылок к своему лобку. – Сказать это еще раз?

- Скажи, - больше похоже на задушенный стон, который я выдавливаю из себя, вылизывая его живот.

- Я тебя не отдам, - мне хочется оставить на нем след своих зубов, чтобы я мог потом проверить, что это все действительно происходило, но я не могу укусить человека, который защищает меня, который спасает меня. Я не могу подвести его.

- Почему?.. – я опускаю его белье до колен и выпрямляю спину, когда чувствую тяжелый мускусный запах.

- Потому что ты нужен мне самому.

Я прижимаюсь губами к его мошонке и осторожно провожу языком у основания члена, вслушиваясь в его довольный смешок. У него слишком чувствительная кожа – открываю рот и задеваю зубами внутреннюю поверхность бедра; Ганнибал придавливает меня к себе, глухо рыча: «Вылижи». Послушно провожу языком между его ног и опускаюсь к колену, мелко целуя его, а потом снова поднимаюсь выше, к бедрам, оставляя после себя полосу слюну.

Наклоняю голову и прикладываюсь к его члену; мы замираем так на несколько секунд, пока я, чуть приоткрыв губы, дышу на него. Под губами пульсирует кровь – Ганнибал привлекает меня ближе, и я просовывает в рот только самый конец, слизывая языком выступившую смазку. Солено и пряно; мне нравится его член – наверное, Ганнибал улыбается, потому что я трусь носом о головку и дотрагиваюсь губами до уздечки, ласково проводя языком по бороздке. Мне хочется отблагодарить его, поэтому я беру член за щеку и отклоняю голову, широко открыв рот, чтобы он смог толкнуться внутрь, а я бы обхватил его губами и выпустил через сомкнутые губы. По подбородку течет слюна – он подбирает ее и с причмокиванием облизывает пальцы.

Мы начинаем медленно, и сначала только я двигаю головой, пока он обводит мое ухо и забирается пальцами в волосы. Мне нравится ощущение, когда головка соскальзывает по щеке внутрь горла, и мышцы сжимается в спазме, надавливая на его член – Ганнибал с присвистом выдыхает и подается бедрами вперед, крепче обхватывая меня за шею. От него пахнет медом – я глубоко беру его член и не боюсь закашляться, потому что Ганнибал не спешит, не торопит меня. По сантиметру внутрь горла – и с нажимом Ганнибал отстраняется, достает член и прижимает головку к губам, чтобы я слизал смазку.

Я дотрагиваюсь пальцами до его мошонки и оттягиваю вниз, стараясь как можно плотнее взять между губ, чтобы услышать его нетерпеливое, низкое:

- Быстрее.

Я отстраняюсь от него, и он, резко подмахнув бедрами, вгоняет член мне в рот, и, придерживая голову, быстро вбивается внутрь; губы распухают, и небо начинает саднить от резких движений. Он говорит мне: «Молодец», он говорит: «Все будет хорошо», он гортанно стонет и тянет за узел на затылке.

По моей шее течет слюна вперемешку со смазкой, и я, уставившись на покрасневшее лицо Ганнибала, которой искажает судорога, улыбаюсь и проглатываю его сперму.

- Я оставлю тебя себе, - он вытирает пот со своего лба и тыльной стороной ладони гладит меня по щеке. – Хороший мальчик.

Дата добавления: 2015-08-09