Январь 1970

В 1969 году происходит множество любопытных вещей: Каддафи, нарядившись в лучший костюм, приходит к власти и дает первую пресс-конференцию западному миру, где, вполне справедливо, утверждает, что Европа загнивает в разврате и аморальности; в Рио отменяют карнавал и устраивают массовый расстрел, просто чтобы как-то разрядить обстановку и снизить недовольство населения текущим экономическим кризисом; ребята, посвятившие свою жизнь поиску коллекционных комиксов и переодеванию в героев вымышленных Вселенных, доказывают теорию кварков; Беккет получает Нобелевскую премию по литературе, случайно отправив свой роман не по тому адресу; в трущобах Лондона хиппи придумывают позу 69 и продолжают экспериментировать с тяжелыми наркотиками; а я, решив, что получение образования и борьба с преступностью не являются моими жизненными приоритетами, влюбляюсь в мужчину.

Мои преподаватели были бы несказанно рады услышать, что я умею скрупулезно следовать выдвинутым требованиям к себе, а не отворачиваться в другую сторону и изучать стены: Ганнибал сказал прийти через неделю, и поэтому большую часть дня я провожу сидя перед часами, наблюдая, как секунды складываются в прошедшие минуты, а минуты – в часы. Я хочу его видеть. Я хочу его слышать. Санта, давай обменяем все письма с подарками, о которых я тебя просил, на доктора Ганнибала Лектера?..

В назначенный день я тщательно моюсь под душем, около часа выбираю, в чем выйти из дома, закрываю квартиру на ключ и решительно направляюсь к человеку, который должен придать моей жизни смысл.

В школе на Рождество всегда ставили эти дурацкие спектакли, основной целью которых было показать родителям, что их дети способны не только бить посуду и приносить плохие оценки, но еще и краснеть на сцене и заикаться, произнося простые предложения. Мама была настолько тактична, что не пришла ни на одно из этих представлений цирка уродцев (есть еще вероятность, что ей было слишком лень отрываться от праздничных выпусков Опры, но я стараюсь поддерживать образ матери в более ли менее аккуратном состоянии, не пачкая ее лишними домыслами). После того, как дети, в наскоро сшитых костюмах, неслышно бурчали на сцене свои слова, все расходились по классам, где получали первые подарки: шерстяные носки с расплывшимися остролистами, помятые шоколадки, потертые колокольчики. А я брел домой (снег сыплет за шиворот, как жесткое конфетти, и ботинки утопают в снегу) и надеялся, что на этот раз мама подарит и мне что-нибудь, кроме оплеухи. Мне было двенадцать: я пришел домой – темно, только свет от телевизора, поднялся к себе в комнату, а там лежал свитер с оленями. Несуразный, поношенный, от него пахло сигаретами, а я сел рядом, прижал его к себе и почему-то почувствовал себя счастливым.

Это было так по-детски – чувствовать себя счастливым только потому, что кто-то вспомнил о твоем существовании, что кто-то побеспокоился о тебе – это было так нелепо, я знал об этом каждую секунду, пока вдыхал терпкий запах свитера и плакал в темноте. Это было так нелепо, но я ничего не мог поделать с ощущением, что я кому-то нужен и кто-то помнит, что я есть.

Свитер с оленями и запах Мальборо – вот и все мое детство.

Ганнибал стоял перед домом; я увидел его, как только свернул на Рэд Блоссом стрит: две гирлянды желтых лампочек в чернильном небе, и он в золотых отблесках. Бордовое кашне, темно-коричневое пальто и рождественская звезда в горшке, перевязанном лентой, которую он аккуратно держал перед собой.

- Добрый вечер, - он оборачивается ко мне, растянув губы в полуулыбке, и делает шаг вперед.

Я всегда хотел узнать, насколько кретински смотрятся все эти киношные постановочные сцены с поцелуями в темных арках: Ганнибал тянет меня к себе свободной рукой и, прижимая за поясницу, целует меня. Мы стоим посреди пустой улицы в свете фонарей и горящих лампочек, в соседнем доме играет песня о том, что снег начал идти и лучше пойти греться в дом; Ганнибал проводит языком между моих губ и мягко целует меня: «Я скучал».

На дворе 1970 год. Я открываю для себя понятие счастья и отсутствие необходимости испытывать боль.

От него пахнет кедром и лаймом – я утыкаюсь носом в его шею, и какое-то время мы просто стоим рядом, пока я вожу руками по его спине, надеясь, что могу пробраться ладонями под его одежду и вжаться в него еще сильнее. Он дотрагивается ртом до мочки моего уха и, чуть прикусив зубами, сжимает между губ, пока я старательно глажу его затылок и рвано дышу под его пальто.

Наверное, я все знал уже в тот вечер, когда, вытянувшись перед ним, целовал его в подбородок, и, зажмурившись, подставлял лицо под ладонь в перчатке, чтобы поймать его прикосновение; может, именно поэтому я так боялся открыть глаза, может, именно поэтому я так боялся сдвинуться с места: мне слишком хотелось, чтобы все продолжалось.

От него пахнет кедром, лаймом и каким-то странным металлическим запахом, напоминающим то ли растворитель, то ли ацетон – я целую его в шею и слушаю, как он тихо говорит мне на ухо: «Пойдем ко мне домой, я приготовил ужин». Я киваю и остаюсь на месте: можно, мы никуда не пойдем, останемся здесь, можно, весь мир вокруг перестанет существовать, и останемся только мы; только мы и неярко освещение, только мы и облака пара изо рта, только мы.

И эта минута, пока мы, разъединив объятья, стояли друг напротив друга, я смотрел, как он втягивал носом воздух и выпускал его через рот, разминал замерзшие пальцы и поправлял шарф: эта минута запомнилась мне особенно четко, потому что мне отчетливо показалось, что мое предназначение в мире – быть рядом с ним и смотреть на него.

Молчать и смотреть на него.

Он передал мне рождественскую звезду – большой цветок с крупными красными листьями – и сказал, что нам нужно пройтись, потому что останавливать такси бессмысленно: идти не далеко, а целоваться невозможно. И я улыбнулся, не зная, шутка это или нет, а он ушел на три шага вперед, и я, прижав горшок к груди, тащился за ним.

Падал снег; вокруг было очень тихо, и он сказал:

- Я раньше очень не любил Новый год. Рождество. Праздники в целом.

- Почему? – он оборачивается ко мне и едва хмурит брови:

- Не с кем было праздновать.

Его дом – американская мечта, разве что перед порогом нас не встречает лабрадор.

- Я помогу, - он закрывает дверь и, хлопнув рукой по выключателю, помогает снять мне куртку. Наши ладони соприкасаются: на долю секунды Ганнибал с непониманием смотрит на то, как его пальцы гладят мою руку, а потом, отстранившись от меня, становится в шаге.

Мне хочется сказать что-нибудь одновременно остроумное и демонстрирующее, что я полностью полагаюсь на него в этой ситуации, но я просто закашливаюсь, и тогда он, поведя плечами, протягивает ко мне руку и дотрагивается тыльной стороной ладони моего носа.

- Я сделаю чай. И принесу одеяло. И позову к столу, - Ганнибал перечисляет список дел, как будто впервые слыша в своем исполнении название этих обязанностей. – Ты можешь сесть в гостиной, - он наклоняется ко мне и раздумывает какое-то время, пока я, перестав дышать, жду, что произойдет: он наклоняется ко мне и целует в угол рта. – Мальчик.

Он сказал: «ты можешь сесть в гостиной». Он не сказал: «ты можешь нарушить порядок и идеальную чистоту зала, осквернив его своим присутствием» - поэтому я не был полностью уверен в том, что мы поняли друг друга. Комната, которая не говорит о своем владельце ничего, кроме того, что он педант с манией контроля и чистоты: книги, выстроенные по алфавиту, симметрично расставленные статуэтки, торшеры под цвет шкафа, шкаф под цвет обоев, обои под цвет штор.

- Садись, - он действительно принес одеяло. Серое одеяло в полоску.

Он поставил на подоконник цветок. Он положил на мои колени одеяло и поцеловал меня в лоб, а я сидел там и думал, что, возможно, сейчас прозвенит будильник и мне придется вспомнить о том, насколько я несчастен.

Человеку, который предлагает защищать вас и быть с вами даже в те минуты, когда в вашей голове находитесь не только вы, но и еще пара-тройка не очень славных ребят, которые пытаются разорвать вас на части, можно простить многое. Ему можно просить любовь к Чикаго Буллз, пристрастие оставлять недопитые бутылки пива на столе, ему можно простить храп и навязчивое желание повторять все шутки по два раза. Если очень постараться, можно даже забыть, что однажды он привязал соседского кота к выхлопной трубе и, включив зажигание, смотрел, как животное старалось вывернуться из удавки. Память слишком изменчива и очень легко поддается ностальгическому гниению: раньше было лучше, чем теперь. Самая счастлива пора – детство, в юности тоже было неплохо, а вот быть взрослым – это кошмар.

Я мог бы догадаться уже в тот вечер, мог бы позвонить в полицию, я бы мог сдать его. Я бы мог снова остаться в одиночестве. Но Ганнибал позвал меня в столовую: ужин на две персоны, букет из альстромерий на середине стола; в комнате пахло гвоздикой, сосновыми бревнами, потрескивающими в камине, и плавленым воском. И единственное, чего мне по-настоящему хотелось – снова стать перед доктором Лектером на колени и прижаться лицом к его ногам.

Он поставил тарелку передо мной: тонкие ломтики говядины под брусничным соусом и аккуратно вырезанные кубики из инжира на краю блюда – и удалился на кухню за второй порцией. Я не знаю, что произошло на самом деле, но может быть, может быть, может быть именно в тот день Ганнибал решил защитить меня. Защитить меня от самого себя.

Он вернулся в гостиную, поставил идеально белую тарелку на свой край стола и снова подошел ко мне.

- Я думаю… - он задерживает дыхание и сжимает ладонь на спинке моего стула, - я думаю, Уилл, будет лучше, если ты съешь что-нибудь еще. Мне кажется, мясо не слишком хорошо пропеклось, а я бы не хотел, чтобы мой гость отравился в моем доме.

- Но… - я поднимаю голову, и мы встречаемся глазами: он не просит меня. Он приказывает мне.

Ганнибал забирает мою тарелку; вилка стучит по керамике, счищая содержимое. Звон посуды в раковине, шелест разворачиваемых оберток – доктор Лектер ставит передо мной блюдо с сырами и наливает бокал белого вина.

Я не задал ни одного вопроса, я не выразил никакого сомнения в том, что Ганнибал просто пытается предупредить мое пищевое отравление.

Я не хотел знать. Я хотел, чтобы он сидел напротив меня и, подняв бокал, говорил, что он рад моему присутствию.

- Я рад, что ты есть, Уилл, - мы одновременно делаем глоток и смотрим друг на друга.

Я совсем не удивлен тем, что через полчаса ему приходится удалиться в соседнюю комнату, чтобы, тихо переговорив по телефону, вернуться и сообщить, что Кроуфорду требуется наша помощь. Я не сетую, когда одеваюсь, не жалуюсь на холод.

Я послушно иду за Ганнибалом и слушаю, как скрипит снег под его подошвами.

Мы садимся в машину и несколько минут проводим в тишине, пока Ганнибал не поворачивается ко мне и, стянув перчатку, не дотрагивается до моего подбородка.

- С Новым годом, - он обводит пальцем контур моих губ и, пододвинувшись ближе, ласково касается моего рта.

- Тебя тоже, - я сглатываю и тянусь к нему за поцелуем: он аккуратно проводит языком по моему небу и смыкает наши губы, пока я пропускаю пальцы в его волосы и прижимаю к себе. От Ганнибала пахнет кедром, лаймом. От Ганнибала пахнет кедром, лаймом и чем-то металлическим.

Он улыбается и заводит машину.

Это могла быть праздничная поездка в Нью-Йорк: из автомобильной печки тянет спертым горячим воздухом, снег плотным слоем налипает на лобовое стекло и Ганнибал изредка стучит по приборной доске, поглядывая на время.

Мы останавливаемся на шоссе; слева от меня – стена густого леса. Вокруг тишина; я слышу, как под капотом щелкает мотор. В салоне темно.

Может, он собирался сказать это тогда. Сейчас очень просто домысливать, дописывать сценарии: облако пара вырывается из его рта, когда он сжимает ладони на руле и смотрит вперед, обкусывая губу. Может, он решал, что именно сказать мне. Может, он просто играл.

Может, он действительно не знал, что делать. Поэтому повернулся ко мне, положил руку поверх моей ладони и сказал: «Все будет в порядке». Это была ложь, но правда интересовала меня меньше всего, особенно с учетом того, что она подразумевала дополнительную боль – я сплел наши пальцы – и именно в тот момент, когда, пожав плечами, я произнес: «Пока вы здесь», я увидел это.

Это не была улыбка; точнее, в каком-то извращенном смысле это была искренняя радость, что я поверил и теперь не нужно думать дальше, как заставить меня ехать с ним в машине и продолжать приходить к нему на сеансы. Но радость предполагает удовольствие, а Ганнибал улыбался так, словно жертвой убийства, на которое мы ехали, был он сам.

Я смотрел сквозь него и видел, как окно машины покрывалось морозными разводами, и мне казалось, что я застрял в каком-то идиотском фильме Хичкока: вокруг была ночь, мы стояли на пустом шоссе и я, пялясь в окно, видел в деревьях тень.

Тогда, в машине, занесенной снегом, глядя на него, я понял, что такое настоящее одиночество.

Мы могли не просто соприкасаться ладонями – уже в тот момент мы могли заниматься сексом, и он с тем же успехом чувствовал себя одиноким, потому что его одиночество предполагало не отсутствие тем в разговорах с бывшими однокурсниками, не страх перед звонками на незнакомые номера. Его одиночество не было вызвано внешними обстоятельствами – это была внутренняя необходимость оставаться одному, приходить в пустой дом, ложиться в пустую кровать, завтракать из одной тарелки и покупать только одно полотенце для ванны. Его одиночество было добровольным выбором, который перестал его удовлетворять в тот вечер, когда он водил пальцами по моему запястью. Я сделал что-то не так, потому что Ганнибал пустил меня ближе к себе и принял меня. Нас стало двое – и он не имел ни малейшего понятия, что с этим делать.

Через несколько месяцев я узнаю об этом, когда мы будем стоять в его библиотеке.

Я опираюсь о книжную полку, и Ганнибал, обняв меня за талию, целует в шею: долгое затяжное касание, из-за которого у меня перехватывает дыхание. У него теплые руки: ладонь ласково проводит по животу и поднимается к груди; пальцы медленно очерчивают сосок – становится слишком жарко; я прогибаюсь и кладу голову на его плечо. Ганнибал перелистывает книгу, прижимая меня к себе. «Лес, который видит и слышит», - карандашный набросок. «Я всегда вижу тебя, Уилл. Я всегда слышу тебя», - он проводит носом по моей щеке и отпускает. «Ты часть меня…» - его голос слишком тихий, поэтому сначала мне кажется, что я ослышался. Позже, гораздо позже я пойму, что это было первое и последнее его признание.

В тот вечер, проглатывая колючий холодный воздух, я впервые увидел, как жизнь повторяет Искусство, как жизнь подстраивается под контуры карандашного наброска.

- Нужно посмотреть, Уилл… - шаги скрипят по свежему снегу; от Джека пахнет табаком, кофе с заправочной станции и лосьоном после бритья. Джек устал; больше всего он устал от того, что мир с каждым днем оставляет все меньше надежд на улучшение. Джек устал; он трет глаза кулаками, зевает и сводит брови на переносице, стараясь унять мигрень.

Я – усталость Джека. Я – потрескавшаяся кожа Джека. Я – боль и страх Джека.

- Дальше направо. Доктор Лектер, останьтесь со мной, - Кроуфорд кивает Ганнибалу, который приподнимает надо мной желтую ленту.

Доктор Лектер ничего не говорит мне, правда, я почему-то все равно слышу: «Ты справишься» - и нащупываю в кармане фигурку, которую он дал мне на самом первом сеансе гипноза. Я все сделаю правильно.

Я сделаю все. Ведь он будет смотреть на меня.

Боль свернута не в животе: я присаживаюсь рядом с телом и закрываю лицо ладонью, чтобы не видеть, я хочу чувствовать; теперь боль развернута по снегу, теперь боль – манифест. Я хочу обнять каждого убитого и лечь в их ногах, чтобы точно узнать, зачем все это было, но тогда я просто дотрагиваюсь до окоченевших пальцев и с каким-то странным трепетом смотрю на разрезанный живот. Это аккуратная работа, совсем не похожая на почерк моего художника из Айдахо: линии тонкие, слишком прямые – не удовольствие от процесса, а вынужденная необходимость. Будто человек, сделавший это, знает технику, но не понимает эмоциональной составляющей. Раньше боль пульсировала, боль оставалась внутри тел – а теперь она точно так же препарирована, теперь она так же разделена на части.

Я выдыхаю.

Я поднимаюсь с колен.

Зачем он это сделал?.. Насилие так бессмысленно и бесполезно, он не получил никакого удовольствия… Я делаю шаг вперед и заглядываю в нишу в дереве. В детстве мне нравилось оставлять в дуплах шишки и считать, что белки очень обрадуются такому подарку, а сейчас я смотрю в побелевшее лицо с бескровными синими губами и стараюсь понять, зачем.

Зачем выкалывать глаза, если ты уже перерезал шею, если нет ни наслаждения властью, ни примитивного желания уничтожать и рушить? От этого тела идет не жар, оно не пахнет похотью и гневом, оно совсем другое. Оно другое.

А значит, что это был второй убийца.

Вот он прикладывает ладонь к лицу этого парня и аккуратно сворачивает ему шею: ни крика, ни слез. Ему не хочется иметь дело с чужими страданиями: ему хватает собственных. Он приносит его сюда, к дереву, под самый Новый Год; у него замерзают руки, он мелко дышит и разминает время от времени шею, когда старается уложить тело как можно аккуратнее. Он поправляет одежду парня, он расстегивает его рубашку – не раздирает шов, а именно расстегивает: пуговица за пуговицей, педантично, медленно – ему некуда спешить, его не гложет голод по смерти, ему не хочется доставлять телу лишнюю боль. Этот мужчина – да, мужчина, за которым я стою под деревом – растирает руки снегом, а потом достает салфетку, чтобы промокнуть воду. От него веет холодом и злостью: он не хочет совершать это убийство, ему хочется быть в другом месте, но его удерживает долг.

Долг, именно. У него широкие плечи, крепкая спина – я не могу заглянуть ему в лицо, но я вижу, как он проводит по животу и откладывает в сторону скальпель. Наверное, у него мягкие ладони: он ухаживает за кожей, следит за ногтями, втирает крем по вечерам в руки и держит их в компрессе из теплых полотенец.

Я вижу только то, как ходят под пиджаком его мышцы, когда он тянет за конец склизкой кишки и вываливает желудок на землю. Мне нельзя зажмуриваться: я должен увидеть, должен запомнить, а потом рассказать, - но даже зная это, я все равно закрываю глаза, когда мужчина с глухим треском разделяет кости на шее.

«Смотри…» - тяжелое дыхание за моим плечом, я чувствую, как в каком-то другом месте мои пальцы обводят острые края фигурки. «Ты должен смотреть», - животное стоит позади меня и тычет меня мордой в плечо.

Я сам сделал этот шаг вперед, чтобы увидеть, как пальцы надавливают на глазницы и из-под них течет желтоватая слизь. Он не чувствует жалости и не чувствует удовлетворения – он устал и хочет скорее вернуться домой.

Это не убийство – мужчина отходит от тела и наклоняет голову. Это имитация убийства. Это репетиция убийства. Это то, что должно произойти с другим человеком.

Это тело – это предупреждение. «Я все знаю». «Я все вижу».

- …он наблюдает, - наверное, говорю я, наглатываясь воздуха. – Этот парень, он наблюдает… - Кроуфорд сжимает мое плечо, чтобы я собрался. – Это знак.

- Ты хочешь сказать, это не наш любитель рисования?

- Нет… - я стою в метре от Ганнибала и изучаю рисунок из снежинок на его пальто. У художника еще есть время: пока снова не наступит третий месяц, он будет шляться по городу – и поэтому убийство произошло сейчас. Чтобы художник знал, что за ним следят. Почему тогда для этого было выбрано такое отдаленное место?.. Почему именно в лесу? – Это… другой человек.

Джек закуривает. Джек не любит плохих новостей.

Я – разочарование Джека. Я – горечь Джека. Я – ненависть Джека.

- У нас брат по оружию, ребята, - Кроуфорд оборачивается к экспертной группе и сплевывает на землю. – Твою мать…

- …я не хочу, Уилл, чтобы сегодня вы остались одни, - Ганнибал подходит ко мне со спины – это знакомое ощущение теплого дыхания на шее. – К тому же, я опасаюсь, что у вас может случиться рецидив, - я киваю в ответ и послушно иду за ним, пропуская мимо ушей его разговор с Джеком. «Он должен находиться сегодня под наблюдением». – «Я понимаю. Постарайтесь вытянуть из него что-нибудь. Любые зацепки, доктор Лектер. Поймите меня…»

«Поймите меня», - просит Джек Кроуфорд, который проведет эту ночь по локоть в крови и дерьме, пытаясь обнаружить любой след, хоть как-то намекающий на убийцу. «Поймите меня», - говорит Джек, который затрахался просыпаться каждое утро и надеяться сдохнуть до того, как раздастся телефонный звонок, и ад за пределами дома снова обрушится на Джека.

Джек не хочет давить на меня, не хочет видеть, как я трясусь от озноба и окаменевшими пальцами набираю номер Ганнибала, стараясь не закричать от ужаса, Джек не хочет знать, что я раздираю свою кожу и вижу трупы. Джек просто хочет, чтобы мы как можно быстрее закончили с этим.

«Поймите меня» - так Джек Кроуфорд оправдывает себя.

Доктор Лектер ничего не говорит мне на пути обратно: он снимает с себя пальто и накрывает им меня, пока я, прижавшись лбом к окну, рассматривая деревья, закрывающие небо темной бахромой.

- Ты останешься ночевать у меня, - Ганнибал глушит машину и помогает мне встать с кресла.

- Я видел его, - мы смотрим друг на друга; на его щеку падает снежинка, и тут же тает: иллюзия, словно по лицу Ганнибала течет слеза. Он дотрагивается губами до моего лба и на какое-то время застывает так.

- Сначала в душ.

Мне любопытно, успел ли он заметить зеркало с моего прошлого визита, и я не успеваю задать вопрос:

- Оставь дверь открытой. Полотенце в шкафу, - он собирается оставить меня, но замирает у порога ванной: - Как ты себя чувствуешь?

- Нормально, - я неловко улыбаюсь и присаживаюсь на бортик ванной. – Все в порядке.

- Дверь. Не закрывай ее, - Ганнибал помнит о моих маленьких причудах, включающих битвы с собственным отражением – это лестно.

От его мыла пахнет сосной и морем, выдубленной соленой кожей и солнцем – я растираю хлопья пены по животу, но почему-то ладонь, дойдя до пупка, останавливается и надавливает на кожу. Разрез был именно здесь, а второй чуть правее – длинная прямая линия.

Почему тело оставлено в лесу?..

Потемневшая от грязи вода стекает по кафелю. Потому что художник мог найти его там. Ведь он тогда продавал деревья, а значит, часто наведывался в лес.

«Я все знаю», - выколотые глаза, которые продолжают следить за художником. «Я все вижу».

От полотенца пахнет Ганнибалом – почему-то это кажется мне особенно приятным, когда я растираю ноги и вытираю живот. Трепетное ощущение ласки – махровая ткань приятно щекочет кожу, и я натягиваю свитер и джинсы.

Он сидит на краю софы и, откинув голову, разминает кисти; Ганнибал не оборачивается, когда я спускаюсь в гостиную, а только закрывает глаза и зовет:

- Иди сюда… - мягкая подушка и теплое одеяло; он укладывает меня на свои колени и запускает ладонь в мои волосы. – Расскажи мне, - палец медленно обводит ухо и прижимается к артерии на шее – прикосновение над кадыком, короткая линия до подбородка, а дальше я прижимаюсь ртом к его руке.

- Это было не страшно.

- Почему? – он приподнимается так, что я упираюсь носом в его живот и задыхаюсь в его вкусном, густом запахе.

- Это… было продуманным. Не жестокость, а расчет, - Ганнибал кладет руку между моих лопаток и гладит меня по спине. – Он не хотел причинять лишней боли. Он предупреждал.

- Предупреждал? – доктор Лектер приподнимает бровь и чуть улыбается мне.

- Да, - я тяну его за край рубашки и прижимаюсь к нему. – «Не приближайся, или это случится с тобой».

Я все знаю.

Я все вижу.

Ганнибал поднимается с софы, и я почему-то чувствую колоссальное чувство вины: я что-то сказал не то, сделал не то, – но он выключает свет и в темноте возвращается ко мне. Мягкие, уверенные шаги – он застывает надо мной и дотрагивается до моей щеки, словно проверяя, не пытаюсь ли я сбежать.

Ганнибал ничего не говорит; он ложится за моей спиной и обнимает меня, пропуская руку под локтем.

- Все будет в порядке, - говорит доктор Лектер и целует меня в затылок. – Все будет в порядке.

Ничего не будет в порядке. Но какая разница.

Дата добавления: 2015-08-09