Глава 9. Я молчал, прижимал ее, баюкал в объятиях, прикасался губами к ее золотой голове

Я молчал, прижимал ее, баюкал в объятиях, прикасался губами к ее золотой голове, вискам, щекам, захватывал уши и чуть-чуть прикусывал, Иллариана закрыла глаза и затихла, словно заснула.

Наконец я сказал то тяжелое, что очень не хотел говорить, ее доверие ко мне рухнет в пропасть, или может рухнуть:

– Иллариана… гончие Темного Мира гнались за мной… оттуда.

Она зашевелилась, спросила сонным голосом:

– Что?..

– Они попали сюда, – объяснил я с великой неохотой, – потому что помчались за мной прямо из Темного Мира.

Она произнесла еще сонно:

– Но этого не может быть…

– Но это было, – заверил я.

Она вздрогнула, попыталась высвободиться из моих рук, но я сжал крепче, удержал.

– Как это случилось? – прошептала она.

Я подумал, помялся, женщины здесь дуры, что им объяснять и рассказывать, но, во-первых, и я не здешний, и она не совсем отсюда, так что, возможно, понимает даже больше меня, теоретически такое возможно, хотя вероятность, конечно… гм…

– Не знаю, – ответил я с откровенностью отчаяния. – Я не собирался ни в какой Темный Мир! Просто это случилось. Там, на постоялом дворе, был только сон, а когда я прибыл в Альтенбаумбург, это моя здешняя резиденция, просто все случилось наяву.

– Ты… уверен?

Я сказал торопливо:

– В полночь прошло нечто… вроде волны холода. И мгновенно мир стал иным. Вместо нашего теплого и радостного… нечто мерзкое и отвратительное. Я, честно говоря, сильно струсил, когда вдруг оказался там.

Она сжалась в комок, взгляд стал не просто испуганным, а затравленным, словно у попавшего в капкан зверька.

– Ты был… там? В Темном Мире? Не шутишь?

– Ну да, – подтвердил я. – Как бы они за мной погнались? Стыдно перед женщиной признаться, но драпал со всех ног. И все равно догнали… Если бы не ты, мои косточки белели бы внизу на камнях.

Она прошептала:

– А ты не мог?

– Что?

– Ну… что-то сделать… во что-то превратиться? Ты же можешь, я чувствую.

Я ответил так же тихо:

– Конечно, попытался бы, а как же. Пока падал, пытался бы… до самого дна. Но с этим что-то странное. Этот непонятный дар то усиливается, то совсем исчезает… почти. Наверное, география шалит. Или подземные моря… воды или кипящей магмы – не знаю. Обычно у меня всегда есть уверенность, что превратиться могу… а в этот раз не было!

Она молчала так долго, что я забеспокоился и начал согревать ее дыханием и горячими губами. Очень тихо и медленно она проговорила, словно во сне:

– Такое никогда не случалось… И наши никогда там не бывали. Для нас это невозможно. Потому что мы уже не люди… Зато наши старшие говорят, что человек все еще может пройти границу с Темным Миром, если он сам… темный. И не просто темный, а… очень темный. С людьми такое бывает.

Нехорошее предчувствие сжало сердце, она говорит почти то же самое, что и граф Гатер с Вельвой, но тех я не страшился потерять, да и не потеряю, они люди, а люди все с частичкой тьмы, однако это чистое существо, сотканное из солнечного света, нежности и женского тепла, придет в ужас, когда прочувствует то, что сейчас начинает понимать…

– Очень, – спросил я шепотом, страшась такие ужасные слова произносить вслух, – это насколько?

– Быть более темным, – ответила она вздрагивающим голосом, – чем большинство в том ужасном мире. Это необходимое условие перехода в их мир.

Я притих, тяжесть во мне такая, будто сверху насел весь Великий Хребет, дыхание остановилось, наконец прохрипел с натугой:

– Не верю… Ты, такое светлое чудо, не стала бы спасать темного…

Она шепнула:

– Ничего не понимаю.

Я подумал лихорадочно, в пустой голове звон, словно одна меднолобая мысль мечется там, внутри, вслепую и бьется в стенки, наконец выдавил из себя:

– Я темный, это правда… Во мне столько злобы, ненависти, ярости, коварства, себялюбия… да что там себялюбия, есть и похуже перлы, все сразу и не перечислишь… но я ежедневно и ежечасно борюсь с этим!

Она вздрогнула, когда я стиснул ее в объятиях, сделала попытку освободиться, но я держал крепко и нежно, сердце мое разрывалось от сладкой муки, но не могло отпустить, чутье подсказывало, что тогда навсегда потеряю это трепетное нежное существо, такое чистое и пугливое.

Наконец она прошептала, почти плача:

– Да в тебе столько тепла и сочувствия, что просто… Тем более ничего не понимаю! Но как же ты тогда попадаешь туда?

Я вспомнил и передернул плечами.

– Морозит так, что почти умираю.

– Но ты проходишь…

Я удержал ее в руках и сказал отчаянно:

– Послушай, я же человек! Не знаю, из чего вы, но мы созданы из грязи. Из праха, как говорят. У нас на похоронах говорят: из праха пришел, в прах и уходишь. Но в этот прах, который Творец взял прямо из-под ног, он вдохнул часть своей души! Потому в каждом из нас есть первозданный свет, которого нет чище, ярче и радостнее. Человек всегда на грани двух миров… И граница Темного Мира и Светлого проходит через человека… Через его сердце! Потому я могу быть там и могу – здесь.

Она забарахталась в моих руках так отчаянно, что я не стал удерживать, сломаю хрупкие косточки, а она выпрыгнула из кресла и отскочила на середину комнаты.

– Но кто ты… тогда?

Она смотрела дикими глазами, я вскрикнул умоляюще:

– Я могу быть иногда темным, но я не темный, поверь!.. Ну, в общем, не совсем темный. Если на одну чашу весов положить мое темное, а на другую – светлое, то, надеюсь, светлое перетянет. Я это чувствую, Иллариана!

Она в страхе отступила на шаг, покачала головой.

– Ты знаешь, – сказала она дрожащим голосом, – почему никто больше в этом Альтенбаумбурге не попадал в Темный Мир?

– Нет…

– Потому, – сказала она, и смертельный страх звучал в каждом ее слове, – что никто из них недостаточно… темен! Есть люди лживые, есть нечестные, похотливые, корыстные… но все они остаются здесь, когда наступает полночь, и сила Темного Мира возрастает стократно. А вот ты…

Страх прокатился по моему телу, я сглотнул ком в горле и сказал умоляюще:

– Иллариана!.. Да, ты права, темного на моей чаше весов – гора, в то время как у других существ просто мелкие камешки!.. Один только побежденный мною Темный Бог чего стоит. Но и светлого, я уверен, у меня две горы. А то и целый хребет. Я же Фидей Дэфэнсер, а это значит – Защитник Веры. Я, как та раскаявшаяся блудница, хорошо знаю, что такое грех, но уже понимаю, что грешить нехорошо. Приятно, но… нехорошо.

Она отступила, панически оглянулась.

– Не подходи ко мне, умоляю.

– Хорошо, хорошо, – сказал я потерянным голосом и даже отодвинулся на шаг, – неужели ты хочешь уйти?

– Да…

– Проводить к выходу? – спросил я в смертельной тоске. – Сердце мое рвется, но я отпущу тебя, Иллариана, хотя после твоего ухода, наверное, умру… Или выломать решетку на этом окне?.. Хорошо, понял. Иллариана, я готов умереть за тебя, прими от меня хоть эту малость…

Я обошел ее по широкой дуге, ухватился за металлические прутья. За многие десятилетия, если не сотни лет кладка если не расшаталась, то ослабела, я напряг мышцы в зверском усилии, наконец затрещало то ли во мне, то ли в камнях, ржаво заскрипели, вылезая из щелей, прутья.

Решетка с грохотом полетела на пол. Я стоял, отсапываясь, кровь ударила в голову с такой силой, что кости черепа захрустели, как сухие черепки под тяжелым сапогом.

Пахнуло ветром, едва слышно хлопнули крылья. Я успел увидеть мелькнувший силуэт, а когда подбежал к окну, в синем небе далеко-далеко удалялась большая птица.

Донесся жалобный крик, у меня заныло сердце. Инстинктивно сдавил левую сторону груди и с силой помял, да что это со мной, вот так и молодеют инфаркты…

Советники бывают разные. Одни просто поддакивают, а когда уяснят мою точку зрения, ревностно ее разжевывают для меня же, другие упорно пытаются доказать мне, как надо «правильно». Этих я тоже слушаю с интересом, если есть время. Не больше.

Сейчас у меня не было ни времени, ни настроения. Вообще жить не хочется, но люди, заслуживающие внимания, делают и через «не могу», я повыл, постонал, побросался на стены, затем постарался взять себя в руки хотя бы внешне, мало ли что продолжает бушевать внутри, крикнул повелительно:

– Эй там!.. Позвать Кемпбелла!

За дверью послышался стук убегающих ног, а я вернулся к столу и плотно усадил себя в кресло.

Кемпбелл явился встревоженный, что неудивительно, сейчас все в крепости после моего возвращения стоят на ушах, даже стены гудят от возбужденных голосов.

Он торопливо поклонился от порога.

– Ваша светлость… Голову той твари выделывают, завтра она будет над входом в пиршественный зал.

Я отмахнулся:

– Я не о ней.

– Да, ваша светлость?

– Кемпбелл, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал так, словно мир все еще не рухнул, не разлетелся на мелкие обломки, из которых каждый пронзил мое сердце. – Кемпбелл… что я хотел… ах, да! Любое большое хозяйство – это прорва народу, в которой все хотят есть, но никто не желает мыть посуду. С моим появлением таких стало больше?

Он с облегчением перевел вздох, стараясь делать это понезаметнее, снова поклонился.

– Ваша светлость…

– Ну-ну, говори!

– Простите, ваша светлость, – произнес он смиреннейшим голосом, – но ленивые всегда именно так пользуются переменами. Но я их уже снова впряг! Работают.

– Ропщут?

– А когда не роптали?

– Верно, – согласился я. – Такие еще и работать не начинают, а уже скулят. Таких много?

– Меньше, чем могло быть, – пояснил он. – Ваша грозная слава успела вас обогнать. А я на всякий случай велел убрать старую виселицу и поставить новую, где на две петли больше.

Я спросил настороженно:

– А это зачем?

Он смиренно развел руками.

– При любых переменах это хорошо действует. Сразу и ленивых поубавилось, и даже по мелочам воровать перестали. Потом, конечно, увидят, что никого не вешаете, снова обнаглеют, но потом можно будет что-то еще придумать…

– Например?

– В самом деле начинать вешать.

Я сказал одобрительно:

– А ты неплохо управляешь этим стадом. Кстати, нужно обязательно восстановить церковь. Настоящую. Она и работать принуждает, ибо хотя дьявол и искушает человека, но ленивый человек сам искушает дьявола!

Он поддакнул:

– Золотые слова!

– Еще бы, – согласился я. – У герцога все золотое, если не совсем глуп. Еще церковь будет защитой от многих напастей. А то совсем забыли… Я вообще за все время не видел здесь человека, который помолился бы перед едой!

Он поклонился и ответил смиренно:

– У нас говорят, молитва перед едой – кощунство. Негоже возносить похвалу Господу слюнявым ртом.

Я подумал, стараясь выглядеть так, словно вижу в самом деле Кемпбелла, а не отчаянное лицо Илларианы.

– Хорошая отмазка, – произнес я деревянным голосом. – Логичная. Только в самой вере нет логики, верно?

Он поклонился в очередной раз.

– Вам виднее, ваша светлость.

– Мы веруем, – сообщил я, – как сказал Тертуллиан, ибо нелепо. Что в крепости и окрестных землях говорят обо мне?

Он опустил глаза и ответил со скорбным вздохом, на этот раз забыв поклониться:

– Говорят, ломаете многие устои, а это вызывает недовольство в самом Альтенбаумбурге и в землях ваших вассалов. Все таки мудрость наших предков…

Я прервал:

– Знаю-знаю! Всякий закон, замешенный на невежестве и злобе, потворствующий низменным страстям, называем мудростью наших предков. Сам такой, ссылаюсь на их сокровенные заветы, если припечет. Но пора к их великой мудрости добавить и скромную нашу! Или мы совсем уж идиоты?

Он ответил смиренно:

– Но все равно вами восторгаются. Даже челядь.

– Хотя и считают идиотом?

Он ужаснулся:

– Нет уж, никто не рискнет!.. Вы ведь возвращаетесь из своих… странствий, а победители всегда правы.

– Мудрые слова, – согласился я. – В общем, сообщи, что церковь будет отстроена. Пусть собираются умелые каменщики, плотники, отделочники, маляры.

Он ответил с готовностью:

– Как велите!

– Так и велю, – подтвердил я. – В остальном пока никаких перемен. Ломаем потихоньку, но до фундамента. Иди!

Он поклонился и пошел к двери. Предостерегающий холод коснулся моего тела, я не понял, с чего это вдруг, посмотрел по сторонам, а когда Кемпбелл уже протянул руку к ручке двери, догадался посмотреть ему вслед тепловым зрением. Все тот же привычный тепловой контур, ничего нет необычного, взглянул запаховым, но только закружилась голова…

Кемпбелл уже открыл дверь, когда я, тужась и напрягаясь, сумел посмотреть по иному. Сам не знаю, что за новый вид зрения у меня и когда появился… но взглянул, и холодный озноб мгновенно пронизал с головы до ног.

Дверь захлопнулась, а я сидел, оцепеневший, потом начал мелко вздрагивать, зубы жалко лязгнули. Я стиснул челюсти, плотно зажмурился, но и под опущенными веками не исчезает эта бесформенная темная фигура с длинным толстым хвостом, окруженная плотным облаком из черного снега.

Продолжая вздрагивать, я вышел на веранду, поискал взглядом среди людей знакомые фигуры.

– Сэр Ноэль!..

Рыцарь оглянулся, увидел меня и, сорвав шляпу с пером, грациозно и красиво поклонился с подергиванием плеч и помахиванием шляпой над выставленным вперед сапогом.

– Прошу вас, благородный лорд, – сказал я, – посмотрите в зале внизу сэра Гедвига, это наш барон Уроншид… Я передумал насчет его епитимии. Изволю наложить нечто потяжелее, чтобы хребет трещал. Пусть явится ко мне.

Он хохотнул и прокричал бодро:

– Будет сделано, ваша светлость!

Через несколько минут дверь распахнулась, вошел барон Уроншид, за ним граф Гатер, лицо смущенное, все-таки явился без зова, но и строгое: молодой сэр Гедвиг из его отряда, ответственность за проступки вассала лежат на сюзерене.

Я приготовился ко всему, после Кемпбелла я уже пуганая ворона, и, когда они только переступили порог, уже смотрел так, чтобы увидеть все тайное, а лицо держал каменным, да не узрят по мне, что увидел их подлинную суть.

– Хорошо, – сказал я со вздохом облегчения. – Оба чисты, как рыбы в высокогорном ручье. Нет-нет, это я так, своим мудрым и высоким мыслям. Дорогой граф, вы зря явились… но раз уж здесь, то и вам придется, да, придется.

Граф с достоинством поклонился.

– Располагайте моей душой и телом, ваша светлость.

– Опасные слова, – пробормотал я, – насчет души. Никому не позволяйте ею располагать, дорогой граф. Даже самым близким.

Граф поклонился, но смолчал, а Гедвиг спросил порывисто:

– Ваша светлость, вы что-то пообещали насчет епитимии?

– Да, – ответил я. – Ваша епитимия, сэр Гедвиг, начинается незамедлительно.

Он вытянулся, бледный и решительный, сказал дрожащим голосом:

– Я готов. Что делать?

– Следовать за мной, – ответил я. – И не думайте, что зову на прогулку. Граф, вы тоже можете участвовать.

Граф поклонился, лицо осветилось радостью.

– Буду счастлив!

– Ох, – сказал я, – не будьте так уверены.

Он посмотрел несколько свысока.

– Но вы-то идете?

– Я дурак, – признался я. – Еще какой!.. Но это не значит, что и вы должны быть ими. Ладно, пойдемте. Отважные дураки проходят там, где умные побоятся даже шелохнуться.

Дата добавления: 2015-08-18