Москва, Козихинский переулок, «Нехорошая квартира». 1924 год

Михаил Булгаков медленно брел берегом Патриаршего пруда, который буквально на днях, в целях борьбы с религией, переименовали в Пионерский. Шел дождь, ветер гнал по небу низкие клочковатые тучи. Но писатель этого не замечал. Состояние его было близко к отчаянию. Ему вот–вот стукнет тридцать три. В этом возрасте Христос завершил свою земную миссию, а что успел сделать он, Михаил? Несколько опубликованных рассказов, неудачная попытка создать «Словарь русских писателей». К тому же, кажется, по этой причине им заинтересовалось ОГПУ. А это очень скверно.

Его первый большой роман «Белая гвардия», похоже, не издадут никогда. И ужасно раздражал молодые дарования из «Гудка», где он вынужден был работать фельетонистом. Он звал их «одесской каморрой» – слово «мафия» тогда не употребляли. Ребята были – как один – молодыми, зубастыми и по–хорошему нахальными: Ося Мандельштам, Изя Бабель, Эдик Багрицкий, Юрий Олеша, Илья Ильф, братья Валя и Женя Катаевы. Он расходился с ними буквально во всем: в мировоззрении, в оценках, в темпах жизни и работы, наконец. Общего языка они не находили, и даже не пытались найти. В их компании он чувствовал себя изгоем.

Булгаков поднял воротник черного драпового пальто. Идти ему оставалось недалеко – в Малый Козихинский. Эмигрантский листок «Накануне» давал здесь большой прием в честь возращения из зарубежных скитаний к родным пенатам классика русской литературы и советского графа Алексея Николаевича Толстого.

Для приема по рекомендации Булгакова сняли квартиру его приятеля, адвоката, бывшего присяжного поверенного Владимира Евгеньевича Коморского. Квартиру Коморских Булгаков про себя называл «нехорошей». Он не любил это место, хотя и бывал здесь часто.

За женой адвоката, Зинаидой, симпатичной, с тонкими – в ниточку – бровками и с яркими губками, Булгаков неудачно ухаживал. Кроме того, он частенько обедал у Коморских на шармака (на первое суп с макаронами и с белым хлебом, на второе – котлеты с огурцами, потом рисовую кашу с вареньем и чай с вареньем же) и спер из адвокатской библиотеки несколько книг. Впрочем, последнего пункта обвинения он никогда не признавал, утверждая, что книги не воровал, а просто взял почитать и непременно вернет.

В передней вместо горничной в белом фартуке его встретила сама хозяйка.

– Привет, Зинуля. Стервятники уже слетелись? – поприветствовал ее писатель.

Она заглянула ему за спину и изобразила на лице гримаску разочарования.

– Миша! Ты разве один? А где же Тася?

– На работе, – невнятно буркнул Булгаков. – Она обещала закончить пораньше. Только зайдет домой переодеться и сразу сюда. Это ведь по пути.

Чтобы как-то свести концы с концами, жена писателя Татьяна вынуждена была работать продавщицей на Смоленском рынке.

Зина расстроилась.

– Мы совсем зашились. Я, к тому же, расхворалась, а она обещала прийти помочь по хозяйству.

– Обещала, значит, придет, – заверил Булгаков. – А ты ступай и ложись в постель, я сам разденусь.

Он скинул калоши, повесил пальто на вешалку и прошел в коридор. Квартира состояла из семи комнат. Он заглянул в гостиную, огромную, как дворцовая зала, с камином, штофными обоями и люстрой из бронзы. Здесь пока никого не было, и он направился дальше.

В столовой был уже накрыт и ломился от закусок огромный и тяжелый, как египетская гробница, стол, накрытый белой скатертью. Через приоткрытую дверь Булгаков определил на глаз – кувертов на двадцать пять – тридцать. Особенно порадовало просторное, как Черное море, блюдо с заливной осетриной. Нежно розовела нарезанная тонкими ломтиками семга, соседствуя с маринованными угрями. На тяжелой доске монументально высился кусок сыра со слезой, а в серебряной кадушке, обложенной снегом, рассыпалась икра.

Хрусталь на столе гармонировал с массивной хрустальной люстрой. Ее огни, преломляясь и отражаясь в фужерах и рюмках, сыпали по посуде бриллиантовые искры и отражались даже в черной икре. Закуски радовали глаз, а свежие зеленые огурцы, кроме того, источали умопомрачительный аромат.

Напитки были разлиты в графины и штофы. За своей спиной Булгаков услышал вожделенное сопение. Оглянувшись, Михаил узнал одного из юных литературных «гудковских» гениев. Тот прямо-таки пожирал выставку глазами.

– Это у нас что, политура? – озабоченно осведомился вундеркинд. – Я политуру предпочитаю от «Синюхина и K°».

– Ну, что вы, батенька, в Малом Козихинском подают только «Козихинскую», – высокомерно заметил ему Булгаков. – Это же нектар! Амброзия! Боги на Олимпе исключительно ее употребляют.

– О чем вы говорите?! – оскорблено воскликнул позади них неслышно подкравшийся хозяин квартиры. – Это же настоящая «английская горькая»! Зина сама делала. На корице, гвоздике, корне аира, лимонной и апельсиновой корке, горечавке и мускатном цвете. И еще не помню на чем. Пока настаивала, от меня прятала, чтобы не выпил.

– А я подумал – «Полу–рыковка», – предположил Булгаков.

– Это что еще за вздор? – нахмурился бывший присяжный поверенный.

– Почему же вздор? «Полу–рыковка», или, как ее еще называют, «ново–благословенная» – это не просто водка, а новая государственная программа. Посредством ее партия большевиков решила наконец разрушить сухой закон, навязанный русскому пролетариату прогнившим царским режимом. А заодно и создать водочную монополию. Детище наркома Рыкова, в его честь и поименована. Тебе, как адвокату, не мешало бы знать.

– Но почему «Полу–рыковка», а не просто «Рыковка»?

– Да потому, душа моя, что сам нарком товарищ Рыков употребляет шестидесятиградусную, а для трудящихся, считает, и тридцати градусов за глаза хватит. Как раз вполовину. Потому и «полу-».

В прихожей зазвонил колокольчик. Со всей квартиры набежали гости, думая, что приехал классик. Но это пришла Тася, жена Булгакова. К ней тут же подскочил этот мерзавец, адвокат Деви Кисельгоф. Он помог ей снять пальто, в котором угадывалась офицерская шинель ее мужа, и она осталась в черном платье, своем единственном, крепдешин с панбархатом, перешитом из летнего пальто и юбки. Из всех знакомых Булгаков почему-то ревновал жену именно к Кисельгофу.

Не успели они снова разбрестись по квартире, как с парадного послышался бешеный трезвон. Теперь сомнений быть не могло. Хозяин сам открыл дверь, и на пороге появился высокий господин, важный, полный и красивый. Одет господин был так, что даже элегантные костюмы присутствующих тут адвокатов и докторов, не говоря уже о разношерстой писательско–журналистской братии, мигом померкли и утратили лоск. За спиной лощеного красавца толпились нахлебники.

Он оглядел переднюю и загремел:

– О, хорошо живете! Добрые сени, богатые!

Потом поднес ко лбу сложенные щепотью пальцы правой руки, словно хотел перекреститься, и с удивлением спросил:

– А почему икон не вижу? Не изба, а баня какая-то! Га–га–га, черти!

Это был он – великий мастер русского слова, красный граф–садовник Алексей Николаевич Толстой.

На отпущенную графом шутку все захохотали, зная о его полном неприятии религии. И громче всех смеялись пришедшие с Толстым, в числе прочих, два брюнета в форме ОГПУ. Один худощавый, другой – кудрявый – с круглым бабьим лицом. Обращаясь к ним, классик называл их Яня и Сеня.

Какое-то время слышны были только крики приветствий, звуки лобызаний и несколько несвоевременные аплодисменты. Классик принялся здороваться с каждым персонально, с кем-то просто за руку, а с кем-то и в обнимку накрест. Булгакова, немало этим удивив и обдав духом коньяка, одеколона и сигары, расцеловал троекратно. И только затем протянул для пожатия руку. Левую.

– Ну, брат мой в ереси, давай поручкаемся по–нашему, по–масонски!

И громко расхохотался. Собравшиеся дружно поддержали живого классика. Юмор ситуации состоял в том, что недавно бульварные европейские газетенки опубликовали снимок, где Алексей Николаевич, здороваясь, пожимал кому-то левую руку своей левой рукой. Подпись под фотографией гласила: «Раскрыта тайна секретного рукопожатия масонов». Впоследствии же оказалось, что фотограф сделал снимок отражения в большом зеркале гостиницы.

Под шумок, чего никто не заметил, Толстой протянул Булгакову правую руку и, в самом деле, обменялся с ним условным секретным рукопожатием. Их руки соприкоснулись только пальцами, но не ладонями. Такое приветствие было принято в тайном обществе «Атон», к которому они оба принадлежали.

Тем временем, раздевшись, гости ринулись к столу. Не успели все толком разместиться, как на столе появилась – с пылу с жару – вспухшая лакированная кулебяка. На столе появились новые бутылки – вино и коньяк. Словно не стояли на дворе последние дни сухого закона.

Присутствующие дружно выпили за возвращение блудного сына и навалились на закуски.

– Никакой икры! – гремел классик. – Только горячие закуски! Сеня, Яня, благодать-то какая! И зачем только мы с вами расстегаи ели?

Опрокинув рюмку холодной, со льда, водки, он брал с блюда горячий черный сухарик с еще кипевшим поверх хлеба кусочком костного мозга и отправлял в рот.

– Боже–е-ественно!!! – тянул он, закатив от удовольствия глаза. – Да, из горячих московских закусок – это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в «Славянском Базаре».

И все остальные вторили ему в унисон восхищенными стонами и междометиями.

После третьей рюмки Толстой по настоятельным просьбам собравшихся начал рассказывать про Париж. О том, кто, когда и кому набил морду или заблевал цилиндр и панталоны. То и дело слышалось: «Шан–Зелизе», «Гранд–Опера», да «расстегаи». Постепенно с Парижа разговор перешел на культуру.

– А правду говорят, Алексей Николаевич, что вы наизусть знаете Большой Матерный Загиб?

– Хоть сейчас отбарабаню! – с гордостью признался граф. – А ведь кроме меня, говорят, только Сережа Есенин его знает. Учитесь, пока мы живы! Слушайте же!

Горничная не справлялась с подачей блюд, время от времени то хозяйка, то Тася приходили ей на помощь. Накладывая себе в тарелку осетрины, Булгаков сквозь шум аплодисментов и звон посуды тщетно пытался расслышать строчки Большого Матерного Загиба. А хотелось. Но до его слуха доносились лишь взрывы хохота и отдельные неприличные словосочетания.

Будучи не в силах что-либо толком расслышать, Михаил Афанасьевич принялся разглядывать присутствующих. Знал он далеко не всех. На помощь пришла сидевшая рядом Зинаида.

– Что за публика? – поинтересовался у нее писатель.

Она помахала вилкой с куском нанизанной на нее белуги.

– Эти? Ребята из ОГПУ. Сеня Гендин и Яня Агранов.

– А что за коротышка рядом с ними? У него лицо как у тибетского ламы.

– Ты почти угадал. Он секретарь семипалатинского губкома. Фамилии не помню. Чижов или Ежов. Говорят, он дивно поет. Ты, Миша, не туда смотришь. Вон, Женечка Гладун. – Она указала на огненно–рыжую женщину с томным взглядом. – У нее муж директор издательства. Может пригодиться. А напротив, обрати внимание, Любочка Белозерская. Только что прямо из Германии. Поухаживай за ней. Тасе твоей, я смотрю, Дэви скучать не дает.

Михаил помрачнел. В таком состоянии он пробыл до конца обеда. После горячего, в ожидании чая, гости стали рассеиваться по квартире. Толстой остался в одиночестве. Впрочем, компании его уже утомили, и он даже обрадовался наступившей паузе. Скучать себе не давал, попивал коньяк и обильно закусывал.

Но, заметив Михаила, махнул ему рукой.

– Булгаков? Садись, поговорим. Нравится мне, как ты пишешь. Такой, знаешь, чудный сплав нежности, тоски, печали и любви, тоски по детям.

Классик смахнул рукой набежавшую слезу и продолжал:

– Да, дети. – Он глубоко и гулко вздохнул. – Оторвешься, бывает, от работы, спросишь: «Дети, сволочи, как пишется слово «вокзал?» А они, паразиты: «Через «ща» и «ы», папенька!» Ведь у тебя нет детей? Я и говорю – талант! Я своим сотрудникам часто по шее давал за то, что мало твоих вещей мне присылали. Что коньяк не пьешь? Ты, говорят, красное винцо предпочитаешь? Вздор! Прекращай. Русский писатель водку должен пить и чесноком закусывать. Чтобы амбре за версту ощущалось! Или, на худой конец, коньяк. Стаканами. А красное вино пусть французы цедят. Слушай, Булгаков, а ты и вправду брюки на шелковой подкладке носишь? Покажи! Га–га–га! – загрохотал он, но тут же стал серьезен. – И вот еще что: жен менять надо, батенька. Чтобы стать писателем, нужно как минимум три раза жениться.

Булгаков пожал плечами, чокнулся с классиком коньяком и выпил. И вдруг почувствовал необычайною теплоту и легкость.

– Алексей Николаич, – неожиданно для себя сказал он. – Вы взаймы не дадите?

– А тебе много? – поинтересовался тот.

– Как вам сказать? Миллиард.

* * *

Когда рыжеволосая обольстительница Женечка Гладун вышла в коридор, то почувствовала, как ее локтя коснулась железная рука комиссара Агранова.

– Лилит, пора действовать, – сказал он. – Ты не забыла, зачем мы здесь? Нам нужно, чтобы ты сошлась с Мастером.

Она взглянула на него устало–пренебрежительно.

– Будет вам Мастер.

Агранов зашипел, как примус.

– Ну, так иди к нему, а то он сейчас нажрется в стельку, и что тогда делать? Зря, что ли, мы его второй день окучиваем? Магистр шутить не будет.

Он указал на дверь столовой, где Алексей Николаевич и Булгаков продолжали наливаться коньяком. К Агранову присоединился Гендин.

– Ну что, нашла Мастера? – спросил он. – Это, конечно, Толстой? Хорошо, что я их секту не накрыл. Впрочем, это сделать никогда не поздно.

– Ты имеешь в виду тайное общество «Атон»? – уточнил Агранов. – А кто книжки писать будет? В этом «Атоне» из всех наших писателей разве что один Шолохов не состоит. И не только писатели.

– Смотрите внимательнее. – Лилит загадочно усмехнулась. – Кого я поцелую, тот и есть Мастер. Целованием укажу его.

Она вошла в столовую, налила две мадерных рюмки красного, ароматно–терпкого портвейна и неспешной уверенной походкой направилась в сторону классика. Неожиданно, не дойдя до него, она остановилась и наклонилась к Михаилу Афанасьевичу.

– Выпьете со мной на брудершафт, добрый человек?

Тот еще не получил ответа от Толстого насчет денег, а, кроме того, твердо решил найти жену и отправляться домой. Но, увидев, кто к нему обращается, загорелся ярким румянцем. Он даже растерялся, но обстановку разрядил Толстой.

– Надо говорить не «выпить на брудершафт», а «выпить брудершафт». Пей, Булгаков, чего ждешь? С такой красавицей можно и яду выпить. Итак, брудершафт! Мне, старику, уже не предлагают.

И отвернулся с деланной обидой. Михаил и рыжая искусительница сцепились локтями, осушили рюмки до дна и слились в жарком поцелуе. Булгаков не понял, что показалось ему более терпким: вино или поцелуй. Больше всего в этой женщине поражало ее лицо. Черты его, резкие и угловатые, могли показаться неправильными и даже отталкивающими. Но, казалось, они обладают какой-то колдовской силой. А в сочетании с огненными глазами были более притягательными, чем нежные прелести иной красавицы. Булгаков почувствовал, что не в силах сопротивляться ее магическому напору.

Созерцавшие эту сцену Сеня и Яня недоуменно переглянулись.

– Она ничего не перепутала? – протянул Гендин.

– Лилит никогда ничего не путает, – вопреки сказанному в голосе Агранова не было привычной уверенности. – Ты хоть знаешь, кто это?

Гендин наморщил лоб, вспоминая.

– Кажется, его фамилия Булгаков. Какой-то недобитый белогвардеец из Киева. В «Гудок» фельетоны пишет. Но как же так я был уверен, что Мастер – это Толстой.

Лицо Агранова стало решительным. Уголок рта исказила презрительная усмешка.

– Уверен он. И что с того? Я тоже так думал. Но если Лилит указывает на Булгакова, значит, он и есть Мастер. Согласно моему досье, он тоже в «Атоне» состоит. Мутная личность, откровенно говоря. К тому же, не то масон, не то тамплиер. Тащи-ка сюда мелкую «гудковскую» шелупонь. Расспросим их подробнее, что это за Булгаков и с чем его едят.

* * *

Из соседней залы слышались звуки пианино, и Булгаков заглянул туда. В зале было крепко накурено, табачный дым ел глаза. В углу залы кто-то наигрывал на рояле фокстрот, гости топтались в центре помещения, прижимая к себе дам. Танцевали они на ковре, что было на редкость неудобно.

Булгаков спросил себя – кого он надеется здесь найти? Свою жену или рыжую колдунью, которая, подарив ему поцелуй, моментально исчезла. Он сразу заскучал. Даже благоприятное решение Толстого дать ему взаймы миллиард, не произвело на него никакого впечатление. А случись это десятью минутами раньше, он бы, наверно, запрыгал вместе со стулом, сшибая хрустальные подвески люстры.

Навстречу ему попался Женя Катаев, изрядно подшофе.

– Ты мою жену не видел? – остановил его Михаил.

Тот выкатил на него удивленные глаза.

– Зачем тебе жена? Вон, соблазни княгиню Белорусско–Балтийскую и женись на ней. Она недавно из Германии, еще никого не знает. – Он указал на скучающую в кресле Любу Белозерскую. – А жена твоя наверняка с Додиком Кисельгофом где-то целуется.

– Дурак!

Булгаков отвесил будущему автору «Двенадцати стульев» звонкий щелбан. Тот не обиделся, только потер лоб и посоветовал:

– Ищи и обрящешь. От жилетки рукава и от мертвого осла уши.

И отправился вдоль по коридору. Булгаков тоже вышел. В коридоре он едва не наткнулся на небрежно одетого типа. Лицом грубой лепки и всклокоченной бородой тот напоминал великого художника и скульптора Микеланджело Буонарроти. К слову сказать, незнакомец со знанием дела разглядывал шоколадную статую девицы, державшей в руках электрическую лампочку.

– Боже, как она прекрасна! – чуть слышно бормотал он.

Булгакову тип показался необычайно интересным.

– Вы, случайно, не художник? – поинтересовался он. – Скульптурой не занимаетесь?

Тот неохотно отвел взор от статуи и представился со значением:

– Я кооператор, из Тетюшей. Меня зовут Василий Петрович. А вас?

– А меня нет, – буркнул донельзя разочарованный Булгаков и пошел дальше.

Он упорно искал жену и нигде не находил. Что самое неприятное, подлеца Дэви Кисельгофа тоже нигде не было видно. Среди танцующих его не было. Неужели они и правда где-то уединились? Развивать тему не хотелось. С замиранием сердца писатель приоткрыл очередную дверь, что вела в кабинет адвоката Каморского, и осторожно заглянул.

В кабинете царил полумрак, горела только настольная лампа. Худощавый чекист Сеня вел негромкий разговор с «гудковцами» Валей Катаевым и Илюшей Ильфом. Булгаков хотел было исчезнуть так же незаметно, как появился, но тут вдруг понял, что говорят о нем.

– Булгаков? – удивлялся Ильф. – Нет, ну что вы хотите от Миши? Он только–только скрепя сердце признал отмену крепостного права. А вы хотите сделать из него строителя нового общества. Это даже смешно!

Его горячо поддерживал Валентин Катаев. До сих пор Булгаков считал его товарищем и иногда называл Валюном.

– Миша был и останется фельетонистом, – повторял Валюн. – Когда мы узнали, что он пишет роман, то восприняли это как какое-то чудачество. Его дело – строчить сатирические фельетоны. Читал он нам как-то свою «Белую гвардию», но на нас это не произвело впечатления. Мне это показалось на уровне Потапенки. И что это за фамилия такая – Турбины. – Он помолчал немного, размышляя. – Да Мишу и фельетонистом настоящим не назовешь. Он остался на уровне «Русского слова», скажем, Амфитеатрова или Дорошевича. Но Дорошевич хоть искал новую форму, а Миша ничего не ищет. Мы смотрим на дореволюционных фельетонистов критически, а для него они – идеал.

Если бы это было произнесено в кругу коллег и товарищей, то звучало бы совсем не так, как в интимной беседе с полковником ОГПУ. Булгаков кашлянул. Все в кабинете посмотрели на него. Катаев вздрогнул и покраснел.

Булгаков взглянул на Катаева с укоризной и печально вздохнул:

– Ах, Валя, какой же вы, однако, жопа!

И среди воцарившейся тишины продолжил свой путь по бесконечному коридору. Возле библиотеки он невольно задержался. Из комнаты доносились звуки чарующего мужского голоса. Кто-то пел.

– И за что–о-о я люблю тебя–а-а, эта тихая но–о-очь…

Дверь была широко открыта, и Булгаков увидел губкомовского семипалатинского ацтека. Коротышка и в самом деле пел великолепно. Булгаков невольно заслушался. Чудным вокалом наслаждался не он один. Таинственная рыжая красавица тоже была здесь. Она устроилась на пуфике у ног соловья и не скрывала своего восхищения. Певец был так мал, что если бы поклонница сидела просто на стуле, то не имела бы возможности смотреть на него снизу вверх.

По коридору застучали шаги. Яня и Сеня уже отпустили своих бесполезных осведомителей и, похоже, собирались присоединиться к слушателям. Булгаков на всякий случай укрылся за распахнутой створкой двери.

Но чекисты слушать певца не стали. Гендин сухо обратился к поклоннице вокалиста:

– Мы вынуждены откланяться и забираем нашего друга.

Певец послушно кивнул, закрыл рот и стал собираться. Когда он и Гендин вышли, рыжая красавица обратилась к Агранову:

– У меня имеется встречное предложение. Я вам Мастера, а вы мне певца.

Круглолицый Агранов присвистнул от удивления.

– Помилуй, золото, да зачем тебе этот губернский стручок? Он же и до двух аршин не дотягивает!

– Не преувеличивай, полтора метра в нем точно будет, – огрызнулась та. – Лучше помоги ему перебраться в Москву, как мне помог. Знаешь, он называл меня рыжей кошкой. Как романтично! И не задавай вопросов. Его имя – Николай Иванович Ежов – еще прогремит.

– Со сцены Большого театра? – съязвил Агранов.

– Поживешь – увидишь. Ладно, уходите, Мастером я займусь сама. Вы все только испортите.

Агранов ничего не ответил и отправился догонять коллегу. За ним ушла и красавица Женечка Гладун. Булгаков немного выждал, потом тоже вернулся в столовую. Он остановился в дверях. Толстой продолжал травить анекдоты из парижской жизни и пить коньяк стаканами. Впрочем, коньяк на него, похоже, не действовал. Выпив уже, вероятно, с полведра, он нисколько не изменился. Как был маститым писателем, так им и остался.

С облегчением Булгаков увидел наконец свою жену. Она сидела за столом и, кажется, здорово перебрала. Рядом с ней суетился Кисельгоф. Это было неприятно, но не страшно. За столом пусть флиртуют сколько угодно. Главное, чтобы были на глазах.

Невольно Булгаков снова перевел взгляд на Толстого. Он восхищался этим человеком, завидовал ему и ненавидел его одновременно. Восхищался его писательским мастерством, завидовал его барским манерам и легкости, с которой он требовал для себя то, о чем другие не смели и мечтать. И ненавидел за то, что сам был не таким.

– Вы прямо-таки пожираете его своими уранически–синими глазами, – произнес над ухом вкрадчивый шепот.

Булгаков вздрогнул.

– Кого?

Рядом стояла рыжеволосая Женечка Гладун.

– Толстого. Завидуете?

Булгаков усмехнулся:

– Завидую? Это слишком слабо сказано.

Она поняла.

– Ну, а чего вам не хватает больше всего? Наверно, славы?

Неизвестно почему он вдруг признался. Словно запруду прорвало.

– Да, хочу! Вожделею славы! Я просто дьявольски мечтаю прославиться! Все готов отдать.

Она лукаво усмехнулась:

– Вы это серьезно? Может быть, и душу готовы продать?

В глазах писателя загорелся злой огонь.

– Кому? Дьяволу? И как это будет выглядеть?

– Как книга о дьяволе, что же тут непонятного? Причем книгу напишете, когда сможете, а слава и удача придут к вам уже сейчас. И «Белую гвардию» в этом году издадут, и пьесы ваши скоро во МХАТе поставят. Достаточно вашего согласия.

Он усмехнулся.

– Расписка кровью? А если у меня не получится?

– Что вас тревожит? Вы же написали «Дьяволиаду». Значит, в теме разбираетесь. А для того чтобы доказать серьезность своего намерения, выполните несколько предварительных условий.

– Например?

Тон красавицы изменился. Из томно–загадочного он превратился в назидательно–командирский.

– Да что угодно. Убейте свою любимую собаку.

Он удивился.

– У меня нет собаки. Был Шарик, но давно околел.

– Ну, тогда бросьте вашу жену. Я найду вам другую, более соответствующую вашему положению.

Писатель не сдержал презрительного смешка.

– Какому положению? Нет у меня никакого положения.

– Будет.

Как ни странно, ее тон не вызывал раздражения, а вселял уверенность. Но не до конца.

– А в качестве жены, случайно, не себя имеете в виду? – с подозрением поинтересовался Булгаков.

Рыжая фурия смерила его пренебрежительным взглядом.

– Вы для меня мелковаты. И слишком самонадеянны. Я охочусь только на крупную дичь, вы, увы, к ней не относитесь. Максимум, на что вы тут можете надеяться, это легкий флирт. А в жены вам я могу предложить хотя бы Любочку Белозерскую.

Булгаков наморщил лоб.

– За сегодняшний вечер мне ее сватают уже второй раз. И что дальше?

– Идем. – Она потянула его за руку.

– Куда?

Она пожала плечами.

– А где, по–вашему, составляют и подписывают договоры? В кабинет, конечно.

Кабинет бывшего присяжного поверенного был свободен. Булгакова это не обрадовало. Он чувствовал себя бесконечно уставшим и мечтал об одном – забрать Тасю и отправиться домой. Но тут рыжая ведьма вдруг толкнула его на монументальный диван–самсон, заперла дверь кабинета изнутри и накинулась на писателя, срывая попутно одежду с него и себя.

– Помилуйте! – испугался он. – Прямо так, в кабинете?

– А где? – резонно удивилась она. – Конечно, можно было бы запереться в спальне, но осквернять банальным адюльтером брачное ложе гостеприимных хозяев – это, на мой взгляд, свинство.

Диван заскрипел и застонал так, словно на нем в смертельной схватке сошлись мамонт с шерстистым бегемотом. Гулкое эхо отдалось не то в выси небесной тверди, не то в бездонной глубине адской бездны. И на кабинет бывшего присяжного поверенного сошла чудовищная страсть, не сдерживаемая никакими препонами. Писатель даже не мог толком сказать – что он почувствовал. Ураган страсти измочалил и опустошил его, словно приступ малярии. Наконец он с трудом поднялся.

Партнерша, как ни в чем не бывало, уже сидела и поправляла платье. Выжатый писатель подобрал с пола брюки и прошел к столу.

– Прочти и распишись, – игриво потребовала искусительница.

– Кровью? – Булгаков знал, где у бывшего присяжного поверенного налиты красные чернила – ими тот делал особо важные пометки в своих записях, – и, ничтоже сумняшеся, подмахнул текст.

– Даже не прочитал? – вздернула брови красавица.

Писатель, держа брюки в руках, галантно поклонился.

– Сударыня, после того, что тут между нами произошло, это меньшее, что я могу для вас сделать. Но в документе не указан покупатель, – заметил он. – Мы ведь, как будто, говорили о дьяволе?

Евгения встала.

– Ну, что ты привязался? Дьявол – убогое измышление христианской религии. И без него покупатели имеются.

Булгаков еще раз заглянул в бумагу.

– А кто такая Суламифь?

Рыжая красавица гордо выпрямилась.

– Это мое настоящее имя.

Она подошла к столу, взяла подписанный писателем договор, пробежала его глазами и скомкала. Потом бросила комок в пепельницу, чиркнула спичкой и подожгла. Оба они, не мигая, смотрели как горит бумага.

– Зачем ты это сделала? – спросил писатель.

Она усмехнулась.

– Условность, не более. Ведь рукописи не горят. Разве ты этого не знал? Наверно, мы теперь не скоро увидимся. Может быть, не увидимся вовсе. Но, быть может, в один прекрасный день кто-то обратится к тебе со словами: «Добрый человек». Тогда вспомни обо мне и постарайся сделать для него то, что он попросит.

– Если смогу, – заметил писатель.

– Сможешь, – заверила она.

Он пошел к двери, но вдруг резко остановился и обернулся.

– И, все-таки, почему я? – он посмотрел ей в глаза. – Тут же полно пишущей братии…

Евгения–Суламифь брезгливо передернула плечами.

– Именно – братия… звездобратия…

– Но Алексей Толстой? Согласись, он пишет с необыкновенным блеском…

Она щелкнула пальцами.

– Ха! Всего–навсего умелый и трудолюбивый ремесленник. Он свои истории сочиняет, а ты пишешь о том, что пережил и оплатил личной судьбой.

Булгаков задумался.

– Но в моих книгах тоже есть моменты, которых я не переживал…

– Значит, еще переживешь.

Он вернулся к дивану. Потом они долго говорили о книге, которую он должен написать. Наконец, он поднялся.

– Быть может, я и готов бросить Тасю, но не сегодня. Мне пора.

Супругу он нашел за столом, там, где и оставил. Она встретила его виноватым, слегка расфокусированным взглядом.

– Миша? Кажется, я наклюкалась… Народу пришло много…

Он помог ей подняться и одеться. Идти было недалеко. Они жили на Большой Садовой в доме 10, в комнате, принадлежавшей зятю Михаила. Всю дорогу он поддерживал Тасю с удвоенным вниманием и заботой. А, поняв, что лестницу ей не одолеть, взвалил ее на плечи и отнес на пятый этаж.

Уже в квартире, разуваясь, он обратил внимание на досадную пропажу.

– Вот черт, я где-то потерял калошу, – проворчал он.

И устало опустился на кушетку.

Дата добавления: 2015-08-05