Глава шестнадцатая 3 страница

— Что ты хочешь?

— Я сказал уже.

— Что ты хочешь?

— Денег.

— Что ты хочешь?

— Чтобы люди не болели.

— Что ты хочешь?

— Слушай, хватит!

— Что ты хочешь?!

Темп, с которым Мартин повторял свой вопрос, не давал опомниться, и Раздолбай чувствовал, что сейчас из него начнет вырываться самое сокровенное. Произнести вслух, что он хочет денег, было стыдно, но все-таки терпимо, а вот признаться в желании обладать конями-моделями было все равно что раздеться перед Мартином догола.

— Что ты хочешь?

— Стереосистему.

— Что ты хочешь?

— Минута не прошла еще?

— Что ты хочешь?

— Чтобы мама не болела.

— Что ты хочешь?

— Хорошую машину.

— Что ты хочешь?

— Чтобы был мир.

— Что ты хочешь?

— Мартин, я не могу…

— Что ты хочешь?

— Денег, я уже сказал.

— Что ты хочешь?

— Давай закончим!

— Что ты хочешь?!

— Хорошую машину.

— Что ты хочешь?

— Коней, телок!

— Что ты хочешь?

— Красивых телок, моделей.

Раздолбай чуть не плакал, чувствуя себя не просто раздетым, а выпотрошенным. Он признался вслух во всех желаниях до единого, но, к его ужасу, Мартин даже не думал останавливаться и, как обещал, тащил его своими вопросами на себе — вперед, вверх, по рыхлому глубокому снегу стыда и необходимости снова и снова повторять желания, от примитивности которых самому становилось тошно.

— Что ты хочешь?

— Моделей.

— Что ты хочешь?

— Денег.

— Что ты хочешь?

— Красивых коней.

— Что ты хочешь?

— Не могу больше!

— Что ты хочешь?!

— Красивых телок.

— Что ты хочешь?

— Коней.

— Что ты хочешь?

— Денег и красивых телок.

Минута казалась бесконечной. Найти в себе хотя бы одно новое желание и разнообразить ответы у Раздолбая не получалось, а прикрываться фиговым листочком красивых выдумок было уже бессмысленно. Ему стало наплевать на стыд, на собственную примитивность, на то, что подумает о нем Мартин. Как истощенный альпинист, способный думать только о шагах правой и левой ногой, он безвольно повторял слова, обозначавшие пару его самых истинных вожделений.

— Что ты хочешь?

— Денег.

— Что ты хочешь?

— Моделей.

— Что ты хочешь?

— Коней.

— Что ты хочешь?

— Красивых телок.

— Что ты хочешь?

— Денег и красивых коней.

— Ну вот, теперь мы знаем твою жизненную мотивацию, — удовлетворенно подытожил Мартин, щелкнув кнопкой хронометра на своих посверкивающих часах.

Раздолбай поднял на него жалобный взгляд. Ему казалось, что, представ перед приятелем в таком примитивном виде, он уронил себя в его глазах и с этой минуты Мартин станет относиться к нему насмешливо. Но друг смотрел как врач, завершивший неприятный для пациента осмотр и сказавший разрешительные слова «Ну вот и все, одевайтесь».

— Ф-фух, ну и упражнение, — выдохнул Раздолбай, наливая себе виски.

Вдруг его посетила мысль, что результат эксперимента очень даже не плох — он доказал силу своего желания обладать деньгами и конями-моделями, а значит, все это у него обязательно будет.

— Ну что, «доктор», какой вердикт?

— Резать к чертовой матери твое желание пасти коней, пока оно тебя самого не зарезало! — рубанул Мартин.

Раздолбаю показалось, что в саду стало темнее.

— Почему?

Мартин тоже плеснул себе виски и сделал пару глотков.

— Запоминай: физиология, безопасность, привязанность, уважение, — продиктовал он как на уроке, — пирамида Маслоу. Твои номенклатурные желания денег и телок естественны… — Он улыбнулся и как будто припомнил что-то. — Все люди как люди — любят деньги, но это всегда было. Проблема в том, что эти желания указывают на твое положение в самом низу пирамиды на уровне физиологии. Телки, которых ты хочешь, находятся там же и желают того же — денег и красивых вещей. Ты ведь хочешь именно красивых вещей, потому что «кони-модели» — это на самом деле вещи. А теперь скажи мне, могут ли друг друга накормить двое голодных, находящихся у основания пирамиды?

— Наверное, нет, — вынужденно согласился Раздолбай.

— Телки ищут удовлетворения своих желаний через покровительство. Чтобы привлечь их, ты должен находиться в пирамиде потребностей выше их, и, как минимум, полностью удовлетворить два первых уровня — физиологию и безопасность. Причем удовлетворить настолько, чтобы хватало на себя и на них. И здесь совершенно правильно твое первое желание — деньги, потому что в современном мире удовлетворение физиологии и безопасности покупается, а не добывается номенклатурной дубиной и дико заточенным камнем. Уяснил?

— Можно было сказать проще — ты считаешь, что у меня нет денег, чтобы знакомиться с такими телками. Но деньги такая вещь — сегодня нет, завтра есть.

Мартин снова посмотрел на Раздолбая изучающим взглядом.

— Мне хотелось бы закрыть эту тему. Ты уверен, что хочешь проговаривать ее до конца? — спросил он, помедлив.

В голосе Мартина звучало предостережение, но Раздолбаю хотелось узнать от него как можно больше. Он признавал, что приятель лучше приспособился к новой жизни, и ему казалось, что, выпытав у него все до донышка, он и сам сможет чувствовать себя комфортнее в соленой воде.

— Давай до конца, раз уж начали исчерпывающий разговор, — ответил он и заверил: — Обещаю, наша дружба не кончится, даже если ты мой плот разобьешь.

В здание театра «Эрмитаж» гурьбой потянулись люди — пришло время запланированного сеанса магии.

— Там вроде бы начинается номенклатурное шоу с разоблачением.

— Мне интереснее разоблачения от тебя.

— Тогда еще виски! В случае чего скажем, что плот разбили по пьяни, и дико потом помиримся. Согласен?

— Абсолютно.

— За срывание всех и всяческих масок! — провозгласил Мартин, чокаясь с Раздолбаем.

— За срывание! — поддержал пьянеющий Раздолбай, которому нравилось, как хмельная волна качает его среди золотистых лампочек.

Они выпили до дна и одновременно поставили на стол пустые стаканы.

— У тебя никогда не будет денег, чтобы удовлетворять физиологию и безопасность телок, которых ты хочешь. Никогда — буквально. Ни сегодня, ни завтра, ни в сорок лет — никогда, — отчеканил Мартин, глядя Раздолбаю в глаза.

Раздолбай застыл, как будто ему медленно вливали в кровь яд, а Мартин продолжал говорить:

— Ты хороший парень. Ты один из моих самых близких друзей. Мы с тобой редко видимся, потому что у меня другой круг общения, но я дико ценю твою дружбу, потому что после ссоры с Валерой, ты — единственный человек, которому нужны от меня не услуги и связи, а я сам. Тебе нужны мои суждения, знания, веселый трындеж. Мне нужна твоя искренность, с которой ты все это воспринимаешь — и это все. Ты не пьешь со мной виски, думая, сколько еще нужно соблюсти приличий, чтобы обратиться наконец с просьбой, ради которой ты со мной встретился. Прости, что сказал тебе неприятные слова, но я говорю их ради твоей пользы. У тебя никогда не будет нужного для коней количества денег не потому, что ты плох. Ты родился и вырос в хорошей семье. Хорошей с точки зрения порядков, которые были. Ты жил по этим порядкам. Если бы я предложил тебе открыть на твое имя западный счет, ты отшатнулся бы от меня, как от вербовщика ЦРУ. Ты не знал, что среди людей, которые заставляли тебя жить по этим порядкам, были те, кто отменяет их для себя. Когда твоей самой большой проблемой было поступить в институт, они возили ювелирку через таможню. Ты наряжал Диане елочку, а они открывали на Западе счета, на которые выводили партийные деньги. Вспомни наши этические дилеммы. В ситуации выбора ты будешь оперировать категориями хорошо или плохо, а эти люди оперируют категориями выгодно или нет. Если им будет выгодно закатать человека в цемент и утопить в Москве-реке, то для них это хорошо, они это сделают.

«Вот что таится в глазах Барракуд!» — сверкнула у Раздолбая мысль.

— Деньги будут у этих людей, — продолжал Мартин, — у тех, кто отменял для себя порядки задолго до того, как их отменили для всех, и у тех, кто решает для этих людей разные вопросы. Ну и по мелочи у всяких бандосов и коммерсов.

— Хорошо, а ты? — оправился Раздолбай от удара. — Разве ты отменял порядки или закатываешь кого-то в цемент?

— Я не закатываю никого в цемент, потому что это не выгодно для моей репутации. Есть люди, для репутации которых подобные вещи выгодны, но я к ним не отношусь. Я не отменял порядков, но я, скажем так… из тех, кто раньше других знал, что они дико отменятся. Поэтому теперь я решаю некоторые вопросы, да.

— Какие же, например? — недоверчиво спросил Раздолбай. Мягкотелый Мартин не был похож на человека, способного решать вопросы наравне с Барракудами, и попытка представить его в тренировочных штанах и черной кожаной куртке могла вызвать только ухмылку.

— Людям из пункта «А» в пункт «Б» нужно доставить по железной дороге некий продукт. У меня двести десять вагонов — я получаю дельту на перевозке.

— Что значит «у тебя»?

— Они мои.

Раздолбай попытался представить, сколько стоят двести десять вагонов, и не смог даже предположить цифру. Он понимал, как можно покупать вагончики в «Детском мире», но покупка настоящих вагонов была для него равнозначна покупке солнца.

— Ты хочешь сказать, что продал столько компьютеров, что смог купить вагоны? — усомнился он.

— Компьютеры — это была мелочовка, которой я перебивался в ожидании, когда вагоны можно будет перевести в собственность. Ну и завел за это время правильные связи. Не будь у меня этих связей, меня бы за эти вагоны грохнули или просто не дали бы ничего возить.

Раздолбай вспомнил разговор с родителями. Дядя Володя тоже хотел перевести издательство в собственность, а мама удивлялась, как это может быть.

— Как можно сделать собственными… — начал повторять Раздолбай мамин вопрос.

— Можно было дико! — развеселился Мартин, наливая себе еще виски. — Это именно то, о чем я говорил. Ты не просто не понимаешь, как работает механизм, ты даже не подозреваешь, что есть какие-то шестеренки и маятники. Поэтому, кстати, ты дико искренний чувак, и за это я дружу с тобой. Но, прости, если ты не модельный конь, за искренность тебе платить не будут, так что прими дружеский совет — не гоняйся за фантомами, которых тебе не получить все равно. Живи в кайф на доступном тебе уровне, поднимайся в пирамиде, и найдется достаточно неплохих телок, которых устроит твой уровень. Диане ты вдул — пусть ее рога будут самым красивым украшением твоей коллекции, но не пытайся еще раз допрыгнуть до этой планки. Это получилось в той, другой жизни. Считай, что земное притяжение с тех пор дико выросло.

Раздолбай сидел молча, оглушенный приговором — у него никогда не будет любви, и все упирается в деньги!

— Послушай, то, о чем ты говорил — все эти возможности с маятниками и шестеренками, это ведь только началось. Почему ты считаешь, что я опоздал навсегда? — спросил он, ненавидя свой задрожавший голос. — Я что, по-твоему, не смогу добиться чего-то годам к тридцати?

— Чего, например?

— Ну… того уровня денег, который нужен.

— Ты все-таки хочешь, чтобы разоблачение было полным, да? — уточнил Мартин. — Уровня денег не добиваются. Добиваются уровня компетенции. Я допускаю, что к тридцати годам ты сможешь разобраться в некоторых шестеренках, но тебя к ним уже не пустят, и решать ты ничего не сможешь.

Есть, правда, еще один путь… Как писал старина Бальзак в романе про упомянутого нами сегодня Растиньяка: «Этот мир надо завоевывать умением подкупать или блеском гения».

Если бы я видел на тебе подобный отблеск и в нашем упражнении ты хоть раз сказал бы, что хочешь стать кем-то… Ты ведь, кажется, рисовал, да? Если бы ты сказал: «Я хочу стать признанным художником» — и маниакально повторял: «Я хочу написать гениальный холст и продать его с аукциона», — я не говорил бы всех этих слов. Но результат получился такой, какой получился, и это не я ставлю тебе диагноз, а ты сам.

— Какой диагноз?

— Ты — раздолбай. Это не оскорбление, это — образ жизни. Раздолбаев в этой стране миллионов сорок, если брать зрелых самцов, и все почти будут как-то жить. Но сорока миллионов коней для всех нет, так что мечтать о них раздолбаю — обрекать себя на танталовы муки. Помнишь старика Тантала? Боги дико обломали его с водой и фруктами. Теперь я, с твоего позволения, выжру стакан, потому что необходимость говорить тебе неприятные, но спасительные вещи дико утомила меня.

Ощущение праздника, витавшее вокруг Раздолбая золотыми лампочками, исчезло. Смотреть на волнующие фигурки «коней» и говорить себе: «У меня никогда этого не будет» — казалось ему равнозначным отказу от жизни.

«Я заработаю! — думал он с ожесточением. — Я буду сидеть на Арбате по десять часов без выходных и зарабатывать тысяч двадцать! Вложусь во что-нибудь! Куплю проигрыватель! Открою палатку звукозаписи!»

— Не согласен! — с вызовом сказал он Мартину. — Пусть ты во многом прав, но я не могу сказать себе: «Нет, это не для меня». Спорим, у меня будут кони?

— Я не рекомендовал бы тебе со мной спорить.

— Почему?

— Ты знаешь, как я серьезно отношусь к подобным вещам — карты, пари, рулетка… Для меня это не игра, а воплощение жизненных законов, и, относясь к этому серьезно, я отдаю дань уважения Судьбе.

— Боишься проиграть?

— Мне нечего тебе проигрывать, а ты можешь проиграть жизнь.

— Ага-ха, — нервно хохотнул Раздолбай, испугавшись того, как серьезно заговорил Мартин. — Проигравшего в цемент закатают?

— Ты не врубаешься в шестеренки не только физической жизни, но и метафизической. Заявляя: «Спорим, я возьму от жизни самое лучшее», ты бросаешь вызов Судьбе. Судьба за это лишит тебя возможности получить среднее счастье и оставит два абсолютных варианта — стать победителем или неудачником.

— Ну, это ведь мои проблемы, верно? Давай поспорим.

— Ты представляешь, что такое поспорить по пьяни, что станешь олимпийским чемпионом, положить на спорт жизнь и остаться без медали?

— Или с медалью. Я не так пьян, как тебе кажется.

— А я в говно. Не втягивай меня пьяного в серьезные игры с метафизическими категориями.

— Ты просто любишь всегда казаться правым. Спор абсолютно безобидный, и твой отказ спорить доказывает, что ты не прав.

— Очень зря ты берешь на слабо человека, который гиперответственно относится к спорам.

— Ну так поспорь со мной! Слабо?

Мартин преобразился. Он подался к лицу Раздолбая так, словно хотел укусить его за нос, и, доверительно понизив голос, спросил:

— Ты готов, что спор будет не шутейным, а с настоящими ставками? Вызов бросил ты, поэтому условия назначаю я, согласен?

— Давай!

— Ты должен будешь пригласить меня в ресторан на ужин и прийти с конем. Мы оба понимаем, о каком уровне телок идет речь, так что варианты «просто симпатичная» не прокатят. К моменту ужина ты должен будешь находиться с этой телкой в отношениях четыре месяца. У телок может быть период транзитного вокзала, когда они встречаются с кем попало, но долго транзит не длится, и четыре месяца — это повод сказать, что она к тебе как-то относится. У вас должны быть общие фотографии — на ужине я их с удовольствием посмотрю. Не приведешь коня — ты проиграл. Откажешься от спора — ты проиграл. Телку я пробью по своим каналам, так что приведешь снятую проститутку — ты проиграл. Принимаешь?

— Смотря когда должен быть такой ужин?

— Сколько тебе сейчас лет?

— Двадцать.

— Значит, ужин должен состояться до шестнадцатого мая две тысячи двенадцатого года. К сорока годам с человеком все ясно, и если ты не приведешь коня до этого момента, я уверенно поставлю на тебе клеймо «неудачник».

Раздолбай нервно засмеялся.

— Мартин, ты пьян реально. Спорить на двадцать лет вперед? Конечно, я приведу за это время коня.

— Приведи.

— На что спорим?

— Я тебе подарю табличку с надписью «Победитель».

Поставишь на подоконник, будешь дико от нее кайфовать.

— Офигенный приз!

— Табличка будет из ста граммов чистого золота.

— Мы серьезно спорим или продолжаем шутить?

— Ты думаешь, владея тремя товарными составами, я не смогу подарить тебе табличку за тысячу двести долларов, или сколько она к тому времени будет стоить? Можешь не сомневаться.

— Ну, допустим… — с опаской принял Раздолбай ставку, поняв, что Мартин не шутит. — А что должен буду подарить я, если проиграю?

— Ничего. Если проиграешь, у тебя над кроватью жирным черным маркером будет написано «неудачник». Закрасишь надпись — она вернется. Переедешь — появится на новом месте. Помнишь дико страшную сказку о Синей Бороде? Будет как с пятном крови на том номенклатурном ключе.

— Как это у тебя, интересно, получится?

— Это уже моя забота.

Раздолбай замялся. Он думал заключить шутливый спор на бутылку шампанского, а получалось какое-то зловещее пари, которое действительно казалось судьбоносным вызовом. Надпись на стене и золотая табличка были всего лишь символами. На кон ставился путь к отступлению, возможность сказать «не очень-то и хотелось», если бы «кони» остались несбыточной мечтой. Заключая спор, Раздолбай не просто сжигал за собой мосты — он делал обладание красавицей мерилом жизни, и в случае неуспеха ему пришлось бы признавать себя неудачником в первую очередь перед самим собой. С другой стороны, уклонение от спора значило признание правоты Мартина и отказ от желанных девушек здесь и сейчас, в то время как, приняв спор, можно было за них целых двадцать лет бороться.

— Принимаю! — азартно согласился Раздолбай, протянув руку.

Мартин крепко сжал его пятерню и стал высматривать, кто мог бы разбить.

«Вдруг я зря это затеял…» — забеспокоился Раздолбай, но отступать было поздно — по дорожке сада, попыхивая трубкой, шел двойник Сталина.

— Иосиф, пшить, пшить! — позвал Мартин.

Сталин недоуменно поднял густые брови.

— Иди сюда, не ясно, что ли?

— Как ви со мной разговариваетэ? — грозно спросил Сталин с грузинским акцентом.

— Иосиф, не выебывайся, а то позвоню сейчас в твой Театр юного зрителя, или где ты там подвизаешься, и пойдешь бутылки собирать. Понял меня?

— Чтье ви такойе говорьитье? — растерялся Сталин, путаясь в акцентах и выдавая что-то вроде французского.

— Не шучу ни разу. Сюда иди.

Стараясь сохранять генералиссимусовское достоинство, Сталин опасливо подошел к столику.

— Разбей спор, — попросил Мартин, кивнув на сцепленные руки.

— Так бы сразу и сказали, ребята, — с облегчением сказал Сталин безо всякого акцента и сплеча рубанул по рукам.

— Можешь идти на заседание ревкома, — разрешил Мартин, — привет Каменеву.

— Я пэрэдам, — ответил Сталин, вернув правильный акцент, и удалился.

— Послать Сталина — изысканное удовольствие, но все-таки суррогат, — посетовал Мартин. — Знал бы ты, как хочется иногда послать подлинных сильных мира.

— Раз мы заключили спор, может, подскажешь теперь пару конских пастбищ, чтобы я имел шанс выиграть?

— Вот тебе вокруг, чем не пастбище?

Мартин кивнул в сторону барной стойки, возле которой в ожидании заказанного напитка переминалась «блонда в белом платье». Ее толстого спутника рядом не было.

«Берет на «слабо»! — подумал Раздолбай. — Считает меня неспособным подойти к такой девушке».

Желание доказать Мартину, что он ошибается в своих пророчествах, было сильнее робости, и Раздолбай направился к блондинке. Ноги у него подкашивались, как будто укорачивая рост с каждым шагом, и, подойдя к девушке вплотную, он ощущал себя карликом. От вида тонких щиколоток, обтянутых ремешком изящных туфель, и стройной талии, облитой белым платьем, у него чуть не случился обморок.

«Ебут же люди! — думал он с отчаянной завистью. — Где она, интересно, загорела в мае?»

Дождавшись, когда девушка возьмет у бармена коктейль и отойдет от стойки, Раздолбай встал у нее на пути и выпалил заранее вымученную фразу:

— Я совершил в жизни много глупостей. Может быть, сейчас я сделаю еще одну, но я хочу попросить твой телефон.

— Это действительно глупость, — холодно согласилась блондинка.

— Не больше, чем работать в эскорте, — пошел Раздолбай ва-банк.

Блондинка вскинула на него серые льдистые глаза и сдержанно усмехнулась, как бы отдавая должное.

— У тебя есть более интересные предложения?

— Не будем же мы обсуждать их здесь.

— Я скажу тебе телефон. Запомнишь — хорошо, не запомнишь — твои проблемы.

Скороговоркой назвав номер, блондинка ушла к своему толстяку, который обнаружился за дальним столиком, а Раздолбай поспешил на свое место, чтобы скорее, пока не забыл, нацарапать заветные цифры на салфетке обгорелой спичкой.

— Взял телефон! — похвастался он.

— Молодец, — равнодушно отреагировал Мартин. За это время он почти допил бутылку, и «молодец» прозвучало у него как «млаэц». — Я дико устал насиживать здесь геморрой. Пойдем сунемся на этот сеанс магии — может нам перепадет пара червонцев.

Мартин подхватил со стола остатки виски и зигзагами направился в сторону здания театра. Бутылка в руке придавала ему лихой вид подгулявшего морячка. Чтобы не отставать в лихости, Раздолбай взял свой стакан и, нарочно повторяя зигзаги друга, последовал за ним.

Вход в театр им преградили двое громил, железобетонные груди которых обтягивали черные куртки с надписями «security».

— Шоу заканчивается, ребята, опоздавшим нельзя, — пояснил один из них.

— Простите, вы кто? — осведомился Мартин.

— Охрана.

— Задача охраны — обеспечивать отдых и удовольствие гостей. Я — гость, а вы дико совершенно обламываете мне удовольствие.

— Такая наша задача.

— Ваша задача не в том, чтобы меня обламывать, а в том, чтобы охранять мой отдых, в случае если в зал попрется быдлота, чей вид может дико меня оскорбить.

— Ладно, пойдем, — попытался урезонить Мартина Раздолбай, но тот закусил удила.

— Вы понимаете, что я могу сделать один звонок и вас отправят охранять сортиры на Павелецком?! — разошелся он.

— Ну звоните.

— Проводите меня к телефону!

— Мы себе не враги.

— Дерьмо… Ваше счастье, что мы не на Западе, где уже вовсю пользуются сотовыми… Дикое свинство продавать билеты на самодеятельность дороже, чем в Ла Скала, и потом не пускать. В Ла Скала, между прочим, опоздавших пускают.

— Ладно, оставьте бутылку, и можете зайти, — позволил один из охранников.

— Не оставлю из принципа! Выбросить четверть бутылки «Гленфиддика» будет оскорблением этого напитка.

— Ну допивайте тогда.

— Я допью… Но если упаду прямо здесь и заблюю ваши номенклатурные говнодавы, передайте меня на руки моему водителю. Его зовут Фархад, он приедет в двенадцать.

Мартин встал за портьерой, и яркий свет фар проехавшего за окнами «Руссо-Балта» высветил на тонком бархате силуэт горниста.

— Слушай, ты — король, дико выдерживаешь этикет! — крикнул Раздолбай, заходясь от смеха.

Тем временем представление закончилось, и Барракуды со спутницами повалили из театра. Многие возбужденно мяли в руках десятирублевые купюры, смеясь и не веря, что с потолка так запросто раскидали настоящие деньги. Кто-то в толпе рассказывал, что, по замыслу устроителей, купюры должны были превращаться в этикетки от «Абрау-Дюрсо», но себестоимость таких бумажек получалась двадцать пять рублей за штуку, и разбрасывать настоящие десятки оказалось выгоднее. Когда последние зрители вышли из зала и столпились в фойе перед узким выходом на улицу, Мартин вышел из-за портьеры с видом человека, достигшего просветления.

— Слушай, если пить из горла, «Гленфиддик» ни фига не отличается от «Слынчев Бряга», — икнув, поделился он. — Может быть, это открытие поможет тебе заменять коней на более доступных телок?

— Мы уже поспорили.

— Да, но тебе же надо будет как-то сгонять дурняка.

Узнав, что представление закончилось, Мартин пригрозил охранникам судом за нарушение прав потребителя и потащил Раздолбая в ресторан «У Грибоедова». Туда их не пустил пожилой швейцар, потевший в теплую майскую ночь в черной, с золотом, суконной шинели.

— Вы члены Массолита? — строго спросил он, загораживая дверь.

Мартин замер как вкопанный, постоял, соображая, и расхохотался.

— Прелесть моя… — ласково сказал он швейцару, — разве членством определяется, какие замыслы роятся в моей голове? Возьмите пять страниц Достоевского и все поймете… Ну? Я вам подыграл?

Швейцар непонимающе смотрел на Мартина.

— Членский билет Массолита есть, спрашиваю? — повторил он.

— Почтеннейший, во всякой игре должна быть мера. Что вы хотите, чтобы я еще вспомнил? Не нам, не нам достанется ледяная кружка пива, о которой мы так мечтали!

— Тебе только пива не хватает еще, — пробурчал швейцар, не скрывая презрения.

— Ну, вот этого я уже не потерплю! — завелся Мартин.

Раздолбай дернул его за рукав, чтобы увести, но в это время к ресторану подошел приземистый Барракуда в зеленом пиджаке, сшитом будто из бильярдного сукна. Выудив из пиджачного кармана какое-то удостоверение, Барракуда показал его швейцару, и тот угодливо отступил, пропуская его.

— Уважаемый! — окликнул Мартин. — Бросаю к вашим ногам тысячу извинений! Что вы ему предъявили?

— Че, проблемы какие-то? — угрожающе насупился Барракуда.

— Проблема в отсутствии у нас дико люксового документа, который имеется у вас. Я хотел узнать, каким счастьем мы себя обделили.

— А-а… — заулыбался Барракуда и протянул Мартину раскладное удостоверение, на котором было золотом вытиснено «МАССОЛИТ».

— Во, гляди, братан, ксивы они замастырили. Десять косарей стоила, столик только по этим ксивам. Четкая ксива.

— Честь по чести, — оценил Мартин, разглядывая в удостоверении фотографию Барракуды, рядом с которой было написано, что в ночь с 16 на 17 мая 1992 года он является членом Массолита.

— Поняли теперь? — примирительно спросил швейцар. — Документ надо предъявить, что стол забронирован. А то претесь без документа, куда я вас пущу — людям мешать.

Забрав у Мартина удостоверение, Барракуда зашел в ресторан. Через приоткрытую на секунду дверь Раздолбай увидел прокуренное до молочного тумана помещение, в котором между заставленными едой столами, извиваясь, танцевали две девушки. Как и было обещано в газетной заметке, на них не было ничего, кроме передников.

— Уважаемый, забыл, что документ у меня есть, — сказал швейцару Мартин, доставая из бумажника сторублевку. — Такой документ действителен?

— Сынки, я пустил бы, но вас там не посадят.

— Постоим у бара.

— Без удостоверения не могу пустить.

— Гм… А если бы вам приказал товарищ Сталин?

— Чего? — посуровел швейцар.

— Ну, вам сколько лет? Выправка военная… Сталин бы вам приказал пустить, что тогда?

— Ты мне тут не заговаривайся. Сталин ему…

— Иосиф! — заорал Мартин, обернувшись к саду. — Иосиф, иди сюда! Твой сатрап не пускает нас в заведение общепита.

— Сейчас я тебе устрою «Иосифа»! — нешуточно разозлился швейцар и, приоткрыв дверь, крикнул что-то в прокуренную глубину помещения. Из клубящегося тумана начал, подобно Терминатору, вырастать огромный мужчина в форме охранника.

— В приемной у меня потолчешься, — бросил Мартин и потянул Раздолбая прочь.

— Дерьмо! — разбушевался он, когда они отошли. — Жалкие ничтожные людишки пестуют свою крупицу власти. Видел, как он раздул ноздри, услышав про Сталина? Держу пари, он ради номенклатурных доносов лично выбивал людям зубы. Когда вижу таких Наполеончиков, которым слаще халвы макать человека в кал…

— Да ладно, никто нас никуда не макал, — возразил Раздолбай, не чувствуя себя ущемленным.

— Не спорь со мной! Не спо-орь! Знаешь, чего я хочу?

Спроси меня. Сыграй со мной в игру «что ты хочешь». Не надо минуту — все равно буду отвечать одно и то же. «Что ты хочешь, Мартин?» — спроси меня!

— Мартин, что ты хочешь?

— Я хочу быть Воландом!

Раздолбай прыснул со смеху.

— А вот не смешно! Ни фига не смешно вообще! Ты же не знаешь, как это… Думаешь, так, все круто… Знаешь, что такое «гаремное настроение»? Я тебе расскажу! Вот у тебя сделка…

Ты все согласовал, отправил вагоны в Челябинск и прилетел сам, чтобы лично получить от бабая подпись и встать на погруз. Тебя встречает секретарша, проводит к бабаю. И тут он говорит, что подписать не может, потому что ему не дал добро имярек, которому должен разрешить имярек, а тому должен отмахнуть имярек, который не просто имярек, а первый помощник у Самого. Сам — ублюдок, трахающий школьниц. Реально школьниц! Я был у него в доме приемов, видел выводок девочек, которые его ждали… С такими тонкими ручками, ножками, костлявыми коленками… Фу, бля! Они ждали его, пили шампанское, звонили там домой, говорили буквально — «Мама, я у Светы, делаю уроки». И вот Сам должен дать помощнику ответ насчет нашей цепочки, а для него она не то что не главный бизнес, а так… услуга для каких-то своих людей, от которых ему надо что-то свое. И вот мы все, не последние люди, сидим, как дешевые шлюхи, и гаремно ждем, когда Сам изволит дотрахать школьницу, уделить время своему помощнику и дать ответ насчет нас. А он может про нас забыть! У него, понимаешь ли, «великие дела», а мы — пыль под ногами. Вагоны будут простаивать на путях, я буду торчать в гостинице в вонючей Челябе, где кислотный дождь оставляет на ботинках шанкры, торчать и думать — а не послать ли мне в жопу всю эту деловую жизнь? Я, конечно, не пошлю… Но я дико хочу быть Воландом! Я бы так стук-стук в приемную к Самому. Секретарша мне — ой, он сейчас занят! А я — да ничем он не занят, и занят быть не может, потому что ничего не смыслит в том, чем занимается. И ногой ему в дверь кабинета — бах! Превратил бы его в гусеницу, оставив человеческое сознание, и отправил в муравейник — пусть почувствует свое «величие». Что-то я так зол, что меня начинает отпускать… Не хочу, чтобы отпускало! Пошли к бару.

Дата добавления: 2015-08-05