Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Глава пятнадцатая. Сообщение мамы показалось раздолбаю ерундой

Читайте также:
  1. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  2. Глава пятнадцатая
  3. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  4. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  5. Глава пятнадцатая
  6. Глава пятнадцатая
  7. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Сообщение мамы показалось Раздолбаю ерундой. Вспомнив вчерашний день, он окидывал внутренним взором пепелище на месте своей души и считал, что никакие танки не смогли бы произвести в ней такого опустошения. Чего нервничать? Танки как приехали, так и уедут, а любви не вернешь.

— Какие танки? Мне плохо… — буркнул Раздолбай, злясь, что мама тревожит его из-за каких-то глупостей.

— Что, тебе плохо?

— Голова болит.

— Вот и хорошо — сиди дома, не смей выходить на улицу!

— Что, действительно так серьезно?

— Ты — недоумок?! — сорвалась мама на крик. — Говорю тебе, танки в городе, военный переворот! Захоронись в квартире и чтобы носа не высовывал!

Мама повесила трубку. Голова Раздолбая включалась медленно, словно старый ламповый компьютер, и тревожный смысл маминых слов доходил до него постепенно. Танки в Москве означали что-то грандиозное. Раздолбай включил черно-белый «Темп», пылившийся в углу комнаты с тех пор, как он ползал здесь со своей пластмассовой пушкой. По всем каналам, которые принимал ископаемый аппарат, показывали «Лебединое озеро». Подобное бывало во время траура по генсекам, но даже тогда балет оккупировал не больше двух-трех каналов, и хотя бы один канал показывал какой-нибудь «Сельский час». Страшно было даже представить событие траурнее смерти генсека!

Раздолбай не интересовался политикой. По обществоведению он едва вытягивал на тройку, газет не читал, школьные политинформации прогуливал. Власть государства, в его понимании, воплощали милиционеры, которых нужно было всячески избегать. Из обрывков сведений, полученных в разное время из разных источников, в его голове сложилась к десяти годам простая и понятная картина. Страна СССР, в которой ему повезло родиться, — самая большая, самая сильная и самая лучшая страна в мире. Они строят социализм — общественный строй, в котором нет богатых, не может быть бедных и никто никого не угнетает. В других странах одни люди угнетают других, поэтому некоторые живут в роскошных домах и ездят на шикарных автомобилях, а большинство влачит жалкое существование в каморках, перебиваясь с хлеба на воду. Как живут в роскошных домах, Раздолбай представлял слабо, а про жалкое существование знал очень хорошо из книги «Маленький оборвыш», которую задавали по внеклассному чтению. Еще он знал, что давно при царе они тоже жалко существовали. Богачи и попы угнетали народ — заставляли работать на фабриках за гроши и строить железные дороги за котелок каши. Так бы они прозябали по сей день, и Раздолбай тоже мог бы ютиться в подвале, тачая сапоги для какого-нибудь помещика вместо учебы в школе, но явился Ленин и устроил кровопийцам Октябрьскую революцию. Царя-гадину расстреляли, богачей выгнали, попам перестали верить, и с тех пор советское общество неуклонно движется по пути мира и прогресса. Некоторые страны последовали заветам Ленина и тоже выгнали своих богачей. Этим странам СССР помогает созидать прогрессивную жизнь, отправляет туда врачей и ученых, строит там современные заводы. Все люди давно присоединились бы к этим счастливцам, построив социализм у себя, но есть США и НАТО, которые не дают это сделать, создавая военную угрозу, международную напряженность и израильскую военщину. Ради того чтобы сохранить богачей, НАТО и США мешают освободиться храбрым вьетнамцам и пакостят свободным кубинцам. Они хотели бы разгромить светлый социализм навсегда, но Брежнев не дает это сделать и крепит мощь Советской Армии, против которой никто не рыпается. Армейскую мощь каждую субботу демонстрировали в программе «Служу Советскому Союзу», и Раздолбай с удовольствием смотрел эту программу, представляя, как НАТО все-таки рыпнется, а смелые парни на серебряных самолетах и зеленых танках налетят и накостыляют им по первое число.

Десятилетнему Раздолбаю и его школьным друзьям Брежнев казался единственной гарантией того, что НАТО не посмеет напасть, и их даже не смущало то, что он с трудом разговаривал. Они знали, что это великий человек, а великому человеку простительно шамкать в старости. Иногда кто-нибудь начинал со страхом представлять, что будет, когда Брежнев умрет. Это казалось невероятным — умереть Брежнев не мог. Он был гарантом мира во всем мире и не мог умереть, как не могло потухнуть солнце — гарант тепла и света. Все понимали, что его жизнь будут продлевать самые лучшие врачи, и, может быть, даже целые научные институты работают, чтобы этот человек жил как можно дольше. С помощью новых открытий Брежнев сможет жить и сто лет, и даже сто двадцать, но потом… потом все-таки умрет, и тогда начнется война.

НАТО и США некому будет сдерживать от нападения на социалистические страны, СССР придется за них вступиться, и хотя они, конечно же, победят, кому-то из них, наверное, придется погибнуть. Впрочем, считали они, к тому времени, когда Брежневу будет сто двадцать лет, им самим будет где-то по пятьдесят пять, и на войну их не призовут. Погибать придется тем, кому в этот момент окажется восемнадцать — двадцать, но эти ребята еще даже не родились, так что сочувствовать им рано. На этом страшные мысли о смерти Брежнева отступали, и небо снова казалось высоким и безмятежным.

А потом Брежнев умер, и ничего страшного не произошло. Через год умер его непонятный преемник, еще через год непонятный преемник преемника, и, перестав бояться войны, школьные друзья Раздолбая стали шутить, что любимое развлечение членов Политбюро — гонки на лафетах. Затем появился моложавый Горбачев, который бойко разговаривал без бумажки и резво ходил без посторонней помощи, и в жизни начались перемены, названные позже Перестройкой.

К тому времени Раздолбаю было уже четырнадцать лет, и у него накопилось много вопросов, на которые не было ответов. Так, например, он не мог взять в толк, почему, если их страна самая передовая, лучшую в мире игрушку — электрическую железную дорогу — делают не они, а немцы? Почему польские и французские индейцы сделаны аккуратно и красиво раскрашены, а индейцы Ростовской фабрики выглядят пластмассовыми блямбами? Почему капсюльный «кольт» «made in USA» стреляет оглушительно, а советский пистонный пистолет только дымно щелкает? Почему заграничные машинки красивые, а копии «Жигулей» и «Москвичей» — такие же угловатые куски железа, как их настоящие собратья? Без ответов на эти вопросы казалось нелепым писать под диктовку комсорга Лени Бадина: «Прошу принять меня в ряды ВЛКСМ, чтобы я мог наравне со старшими коммунистами развивать наше прогрессивное общество». Раздолбай хотел даже отказаться от этой формальности, но мама потребовала не быть «фрондирующим идиотом».

— Вступай! Не примут потом из-за этого в институт — поломаешь свое будущее, будешь локти кусать! — кричала она.

Раздолбай вступил, чтобы не ломать будущее, но «развитие прогрессивного общества» все равно казалось ему смешной неправдой. Ему было непонятно, как можно считать их общество прогрессивным, если все по-настоящему хорошее прорывается к ним из «непрогрессивного» общества — машинки, джинсы, хорошая музыка…

Лучшей музыкой в мире Раздолбай долгое время считал «Биттлз» и Челентано, но однажды в «Международной панораме» заговорили о «западном мракобесии» и показали полуминутный отрывок выступления группы KISS. Авторы передачи, видимо, рассчитывали, что советские люди в ужасе отшатнутся от размалеванных монстров и будут весь вечер залечивать душевные травмы прослушиванием Толкуновой, но получилось наоборот. На следующий день в школе Раздолбая говорили только об этом фрагменте: «Ты видел? А ты видел? Ваще!» Именно тогда Раздолбай подкатил к усатому меломану Маряге, которого до этого сторонился, и спросил, есть ли у него KISS и может ли он дать послушать. Маряга дал ему кассету с концертной записью, и Раздолбая захватило удовольствие, сравнимое разве что с разглядыванием девушек в кружевах.

Он слушал концерт по несколько раз в день и мучился новым вопросом — почему в их самой лучшей стране невозможно оказаться в такой же ликующей перед сценой толпе и так же хором скандировать имя любимых исполнителей «Кисс! Кисс! Кисс!»? И чтобы солист крикнул в ответ: «Next song is Love Gun!»,[68] и стадион взорвался бы этой невероятной музыкой, от которой вибрирует каждая клетка тела. Почему эту музыку не только нельзя услышать на стадионе, но даже на школьной дискотеке нельзя запускать для танцев?

То, что KISS нельзя запускать для танцев, было установлено опытным путем. На дискотеке по случаю окончания восьмилетки Маряга поставил «I was made for loving you baby»,[69] и комсорг Леня Бадин бросился к магнитофону, словно к загоревшейся бензоколонке, чтобы выключить песню на втором куплете. Марягу вызвали на комсомольское собрание. Он явился, держась как молодогвардеец, и, не дожидаясь обвинительных речей, сам взял первое слово.

— Я, конечно, понимаю, что, наверное, в чем-то не прав, раз меня вызвали, — сказал он. — Но я подумал, что если весь класс брал у меня слушать эту кассету и многим, включая Бадина, я делал запись, то нет ничего плохого в том, чтобы послушать всем вместе.

— Дома слушать можно, — объяснил сконфуженный Бадин, — а дискотека — публичное место, и там запускать нельзя.

— Почему нельзя, если все и так слышали?

— Тексты, — предположил один из активистов, — откуда ты знаешь, что поет эта группа? Может быть, они поют «убей всех вокруг», а ты не знаешь этого и заставляешь других под это плясать.

— «Убей всех вокруг» поет «Металлика», — ответил Маряга, знавший многие тексты наизусть. — «Кисяки» пели: «Я был рожден, чтобы любить тебя», — и не понимаю, почему под это нельзя плясать. «Самоцветы» поют то же самое, их тоже включать нельзя?

Послышались смешки. Все стали вспоминать тексты советских ансамблей и придумывать, за что можно их запретить. Собрание превратилось бы в балаган, но слово взяла отличница Лена Островская.

— Известно ли вам, — отчеканила она, сверкая голубыми глазами и очками в тонкой стальной оправе, — что две буквы «S» в названии группы напоминают рунические символы на касках эсэсовцев? Понятно ли вам, что, танцуя под эту музыку, вы оскорбляете память павших отцов и дедов?

Маряга опешил, и, видя его растерянность, Лена пошла в наступление. Ее глаза и очки сверкали, словно грани алмаза, а голос был такой же алмазной твердости. Она говорила, что символика не бывает случайной, и фашистские руны в названии означают фашистскую идеологию группы. Утверждала, что вся рок-музыка пропагандирует секс, стяжательство и насилие, и пусть слова песен остаются для многих непонятными, их энергия проникает в сознание и отвращает людей от служения общему делу. Заявляла, что сегодня все, как обезьяны, будут прыгать под американскую песню, а завтра станут повторять за «Голосом Америки», что у них плохая Родина. И так далее, и так далее.

Несмотря на отличную учебу, Лену считали дурой, но возразить ей по существу Маряга не смог. Леня Бадин вынужден был сделать ему «комсомольское предупреждение», означавшее исключение из рядов ВЛКСМ в случае любой оплошности, и записал это в протоколе собрания. Оплошность Маряга совершил очень скоро. У него была пустая пулеметная лента, которую он изредка носил на поясе поверх брючного ремня, чтобы круто выглядеть, и милиция задержала его за «неподобающий вид». По дороге в отделение он сумел незаметно сбросить ленту в решетку водостока и, сделав наивные глаза, стал спрашивать, какие к нему претензии.

— Где она? Где пулеметная лента?! — переполошились милиционеры.

— А я ее вместе с пулеметом выбросил! — пошутил Маряга, и в комсомольскую ячейку пришел протокол с требованием «принять меры в отношении вызывающе недопустимого поведения».

Леня Бадин скрепя сердце снял с лацкана Маряги красный флажок с профилем Ильича, а Маряга шутил, что, сэкономив членские взносы, купит пару чистых кассет для пропаганды секса, стяжательства и насилия. Когда пришло время поступать в институт и потребовалась характеристика с места учебы, ему было уже не до шуток. Характеристику писала Островская, и Маряга всерьез боялся, что ярлык «исключен из комсомола за несоответствие облику советского человека» закроет ему дорогу в МАИ. Опасения оказались напрасными — в разгар Перестройки в характеристики уже никто не смотрел, и дорогу в МАИ Маряге закрыло плохое знание математики, достаточное, впрочем, для службы в гарнизоне ПВО на Дальнем Востоке, где его автоматически приняли в комсомол обратно.

Непонятная роль комсомола и странные запреты тоже были в копилке Раздолбайских вопросов. Ему было очевидно, что более прогрессивным является общество, где KISS выступают на стадионе, а с пулеметной лентой можно свободно ходить по улице, и он хотел понять, почему его пытаются убедить в обратном. Дядя Володя был единственным человеком, с которым он говорил на такие темы, и все ответы отчима начинались со слова «зато».

— Зато ты бесплатно учишься в хорошей школе, а летом бесплатно ездишь в хороший лагерь, — отвечал дядя Володя. — Зато, если заболеешь, тебя бесплатно положат в хорошую больницу и, если нужно, сделают бесплатную операцию. «Там» с тебя за это сдерут три шкуры, а если нет денег — ложись-помирай. Зато у нас по городу можно спокойно гулять ночью, а в Нью-Йорке или Чикаго тебя вечером разденут, а то и убьют. Зато у нас нет бедных, бездомных и безработных, а «там» на улицах спят нищие.

Все эти «зато» Раздолбая не убеждали. Школу он считал ярмом, а не благом, и, будь его воля, он бы в нее не ходил.

Больница была местом, куда не хотелось попадать, и не становилась привлекательной от своей бесплатности. По поводу ночных гуляний дядя Володя и вовсе заблуждался, потому что не бывал в Теплом Стане, не звонил там из телефонной будки и не уворачивался потом от кусков асфальта. Да что Теплый Стан! Угрожающую скороговорку «Стой-бля-сюда-иди-кого-знаешь-нах?» Раздолбаю приходилось слышать даже по дороге к дому. Он знал, кого надо, и после имен Джан, Ульян, Толя Крылов вечерние встречи обычно заканчивались дружеским похлопыванием по плечу, но иногда это не срабатывало. Однажды, в ответ на перечисленные имена-пароли, какой-то белобрысый амбал рванул на груди рубаху, показав татуировку из двух скрещенных топоров, и стал орать, что вчера откинулся, а Толю Крылова имел у параши. Раздолбай смекнул, что находится в паре секунд от бесплатного попадания в хорошую больницу, и умчался через дворы, слыша свист ветра в ушах и затихающий за спиной вопль «Стоя-я-ять, па-а-адла!». Он не мог поверить, что по улицам Нью-Йорка ходят более опасные типы, чем амбал со скрещенными топорами, и попрежнему не понимал, ради чего их жизнь делают серой, да еще заставляют верить, что такая жизнь — самая лучшая.

С появлением видеомагнитофонов, подаривших возможность смотреть недоступные раньше фильмы, Раздолбай окончательно уверился в том, что их всех обманывают и лишают множества прелестей. Он увидел, что жители мира, из которого эти фильмы пришли, отдыхают в красивых барах, а не стоят в очереди к магазину «Вино», как жители «самой прогрессивной страны». Узнал, что в том мире ездят на роскошных машинах и живут в красивых домах вовсе не «некоторые», а очень даже много людей. Подметил, что нищие, о которых говорил дядя Володя, «там» действительно есть, но они запросто пьют баночное пиво, доступное «здесь» только дипломатам и спекулянтам. Однажды Маряга купил такое пиво у таксиста по цене трех пачек сигарет, и они пили его целой компанией по глотку, да еще тянули потом жребий, кому достанется пустая банка, чтобы поставить ее дома на видное место. И это признак передового общества? Конечно, Раздолбай не согласился бы стать нищим ради баночного пива, и то, что в их мире невозможно сделаться таким бедным, чтобы жить на улице без гроша в кармане, казалось ему очевидным плюсом СССР. С другой стороны, в СССР нельзя было сделаться и богатым, чтобы ездить на спортивной машине в гости к красивым женщинам, как в «Ночных грезах Далласа».

Представляя себя в том мире, Раздолбай, конечно, видел свое место в спортивной машине, а не в картонной коробке на улице и, просматривая у Маряги очередной фильм, с досадой сетовал:

— Ну почему они могут нормально жить, а мы нет?

— Потому что у них капитализм, а у нас «совок», епта, — отвечал Маряга, и его красноречивое «епта» выражало все недосказанное.

К третьему году Перестройки ответы на вопросы Раздолбая стали появляться там, где их меньше всего можно было ожидать, — в газетах. Объявили Гласность, и в прессе стали печататься статьи, которые несколько лет назад считались бы запрещенной литературой. Мама Раздолбая зачитывалась этими статьями с таким восторгом, словно всегда считала, что земля держится на трех китах, и вдруг получила в руки учебник по астрономии.

— Вы послушайте! — восклицала она, приглашая приобщиться Раздолбая и дядю Володю к открывшимся тайнам. — Система социалистического производства мертва по своей природе из-за отсутствия конкуренции!

— Чушь собачья, — спокойно возражал дядя Володя. — Я конкурирую с тремя издательствами, и госзаказ дают за лучший проект. Не читай глупостей.

— Ты не понимаешь! — вскипала подкованная газетами мама. — Госзаказ — не конкуренция. Был бы свободный рынок, все проявляли бы инициативу. А так — ждут плана, и мы по двадцать лет ходим в ботинках одной модели.

— У тебя в шкафу сколько пар?

— Я не про себя говорю, а про страну в целом. Мы за границу ездили — привозили. Ты наши магазины можешь сравнить с французскими?

— С французскими я могу наши корабли и самолеты сравнить — наши лучше.

— Я корабли на ногах не ношу и самолетами не питаюсь, а мяса в магазинах нет. И вот написано, почему у нас пустые полки… — Мама выуживала из кипы разбросанной прессы другую газету и зачитывала: — «Косная система распределения несравнима по эффективности с гибким механизмом предпринимательства…» Это серьезные люди пишут — экономисты, которым наконец говорить разрешили!

Дядя Володя призывал маму прекратить газетную лихорадку, объясняя, что Перестройка подняла пену и писать статьи стали все, кому не лень, а Раздолбай уловил в маминых речах созвучие собственным мыслям и несколько раз выступил в роли благодарного слушателя. Фрагменты статей в мамином пересказе сформировали у него в уме новые представления о жизни, под влиянием которых прежняя картина мира осыпалась, как старая мозаика. Он узнал, что их страна никогда не была самой лучшей. Совершив Революцию, они сошли с естественного исторического пути и отпали от Цивилизованного мира, где существуют демократия и рыночная экономика с конкуренцией. При конкуренции все стремятся делать товары лучше, чем у других, поэтому одежда, машины и магнитофоны получаются в Цивилизованном мире такими качественными, а в магазинах всегда все есть. Основы демократии уже заложены Перестройкой, но пока «ржавый социалистический локомотив не переведут на рыночные рельсы», вещей и продуктов на полках не будет.

Метафора про ржавый локомотив понравилась Раздолбаю, и он стал ждать, когда Горбачев прикажет стрелочникам перевести его, куда надо. Понятно было, что ждать придется долго, но ради того, чтобы когда-нибудь влиться в Цивилизованный мир, стоило потерпеть. Тем более жизнь и так начинала нравиться. По телевизору стали показывать интересные передачи, и вечерний «Взгляд» с непривычно живыми ведущими, не похожими на биороботов из программы «Время», казался олицетворением демократии. Любителей ходить с длинными волосами или носить на поясе пулеметные ленты уважительно окрестили «неформалами», и милиция перестала задерживать их за «неподобающий вид». В музыкальных программах начали появляться зарубежные исполнители. Даже мечта побывать на рок-концерте стала реальностью, и хотя «Черному обелиску» было далековато до «Джудас Прист», а после концертов толпу «металлистов» конвоировали к метро внутренние войска, было понятно, что общество наконец-то становится прогрессивным по-настоящему. В девятом классе Раздолбай съездил с Марягой в Ленинград на концерт

«Скорпионс» и, возвращаясь обратно, мечтательно сказал ему в поезде:

— Слушай, так, может, и у нас нормальная жизнь начнется?

— Ни хрена не начнется — все равно «совок», епта, — ответил Маряга, и Раздолбай согласился. Чем больше появлялось в жизни невозможных раньше вещей, тем понятнее было, что этих вещей недостаточно и надо больше.

Теперь, узнав про танки и переключая телевизор с «Лебединого озера» на «Лебединое озеро», Раздолбай вспоминал «Сказку о Золотой рыбке». Он догадывался, что случилось, — они все захотели слишком многого и перешли дозволенную грань. Сколько раз бывало, он слышал в передаче «Взгляд» чересчур смелые, по его мнению, разговоры и ощущал себя соучастником расшалившихся озорников. Казалось, еще немного, и строгие родители надерут уши, но родители не вмешивались, отчего возникало подспудное беспокойство — а вдруг, если безнаказанно шалить дальше, то можно самим себе навредить? И вот «родители», похоже, вмешались.

Раздолбай не знал, что происходит на улицах, и ему рисовались драматические картины. Он представлял, как солдаты прикладами гонят ведущих «Взгляда», а милиционеры ловят на улицах «неформалов» и жгут тиражи «СПИД-Инфо». Танки в его напуганном воображении начали было стрелять из пушек по каким-то зданиям, но он тут же осадил фантазию, сказав себе, что такого не может быть никогда и, вместо того чтобы выдумывать всякую жуть, надо выйти из дома и осмотреться.

Нарушение маминого требования «захорониться» Раздолбай возместил осторожностью — из подъезда он выглянул так, будто в городе свирепствовали оккупационные изверги. Во дворе, как обычно, трепетали на ветру клейкие листочки старого тополя. Старушка в доме напротив сыпала из форточки крупу, на которую слетались голуби. Убедившись, что все спокойно, Раздолбай вышел из дома и направился по тихой улице в сторону Ленинградского шоссе, рассчитывая застать там какие-нибудь приметы больших событий. Около киоска «Союзпечать» он увидел пятерых мужчин среднего возраста, которые, образовав тесный кружок, вместе слушали радиоприемник. Посчитав это первой приметой, Раздолбай остановился поблизости и прислушался.

«…Власть на всех уровнях потеряла доверие населения. Политиканство вытеснило из общественной жизни заботу о судьбе Отечества и гражданина. Насаждается злобное глумление над всеми институтами государства… — доносился из приемника голос диктора, пытавшегося походить на знаменитого Левитана. — Воспользовавшись предоставленными свободами, попирая только что появившиеся ростки демократии, возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза…»

Услышав чеканный голос, вещавший про злобное глумление и попранные ростки, Раздолбай понял, что его первые догадки верны и «родители» действительно вмешались, чтобы вернуть всех в эпоху, когда за включение рок-музыки на дискотеке вызывали на комсомольское собрание. Он с тоской представил, как в институте появится своя Лена Островская, которая будет сверлить окружающих алмазным взглядом и требовать: «Не смейте слушать «Дип Перпл»! Это злобное глумление над культурой нашего Отечества! Вы попираете ростки служения общему делу!»

Словно создавая легионы таких Лен колдовским заклинанием, диктор продолжал чеканить:

«…циничная спекуляция на национальных чувствах — лишь ширма для удовлетворения амбиций. Ни сегодняшние беды своих народов, ни их завтрашний день не беспокоят политических авантюристов».

— Пошли они на хер, лови «Эхо», — сказал один из мужчин.

Хозяин радиоприемника завертел ручку настройки, и приемник, побулькав, настроился на другой голос, говоривший не по-дикторски, а словно обычный человек в телефонную трубку — торопливо и сбивчиво:

«…сейчас колонны демонстрантов прибыли на Манежную площадь, их никто не разгонял. На данный момент известно, что войска занимают отведенные им позиции в цент ре Москвы. У Белого дома располагается бронетехника батальона Тульской дивизии ВДВ, и в то же время там собрались несколько тысяч человек, к ним вышел Борис Ельцин. Он зачитал с танка «Обращение к гражданам России», в котором назвал действия комитета по чрезвычайному положению «реакционным, антиконституционным переворотом»…»

— Ни фига себе! Борзый чувак этот Ельцин! Кто он такой вообще? — удивился Раздолбай, пожалев, что не следил за новостями и впервые слышит фамилию храбреца, посмевшего забраться на танк и зачитывать с него какие-то обращения. Наблюдать за событиями, не зная, кто есть кто, было все равно, что следить за шахматной партией, не понимая правил игры, и Раздолбай поспешил обратно домой, чтобы позвонить маме и обо всем ее расспросить.

— Какое обращение зачитал Ельцин, откуда ты знаешь? — всполошилась мама.

— Люди радио на улице слушали.

— Я же запретила тебе выходить!

— Они около подъезда стояли, я просто из окна высунулся. По какому-то «Эху» сказали, что демонстранты к Белому дому пришли.

— Ну, разгонят всех к черту, не понимаешь, что ли? Не вздумай никуда ходить, если саперной лопаткой по башке получить не хочешь.

— Ладно. Так Ельцин — это кто все-таки?

— Президент России. Как можно таким Митрофанушкой жить?

— Каким «Митрофанушкой»?

— Все, не могу больше говорить с идиотом! Сиди дома, не смей носа высовывать!

Мама была на нервах, и на идиота Раздолбай не обиделся.

Тем более, узнав, что Ельцин — президент России, он и в самом деле почувствовал себя идиотом. Что значит президент?

А кто тогда Горбачев? А если Ельцин — президент, то почему войска подчиняются не ему, а какому-то непонятному комитету?

«Посмотрю вечером новости, — решил Раздолбай. — Не может быть, чтобы «Время» тоже заменили балетом».

До вечера он сидел дома тихо, как мышь, и даже не включал музыку, прислушиваясь к уличному шуму — не слышно ли выстрелов. Выстрелов не было. Только город шумел более напряженно, и в его тревожном гуле Раздолбаю чудился рык танковых моторов и злой гусеничный лязг.

Новостной выпуск начался предсказуемо. Диктор с каменным лицом зачитал «Обращение к советскому народу», которое Раздолбай частично слышал по радио, и полный текст этого обращения подтверждал — «строгие родители» вернулись, озорству Перестройки пришел конец и все хорошее, что появилось в жизни за последние годы, теперь отнимут, объяснив, что в светлом социализме таким пагубным явлениям не место. Раздолбай понимал, что не станет живого «Взгляда» и рок-концертов, исчезнет «СПИД-Инфо» из киосков и зарубежные исполнители из «Утренней почты». Этого было жалко, но с такой потерей можно было смириться. Как говорил приятель дяди Володи, вдребезги разбивший «Жигули» в день покупки: «Не жили красиво, нечего и привыкать». Противно было другое: возвращение старой жизни подразумевало воцарение прежней картины мира, в центре которой звездилось и колосилось «самое прогрессивное общество», а чтить эту рассыпавшуюся мозаику было уже невозможно. Если, подписывая заявление в комсомол, Раздолбай все-таки одергивал свое неверие и допускал, что может чего-то не понимать, то сейчас он не мог представить, как будет слушать без глумливой ухмылки что-нибудь вроде: «Завоевания Великого Октября проложили всему народу путь к светлому будущему». И ладно бы только слушать! Придется ведь когда-нибудь и повторять.

После дикторов показали членов комитета по чрезвычайному положению, и это был первый сюрприз. Раздолбай ожидал увидеть настоящих «строгих родителей», которые отбирали сладкое, но зато могли вывести в люди, а перед ним предстали шестеро скучных мужчин с постными лицами гробовщиков, одетых в одинаковые серые костюмы. Таким персонажам было место в голливудском фильме про Джеймса Бонда, но никак не в реальной жизни.

«И сладкое заберут, и в люди не выведут», — подумал Раздолбай, подразумевая, что «СПИД-Инфо» с рок-концертами запретят, а сыр с мясом в магазинах так и не появятся.

Отвечая на вопросы журналистов, гробовщики явно темнили, и подозрительнее всего была тайна, куда делся Горбачев. Главный гробовщик, шевеля бровями, как автодворниками, мямлил, что президент заболел, и напоминал двоечника, уверяющего, что учил, но забыл.

За гробовщиками появился военный с пугающей должностью «комендант Москвы», и его внешность тоже была голливудской — в полицейских боевиках такими изображали маньяков-насильников. Комендант-насильник сказал, что войска с танками ввели для безопасности москвичей, и это было уже совсем странно. Какая опасность угрожала москвичам, которые неделю назад беззаботно пели «хэй, да обрез стальной» в ресторане на проспекте, где стояли теперь колонны бронетехники, было непонятно. Не пьяных же по домам развозить пригнали сотни танков! Краем уха Раздолбай слышал про какие-то волнения в Грузии и в местечке с кашляющим названием Карабах, но если там действительно было опасно, то бронетехнику, по его мнению, надо было отправлять туда, но никак не в Москву.

«Нет, здесь дело не чисто, — предположил он. — Убили серые гробовщики Горбачева. Убили и ввели танки, чтобы никто не возмущался».

Тут же показали и танки. Грозные машины смотрелись на городских улицах словно выставочные экспонаты, и так же относились к ним горожане. Дети забирались на броню и ели вместе с солдатами мороженое, а взрослые обступали технику с почтительным любопытством и как будто собирались спрашивать: «Сколько по трассе выжмет? А по бездорожью?»

Спрашивали, впрочем, другое — для чего приехали и будете ли стрелять.

— Не будем мы ни в кого стрелять, — миролюбиво заверял молодой боец, показывая пустую обойму. — Вот, нет у меня патронов.

Раздолбай посмеялся над своими утренними страхами и над кликушеством мамы, которая кричала про саперные лопатки, — бояться было нечего. Даже если гробовщики что-то сделали с Горбачевым, чтобы вернуть серую, как их костюмы, жизнь, они все равно оставались законными советскими руководителями и пригнали свои советские танки, а не какую-нибудь армию вторжения. Постоят эти танки столько, сколько руководители сочтут нужным, и вернутся на базы.

Раздолбай думал, что сюрпризов больше не будет, но началось самое удивительное — показали сюжет о президенте Ельцине. Седой здоровяк с лихим чубом забрался на танк, назвал ввод войск незаконным и смело призвал всех к забастовке. При этом в новостях подтвердили, что он президент, и крупно показали подписанный им указ, отменяющий все указы гробовщиков. Тут Раздолбай вконец запутался. Что это за президент, который не командует армией и зачитывает указы с какой-то мятой бумажки в окружении небольшой кучки людей? Да он просто смутьян! Президентом был Горбачев, но гробовщики в серых костюмах что-то с ним сделали и забрали его президентство себе, подобно Горцам, которые забирали энергию вечной жизни, отрубая головы другим Горцам. Пусть эти гробовщики казались неприятными типами, но в глазах Раздолбая они были реальной властью, а непонятный Ельцин — самозванцем, которого он видел первый раз в жизни. И вот этот самозванец открыто призывал всех к неповиновению и, чего доброго, к столкновениям с армией. Сказали ведь гробовщики и их комендант-маньяк — войска введены для спокойствия, чтобы не было беспорядков. Не надо терять спокойствие, и войска уйдут — это же так просто! Неужели смутьяна кто-то послушает и начнет не повиноваться, не понимая, что войскам из-за этого придется остаться и, может быть, даже применить силу?

Как ни странно, не повиноваться начали многие. Одни кричали в мегафоны о бессрочной политической забастовке, другие, словно пионеры на сборе металлолома, тащили какие-то громоздкие железки и складывали их в баррикады. Этими баррикадами из труб, арматуры и бетонных блоков был уже перегорожен весь центр. Грузовики волоком тащили по асфальту плиты для новых заграждений, а один из проездов перегораживал перевернутый самосвал.

«Это уже совсем глупость! — возмутился Раздолбай. — Самосвал государственный, кто за него отвечать будет? Ельцин-смутьян призвал, водила-дурак послушался, а потом будет отчитываться перед начальством и работать за этот самосвал полжизни. Этот «президент» совсем, что ли, не соображает, к чему зовет? И куда смотрят гробовщики, если все это в новостях показывают? «Брать в первую голову телеграф» в школе не учили, что ли? Хотят, чтобы люди не понимали, кого слушаться? Что вообще происходит?»

Чувствуя себя сбитым с толку, Раздолбай выключил телевизор и позвонил Валере. Он решил погулять завтра в городе, чтобы все разведать, и хотя дети на броне танков внушали чувство безопасности, гулять в компании с Валерой было бы спокойнее.

— Ну, как тебе ситуация? — сразу спросил Раздолбай, полагая, что Валера все знает и объяснения не нужны.

— Мудовая ситуация, но то, что у нас будет свой Тяньаньмэнь, я говорил еще год назад, когда Горбачева с трибуны прогнали.

— Кто прогнал? Какой Тяньаньмэнь?

— Слушай, ты с другой планеты, что ли? Вообще ничего не знаешь? — с раздражением удивился Валера.

— Я много знаю про то, что меня интересует, — парировал

Раздолбай, обижаясь, что его все время тычут носом в невежество — то мама, то лучший друг.

— Это про хэви-метал, что ли?

— Будешь выеживаться или объяснишь нормально?

— Мне такие вещи даже объяснять неудобно. То, что Земля вокруг Солнца вертится, ты знаешь хотя бы?

— Валера, заканчивай! Я ездил в Ригу, за новостями не следил.

— Рига ближе Германии, почему я должен тебя просвещать? Ладно… Все на самом деле просто — Горбачев распустил стадо, стадо начало борзеть. В республиках его стали посылать, на первомайскую демонстрацию пришли в прошлом году с плакатами, требующими его отставки, и он как обосранный ушел с трибуны. А за год до этого подобное было в Китае. Там тоже стадо оборзело — собрались на площади, стали кричать: «Долой партию!» Ну, их потерпели месяц, попросили по-хорошему разойтись, потом подавили танками, и все. Я говорил, что рано или поздно то же самое будет здесь — вот началось.

— Ты хочешь сказать, эти баррикады и демонстрации подавят?

— Однозначно подавят, пацанчик. Как матросиков в Кронштадте — тра-та-та-та, и будешь опять комсомольцем ходить, слушать на собраниях о разлагающем влиянии западной музыки.

— Но это же кошмар!

— Никакого кошмара — раньше ходил, опять походишь. Кошмар будет, если этого не сделать.

— Ты издеваешься, что ли?

— Абсолютно нет. Это ты думаешь только о себе и о том, что тебе слушать. А миллионы людей думают, что им пожрать, и сходят с ума от пустых полок.

— Так пустые полки, потому что распределительная система не работает. Был бы свободный рынок… — хотел блеснуть Раздолбай познаниями, но Валера перебил его:

— Ты, пацанчик, не повторяй то, в чем ни хера не смыслишь! Система работала сорок лет после войны и работала бы дальше. Тебе рассказать, как ее угробили тремя-четырьмя законами, по которым теперь «бизнэсмэны» вроде Мартина скупают на предприятиях сырье для кооперативов, а заводы-смежники сосут болт? Рассказать, как этими кооперативами нарушили баланс наличных и безналичных денег? Это ни на один час разговор, и, боюсь, ты не знаешь большого количества понятий. Я тебе объясню просто: давай подрежем тебе сухожилия на ногах, вольем в вены три литра воды и заставим бежать кросс. Ах, не можешь! Ну, это у тебя организм плохой. Понятная аналогия?

— Какая связь между водой в венах и пустыми полками?

— Вот я и говорю, что ты не знаешь большого количества понятий. Термин «денежная масса» тебе говорит что-нибудь?

— Мне — нет, а ты откуда про это знаешь?

— Книжки читал. Не повторяй то, что пишут в газетах, если в этом не разбираешься. Все эти разговоры про свободный рынок — фуфло для баранов. Объявили бы тридцать седьмой год, я бы этими писаками занялся лично, мне пошли бы черный кожак и «наган». Правильно решили этот бардак сворачивать, пока все не рухнуло окончательно.

— Что должно рухнуть-то?

— Все. Вообще все! Запад — это соленый водоем, а мы — пресный. Если плотину расшатывать, то ее рано или поздно прорвет. То, что пресная и соленая вода, смешавшись, дадут соленую воду, тебе объяснять не надо? Можно красиво писать, как лещам и карпам будет вольготно житься в море, где резвятся тунцы, но правда в том, что если их туда выпустить, они тупо сдохнут. Поэтому правильно будет поглушить самых борзых лещей динамитом и сберечь водоем. Понятно изложил?

— Да уж, коменданту Москвы понравится. Ладно, пока никого не глушат, поехали завтра в центр? Походим — посмотрим.

— У меня ночью самолет в Гамбург, если, конечно, границу не перекрыли.

— То есть ты сам к тунцам сматываешься, а нам советуешь за плотиной жить? — вспыхнул Раздолбай, которого взбесило то, что Валера строит из себя «сталинского сокола» с билетом до Гамбурга в кармане.

— Я не сматываюсь, а еду учиться. Но если я хочу и могу работать на Западе, это не значит, что мне насрать на тех, кто здесь остается.

— А по-моему, тебе как раз насрать! У нас только стала начинаться нормальная жизнь, а ты с хиханьками говоришь, что она сейчас кончится и мы будем опять на собрания ходить.

— То, что понимаешь под нормальной жизнью ты, совсем не то, что понимают под нормальной жизнью шахтеры, которым уже год жрать нечего. Что лучше, по-твоему, ходить на собрания или чтобы несколько миллионов вымерло?

— Да с чего ты решил, что кто-то вымирать будет?

— Почитай историю, пацанчик. Не ту, что в учебнике для шестого класса, а ту, что в серьезных книгах. О распаде государств почитай, о распаде империй. Это всегда война, всегда кровь. Уже все трещит по швам, уже убивают людей в Тбилиси, в Армении, но ты же ничего этого не знаешь, тебе это неинтересно — главное, чтобы Диана дала. Она тебе дала, кстати?

Валера больно ткнул в открытую рану. На глаза Раздолбая словно упали очки с красными стеклами, и он процедил, стараясь, чтобы его слова звучали как можно злее:

— Я про нее в таком тоне говорить не хочу. А ты, пацанчик, определись — или кожак с «наганом», или билет до Гамбурга. Пока не определишься, можешь свои познания про денежную массу запихнуть в жопу.

— Ладно, все, у меня дела, — бросил в ответ Валера и повесил трубку.

«На ровном месте поссорился с другом», — с огорчением осознал Раздолбай.

То, что Валера приветствовал «сворачивание бардака», его возмущало. Он не мог поверить, что товарищ может всерьез желать возвращения кретинизма с красно-белыми транспарантами, но вынужден был признать — баррикады скорее всего действительно подавят, людей разгонят, и на собрания придется ходить.

«Валере-то что! Он будет работать в своем «Дойчебанке», приезжать сюда раз в год в блестящих ботиночках, рассказывать, что «там» у него “Мерседес”», — зло думал Раздолбай.

Все, кто уезжал «туда», вели себя именно так. Среди знакомых дяди Володи было несколько человек, уехавших за рубеж, и все раз в году приезжали к ним в гости, одетые с иголочки, смотрели на них сочувственно, как на больных, и с притворной небрежностью рассказывали — кто о машине, кто о большом доме, а кто об университете, в котором учатся дети. Дядя Володя слушал таких гостей с непробиваемым равнодушием, а мама таяла от этих рассказов и спрашивала потом дядю Володю, нельзя ли Раздолбая тоже отправить «туда» учиться — другие ведь своих детей устраивают, вдруг Раздолбай тоже выучится и как-нибудь «там» зацепится. Дядя Володя отвечал, что будущее Раздолбая гораздо понятнее «здесь» и не надо садиться на два стула, потому что и «там» себя не найдет, и «здесь» потеряется. Раздолбай соглашался, но больше из-за лени. Он бы с удовольствием поехал «туда», но «здесь» все было понятно и просто, а цепляться «там» казалось труднейшим делом. Теперь он ругал себя за лень и думал, что вот Валера не поленился — рискнул, поехал, нашел возможность учиться и теперь летит в Гамбург. А он остается в Москве с танками на улице и комсомольскими собраниями в будущем. Да еще с разбитым Дианой сердцем! Вспомнив Диану, Раздолбай начал было себя жалеть, но город за окнами по-прежнему издавал тревожный гул, словно где-то под землей пришли в движение огромные шестеренки, и жалеть себя в такой момент, сокрушаясь о потерянной любви, показалось отвратительно жалким.

За ночь предчувствие грандиозных событий стерло боль переживаний словно ластиком, и, вскочив утром с кровати, Раздолбай обнаружил на месте выжженной в груди пустоты бодрое сердце, полное любопытства. Даже не позавтракав, он набросил ветровку с капюшоном, чтобы защититься от моросящего дождика, и отправился гулять в центр.

До ближайшей станции метро он поехал на частнике, как поступал всегда, когда не хотел терять время на ожидание автобуса. На Ленинградском проспекте были заметны первые признаки событий — вдоль обочины тянулась колонна военных грузовиков и бронетранспортеров. Машины стояли на месте. За брезентовыми пологами кузовов были видны вооруженные солдаты.

— Что ж это творится-то? — посетовал Раздолбай, приглашая к разговору водителя, чтобы выведать его мнение.

— А что творится? Давно пора этого «меченого» к ногтю прижать, — отозвался водитель. — У нас бардак всегда был, но надо же и в бардаке хоть какие-то берега держать. Зубной пасты купить не могу, солью зубы чищу — это куда годится?

— Так это разве Горбачев устроил, что ничего нет? Баланс наличных денег нарушился, — блеснул Раздолбай новыми познаниями.

— Я не знаю, какой баланс, но «Жемчуг» раньше в каждом ларьке лежал, а сейчас поди — найди. В магазинах нет, а через границу с Польшей коробками, говорят, эту пасту везут, там продают.

— Кто везет?

— Вот я и хочу, чтобы разобрались — кто везет, где берет, и чтобы хорошо за это руки отбили. И еще, чтобы разобрались, как так — в магазинах печенья нет, а в лесу у меня сосед гору этого печенья нашел, керосином облитую.

— Может, зараженное какое-нибудь?

— Вот пусть разберутся! Курево по талонам стало. Утюг сгорел, хотел новый купить — на полках ни одного. Ладно, сигарет скурили больше, чем выпустили — могу понять, но утюги, сука, где? Они ж рядами стояли раньше!

Водитель пустился в рассуждения, что бы он сделал, попади ему в руки Горбачев и исправный утюг, но впереди показалась станция метро, и поездка закончилась.

Чрезвычайная ситуация ощущалась даже в подземном переходе. Стены были обклеены сводками новостей, и возле каждой распечатки толпились люди, которые набрасывались на буквы, словно голодающие на крошки хлеба. Все были в напряжении, но даже увальням, топтавшим ноги окружающих в попытке подобраться ближе к тексту, никто не говорил резких слов — слишком громадными казались происходящие события, чтобы ругаться из-за толкотни. Раздолбай приник к ближайшей листовке и стал читать, ощущая, что становится единым целым со всеми, кто читал вместе с ним:

«…в Ленинграде многотысячные митинги против ГКЧП… На подступах к городу остановлена дивизия ВДВ КГБ и Псковская дивизия… На сторону Ельцина перешли танковая рота и подразделение десантников… Верные ГКЧП дивизии движутся к Москве… реанимационные отделения института Склифосовского подготовлены для приема жертв…»

«Танковые роты, жертвы, реанимация — что это будет? Война посреди Москвы?» — ужаснулся он и, оглянувшись на стоявших вокруг людей, прочел на их лицах тот же вопрос.

Чувство безопасности, оставшееся после вчерашних новостных кадров с детьми на танках, сдуло холодным ветром, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить путь в центр. В вагонах метро, прямо поверх надписей «не прислоняться», тоже были наклеены листовки.

«Ко всем гражданам страны, ко всему мировому сообществу! Мы возмущены поведением кучки авантюристов, самовольно захвативших власть в свои руки и стремящихся утвердить в стране произвол, насилие и беззаконие. Так называемый комитет, пришедший к власти, объявляем незаконным со всеми его решениями и распоряжениями. Обращаемся ко всему народу, ко всем местным органам власти с призывом дать достойный отпор путчистам. Отстоим нашу свободу!» — читал Раздолбай с холодком под ложечкой.

Ему не нравились гробовщики, но он не мог понять, кто обращается «ко всему народу». Самозваный президент Ельцин? Он видел его вчера первый раз в жизни и не понимал, почему должен по его велению бросаться на танки. Он бы и не бросился, но, помня перевернутый самосвал из вчерашнего репортажа, понимал, что найдутся желающие «дать отпор», а значит, отделения института Склифосовского будут заполнены. Ради чего? Листовки призывали отстаивать свободу, но Раздолбай и так ощущал себя свободным, и приезд своих советских танков не казался ему порабощением. Он знал, что свободы не было при царе, когда тебя могли продать другому помещику. Свобода могла быть утеряна, если бы советские танки не спасли их всех от фашистов. А какую свободу призывают защищать листовки? Ну, закончится Перестройка, прекратят показывать в «Утренней почте» зарубежную музыку, и станут они снова жить так, как раньше, что с того? Да, придется ходить на дурацкие собрания и читать в газетах дубовые лозунги, но разве это настолько невыносимо, чтобы кидаться под танк? Ощущение растерянности и непонимания происходящего охватило его как в детстве, когда вокруг него ссорились взрослые, и с этим ощущением он вышел на станции «Горьковская».

Поднявшись на поверхность, он сразу увидел несколько бронетранспортеров и два танка. На броне боевых машин лежали букетики цветов, которые кто-то положил в знак мира. Моросящий дождь прибил гвоздики к зеленой броне, и цветы смотрелись скорбно, словно их возложили на могильные плиты. Танкам не нравилось казаться надгробиями, и они протестовали, рыча моторами и выпуская клубы сизого выхлопа. На башнях сидели танкисты, с ними заговаривали прохожие. Снова и снова повторялся вопрос — против кого приехали и будете ли стрелять. Танкисты добродушно отбрехивались: «Не будет никто стрелять. Нам сказали сюда прибыть — мы прибыли, а зачем — кто знает? На всякий случай». Прохожие не унимались, некоторые пытались убедить окружающих, что солдатам верить нельзя.

— Сейчас у них приказа нет, а будет приказ стрелять, они всех вас поубивают. Всех! Иначе в дисбат их сошлют, — уверял собравшихся мужчина в пиджаке, надетом поверх тельняшки.

— Не будут они никого убивать. Они — хорошие сынки, я вижу, — не верила женщина с авоськой.

Возле гусеницы танка валялась намокшая листовка. Раздолбай наклонился и прочитал, не подбирая:

«Солдаты и офицеры! К вам обращаются люди, прошедшие ужас сталинских лагерей. Вас привели в Москву, как во вражеский город. На вас пытается делать последнюю ставку потерявшая власть клика преступников, свергнувшая законное правительство. Они не задумаются под видом наведения порядка отдать вам приказ стрелять в народ и давить его танками…»

«Бред!» — подумал Раздолбай и посмотрел на танкистов, пытаясь понять по их лицам, как они ко всему этому относятся. Танкисты смотрели по сторонам с усталым равнодушием и, кажется, вообще не понимали, зачем они здесь. Это были такие же ребята, как те, что гоняли в футбол в химкинских дворах, и на свирепых душителей свободы они совсем не были похожи.

«Не будут они никого давить, — успокоился он. — Подержат их в Москве, сколько надо, и вернут на базы. Кто вообще эти истеричные листовки пишет?»

Перестав бояться городской войны, Раздолбай вспомнил, что не завтракал. «Макдоналдс» на Пушкинской был открыт.

Очередь по случаю приезда танков была меньше обычного, но все равно требовалось постоять.

«Наших все-таки ничем не проймешь! — усмехнулся он, вставая в хвост очереди. — Ракеты ядерные подлетать будут, а они встанут за чизбургерами, прикидывая, успеют ли до ударной волны».

Предполагая, что «Макдоналдс» гробовщики тоже закроют и, возможно, это последняя в его жизни возможность полакомиться солоноватыми котлетками, Раздолбай набил живот тремя чизбургерами и вернулся на улицу. На Пушкинской площади ничего не менялось — разве что танкисты попрятались от дождя внутрь своих боевых машин, и танки мокли теперь безмолвными бронированными монолитами. Немного потоптавшись на площади, Раздолбай накинул капюшон и пошел вниз по Тверской в сторону Кремля. Привычного движения не было, лишь изредка проезжали одиночные автомобили. Пешеходы не спешили по своим делам, а переходили от толпы к толпе — кто-то слушал радио, кто-то читал листовки, кто-то прислушивался к словам ораторов, кричавших в мегафоны про свободу, которую надо защищать, и баррикады, которые надо строить.

Ораторы с мегафонами показались Раздолбаю еще большими смутьянами, чем лихой здоровяк Ельцин. Тот хотя бы назывался президентом, а эти никто и звать никак — подойдет милиция, отберет матюгальники, и поймут по-настоящему, что такое свобода и как жить без нее пятнадцать суток. Призывы «давать отпор» Раздолбай считал смешными, но не по той причине, по которой смешными казались засунутые под катки некоторых танков арматурные прутья. Он смотрел на горожан, среди которых преобладали взрослые и пожилые мужчины, и понимал, что запрет «Макдоналдса» и рок-концертов станет печалью только для него и его сверстников, а большинство людей наверняка думают так же, как довезший его до метро водитель. И уж если Раздолбай не считал чизбургер и «Черный обелиск» ценностями, достойными противостояния с танками, то взрослые москвичи должны были презреть смутьянов с мегафонами и подавно.

«Покричат до усталости и разойдутся, — думал он про ораторов. — Все спокойно будет».

Он почти дошел до Манежной площади и собрался было спуститься в метро, чтобы поехать к маме рассказывать, какой он герой и как все разведал, но тут из-за угла Тверской и Охотного Ряда послышался шум, похожий на рев штормового прибоя. Шум приближался, и Раздолбай с удивлением распознал в нем человеческие голоса, скандировавшие: «Долой хунту!» Ритмичные тысячеголосые выкрики грохотали, словно удары молота, и можно было подумать, что по улице движется кузнечный цех. Раздолбай даже оторопел, пытаясь представить, какая человеческая лавина течет в его сторону. Через минуту всю ширину Тверской улицы заполнила огромная колонна людей, спаянная бесконечно длинным полотнищем бело-сине-красного флага, которое они несли, растягивая вдоль улицы.

«Ни фига себе! — поразился Раздолбай. — Где они такой флаг взяли? С утра сшили?»

Увидев такую массу людей под одним флагом, он понял, что рано понадеялся на спокойствие. Он знал, что флаг — это символ противоборства. Для того ведь и придумали флаги, чтобы отделять своих от чужих. Красный флаг Раздолбай считал своим с детства. Он не служил в армии, но знал, что если придется, этот флаг ему полагается защищать «до последней капли крови», и это было единственное, к чему он относился серьезно, когда писал заявление о приеме в комсомол. Красным флагом Раздолбай не раз гордился, когда полотнище с молотом и серпом поднимали на олимпиадах. Красный флаг был на крыле космического челнока «Буран», стартом которого он любовался по телевизору, вытирая украдкой от родителей слезы гордости. В центре значка «Гвардия», нарисованного на некоторых танках, тоже алел красный флаг, и это была главная причина, по которой бояться этих танков или идти против них Раздолбай считал абсурдным. Эти танки были наследниками машин, которым он с детства сопереживал, когда смотрел военные фильмы, и причинить такому танку любой вред казалось равносильным переходу на сторону тех, против кого сражались их железные предки.

К трехцветному флагу, который несли демонстранты, Раздолбай был равнодушен, как к флагу какой-нибудь Ботсваны. Историю этого триколора он не знал, но замечал, что под ним собирались люди, которые активнее всех ругали «задолбавший совок». Утверждение, что «совок задолбал», давно стало общим местом, и никто против этого не возражал, но для того ведь и начали Перестройку, чтобы ушло все «задолбавшее». Пусть это уходило не так быстро, как хотелось, но ведь это не повод отрекаться от своего флага и собираться под непонятным знаменем.

Огорченно полагая, что серые гробовщики вернут приметы прежнего времени, Раздолбай в то же время считал громогласное нарекание советских руководителей «хунтой» таким же дерзким вызовом, как выкрики неформалов «раз-два-три — все лягавые козлы!» в адрес милиции после рок-концертов. Он видел, как заталкивали зачинщиков кричалок в зарешеченные автобусы, и не сомневался, что на «хунту» гробовщики в серых костюмах всерьез обидятся. Они ведь русским языком объясняли, что войска введены для порядка. А что такое шествие с непонятным флагом по центральной улице и выкрики «долой хунту»? Это не просто нарушение порядка — это вызов! Это такой «праздник непослушания», который ни одна уважающая себя «хунта» терпеть не станет. Конечно, этих демонстрантов разгонят!

— Долой хунту! Долой хунту! — скандировала бесконечная колонна.

— Ничего себе! — удивлялся Раздолбай с невольным восхищением.

Люди все шли и шли, флаг тянулся и тянулся, и становилось понятно, что с легкостью разогнать гигантскую массу людей, спаянных одним знаменем, невозможно. Это был не просто вызов. Это выглядело так, словно две силы сходились на бой, и Раздолбай воспринимал это со страхом, как детский кошмар, в котором он крошечный бегал по полю, а у него над головой с грохотом соударялись гигантские железные шары. Бесконечная колонна, выбивавшая тысячеголосым молотом «Долой хунту!», казалась Раздолбаю одним из таких железных шаров. Второй «шар» прокатился по той же улице, как только колонна скрылась в лабиринтах города — длинной вереницей, проследовали один за другим окутанные сизой гарью колесные бронетранспортеры и танки.

— Против кого едете! Против кого пушки ставите! — отчаянно кричал глядевшим из люков танкистам какой-то старик, простирая вперед руку с зажатой в кулаке кепкой и почти бросаясь под колеса машин. Танкисты отводили от него глаза, как от раздетого, и смотрели прямо перед собой.

Узнав из разговоров в толпе, что колонна с флагом проследовала к Дому Советов на Краснопресненской набережной, Раздолбай решил пройти туда по Новому Арбату и посмотреть, что там творится. Даже если гигантские шары катились друг на друга, чтобы столкнуться, он был уверен, что сможет, как в своем страшном сне, в последний момент из-под них выскочить.

Просторный Новый Арбат был забит бронетехникой так плотно, что, казалось, десятки боевых машин стоят в пробке. Небольшие танкетки смотрелись в этом странном заторе как легковушки, а большие танки — как грузовики. Двинуться техника никуда не могла, потому что все свободное пространство проезжей части заполняли люди. Тротуар оставался относительно свободным, и Раздолбай быстрым шагом направился в конец проспекта, где развилка дорог и широкий мост сочетались в площадь, с которой Дом Советов хорошо просматривался. Настроение людей на проспекте было таким же, как на Тверской. Одни клали на броню танков цветы и просили танкистов не давить народ, другие убеждали окружающих, что народ обязательно подавят. Там и тут работали радиоприемники, и до Раздолбая снова долетел обрывок обращения ГКЧП.

«…страна погружается в пучину насилия и беззакония. Никогда в истории страны не получали такого размаха пропаганда секса и насилия, ставящие под угрозу здоровье и жизнь будущих поколений…»

«Пропаганда секса — факт, — согласился Раздолбай, мысленно перелистывая страницы «СПИД-Инфо». — Не будь этой пропаганды, я бы до сих пор мучился чувством вины и считал себя дрочером. Если меня этой газеты лишат, может, это в самом деле посягательство на свободу?»

В ответ на его мысли, оратор с мегафоном воззвал со ступеней магазина «Мелодия» к небольшой толпе, над которой развевался бело-сине-красный флаг.

— Граждане! Нашу свободу хотят снова отнять! Создавайте комитеты гражданского сопротивления! Фашизм не пройдет!

— Фашизм не пройдет! Фашизм не пройдет! — начала скандировать толпа.

«Они с дуба рухнули, какой фашизм?!» — удивился Раздолбай и бросил взгляд на танк, из водительского люка которого торчала голова веснушчатого паренька в шлемофоне.

Паренек устало курил и даже не обращал внимания на троих мужчин, с пыхтением толкавших под гусеницу его машины обломок бетонного бордюра.

«Этот парень фашист что ли? — недоумевал Раздолбай, переставая воспринимать происходящее, как реальность. — Я не сплю, но все это какой-то бредовый сон!»

До конца проспекта оставалась половина пути. Он сбавил шаг и стал прислушиваться к тому, что говорят вокруг. Беспокойные голоса сообщали новости одна другой тревожнее. Передавали слухи о сорока самолетах с верными ГКЧП бойцами, которые приземлились в подмосковной Кубинке. Говорили о спецподразделениях КГБ, которые вот-вот начнут разгон демонстрантов и штурм Дома Советов. Подсчитывали и сопоставляли силы. На сторону Ельцина перешло не то десять, не то пятнадцать танков и батальон десантников. Дивизии, которые двигались в Ленинград, остановили на подступах к городу, и они вроде бы перешли на сторону демократов, но может, и нет. На стороне Ельцина казачьи формирования — их командующий отправился в конный полк «Мосфильма» за лошадьми и оружием — будут защищать президента. Снова и снова говорили о штурме, который начнется то ли днем, то ли ближе к ночи, и все твердили — будем стоять до последнего, иначе снова аресты и концлагеря.

Широкая развилка в конце проспекта была перегорожена баррикадами, самосвалами и троллейбусами, развернутыми поперек дороги. Автокран с портретом Ельцина под щеткой дворника выгружал на шоссе бетонные блоки из кузова грузовика с флажком-триколором над кабиной. Длинная витрина, закрытая с внутренней стороны жалюзи, была обклеена листовками и расписана лозунгами. «Забьем снаряд мы в тушку Пуго» — прочитал Раздолбай и усмехнулся, оценив каламбур.[70] «Защитники демократии» начинали нравиться ему своей решимостью и присутствием духа, но он не мог разделить их порыв. Симпатизировать гробовщикам было невозможно, но они олицетворяли давно заведенный порядок и находились в своем праве, в то время как «защитники» были вопиющим нарушением порядка и сами вели ситуацию к столкновению.

«Зачем лезть на рожон? — не понимал Раздолбай. — Ясно ведь, что не будет концлагерей! Ну запретят газеты со статьями про свободный рынок и «СПИД-Инфо». Неформалов постригут, снимут с них цепочки, проверят на тунеядство. Вместо «Макдоналдса» снова будет какое-нибудь кафе «Лира». Все это, конечно, неприятно, но как этому противостоять? Бросаться под танки и швырять в них бутылки с бензином?

Раздолбай прикинул, стал бы он бросаться под танк или поджигать горючей смесью веснушчатого паренька в шлемофоне ради чизбургера с колой или права носить на поясе пулеметную ленту, и ему стало даже смешно от такой нелепости. Он бы расхохотался в голос, если бы витавшее в воздухе напряжение не пронизывало тело тревожными волнами.

Дом Советов был уже как на ладони. Баррикады вокруг него топорщились прутьями арматуры, напоминая туши гигантских рыб с вывернутыми плавниковыми костями. Издали было видно людей, которые разбирали брусчатку и по цепочке передавали камни куда-то вдаль. В сквере перед зданием стояла огромная монолитная толпа. Доносились усиленные колонками выкрики какого-то оратора — «не допустим… только мы… нас не сломить…». Раздолбай хотел подойти ближе и послушать, что там говорят, но вдруг со стороны гостиницы «Украина» прибежали трое парней.

— Идут войска на Белый дом! — закричал один из них.

— Танки идут на штурм! — поддержал второй.

По толпе пробежало электричество. Гигантские железные шары из страшного сна покатились друг на друга, и одному из них предстояло в этом столкновении рассыпаться. Шар, закованный в броню, рассыпаться не мог, и значит, разлететься предстояло другому шару, и не осколками, а обломками костей и кусками мяса. Раздолбай понял, что пора уходить. Ему стало страшно, но не страх был причиной того, что он стремился поскорее покинуть центр города. Если бы на Дом Советов двигались войска НАТО на «Абрамсах», Раздолбай считал бы людей на баррикадах героями и полагал бы правильным остаться с ними, чтобы метнуть в один из танков бутылку с бензином. Ему было бы в миллион раз страшнее, чем сейчас, и может быть, в последнюю минуту он решил бы сбежать, но, сбежав, твердо знал бы, что поступил позорно. Всю оставшуюся жизнь он ненавидел бы себя за трусость и восхищался бы теми, кто остался и принял бой. Уходя сейчас, он не ощущал ни капли стыда. К Дому Советов двигались свои советские войска под родным с детства красным флагом, и противостоять им казалось Раздолбаю не доблестью, а сумасшествием. Он не понимал, откуда взялись эти люди с триколорами и президент непонятно какой страны Ельцин, который призывает «давать отпор» своей армии. Не понимал, почему гробовщики, обеспокоенные «безопасностью граждан», двинули боевые машины в спокойный город, где неделю назад перебрасывались шарами со зрителями веселые клоуны. Не понимал, как люди, смотревшие на Новый год один и тот же «Голубой огонек», смогут через несколько минут убивать и давить друг друга. Принять одну из сторон было для Раздолбая все равно что выступить в драке на стороне мамы или дяди Володи, случись им вдруг по какой-то безумной причине сцепиться друг с другом в смертельной схватке. Он кричал бы от ужаса, хватал бы дядю Володю за руки, оттаскивая от мамы, и удерживал бы кулаки мамы, чтобы они не попали в лицо дяди Володи, но не стал бы хватать тяжелый предмет и бить дядю Володю по голове. Удержать и растащить в стороны сотни танков и тысячи наэлектризованных людей он не мог и хотел одного — чтобы никто не погиб ни с той, ни с другой стороны, и чтобы толпа возле Дома Советов, танки и баррикады каким-то волшебным образом исчезли. И пусть не будет больше «Макдоналдса», пусть придется всю жизнь ходить на комсомольские собрания и слушать о тлетворном влиянии рок-музыки, пусть эту музыку совсем запретят, и кассеты придется прятать в тайниках, как ленинскую «Искру», но только бы никого не убили! Если бы Раздолбай не потерял веру во всемогущего покровителя, к которому можно обращаться с любой просьбой, то он умолял бы его изо всех сил, но веры больше не было, и оставалось только повторять про себя: «Только бы ничего не случилось! Только бы не было никакого штурма и все разошлись по домам!»

От метро домой Раздолбай снова ехал на частнике. Он хотел рассказать водителю, что вовремя ушел от Дома Советов, который начали атаковать, но в машине работал радиоприемник.

«…дважды за сегодняшний день поступали сообщения о возможном штурме, но пока все спокойно, и, видимо, за начало штурма защитники Дома Советов принимали передислокацию войск», — сообщил репортер.

— Психику ломают, суки, — со знанием дела сказал водитель. — Сто раз будут имитировать штурм, а когда люди от страха овощами станут, разгонят тепленькими.

— Пусть лучше так, может, хоть никого не задавят, — ответил Раздолбай.

Он вдруг почувствовал, что не хочет пережидать этот волнительный день один в пустой квартире, и с полдороги попросил отвезти его на «Динамо» к родителям.

— Ты с ума сошел — приперся?! — ужаснулась мама, увидев его на пороге.

— Мам, там все спокойно. Я был в центре, видел, что происходит, — успокоил ее Раздолбай, чувствуя себя героем-разведчиком.

— Ты идиот совсем! — заголосила мама и залилась такими слезами, словно он явился без ног или с обожженным лицом. — Я же сказала тебе, сиди дома! Куда тебя понесло, когда танковый переворот в стране? Ты у меня единственный сын, ты что хочешь, чтобы я твои внутренности соскребала с асфальта?

— Мам, успокойся, пожалуйста! Не будет никаких внутренностей. Там дети сидят на танках, мороженое едят с солдатами. Я вышел на Тверской, осмотрелся — было бы неспокойно, тут же вернулся бы в метро. А там даже в «Макдоналдс» очередь стоит, как обычно. У Дома Советов огромная толпа собралась, построили баррикады, часть танков перешла на сторону Ельцина. Вот их вроде штурмовать собираются, но еще не начали. Люди говорят, будут имитировать штурм, пока нервы не сдадут у тех, кто на баррикадах, и тогда разгонят.

— Они там кретины, что ли, с баррикадами со своими? Сколько там народу? Что говорят? — Ужас и гнев мамы сменились интересом, теперь ей хотелось узнать подробности.

Довольный собой Раздолбай рассказал все, что видел, и еще раз подчеркнул свою осторожность.

— Как только пошли слухи про штурм, я сразу в метро и сюда.

— Ну и правильно унес ноги! Незачем соваться, когда такие дела, — похвалила мама, — знаешь поговорку: «Говорили Митеньке — не трынди на митинге!» Господи, только бы не подавили там никого!

Вечером с работы пришел дядя Володя. Его издательство находилось недалеко от дома, на работу он ходил переулками, и что происходит в городе, представлял смутно. Раздолбай еще раз выступил в роли информатора.

— Детские игры все это, — уверенно сказал дядя Володя.

— Какие «игры», Володенька! Многотысячная толпа собралась! — заголосила мама.

— Ну, как собралась, так и разойдется. Сейчас посмотрим новости, узнаем, что там.

В программе «Время» снова показывали танки, облепленные мальчишками. Спокойные доброжелательные солдаты давали интервью.


Дата добавления: 2015-08-05; просмотров: 64 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ | ГЛАВА ПЯТАЯ | ГЛАВА ШЕСТАЯ | ГЛАВА СЕДЬМАЯ | ГЛАВА ВОСЬМАЯ | ГЛАВА ДЕВЯТАЯ | ГЛАВА ДЕСЯТАЯ | ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ | ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ | ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ| ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 1 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.069 сек.)