Глава одиннадцатая. После нового года перед глазами раздолбая все время всплывала картина

После Нового года перед глазами Раздолбая все время всплывала картина, которую он однажды наблюдал на задворках районных гаражей. Два кобеля, рыжий и черный, увивались вокруг пестрой дворняги и по очереди пытались на нее вскочить. Дворняга огрызалась на обоих кобелей, но рыжему иногда позволяла себя обнюхивать. В конце концов рыжий кобель запрыгнул на нее и заработал как швейная машинка, а черный бродил вокруг с капающей из пасти слюной и глядел на их любовь обездоленными глазами. В черном кобеле Раздолбай узнавал себя, и ему не хотелось больше ни устраивать сюрпризы, ни писать Диане романтические письма с парусника. Если бы не желание убедиться, насколько можно верить «голосу Бога», он стремился бы забыть о своей любви как можно скорее, но голос упорно твердил «дано будет», и любовь ныла в сердце, как ревматическая кость, изо дня в день, из месяца в месяц.

Он решил приехать к Диане последний раз — на ее день рождения. Десятого августа, за два дня до двадцатилетия самого Раздолбая, ей исполнялось восемнадцать, и поздравление казалось удобным поводом сделать красивый жест.

«Устрою сюрприз типа той новогодней елки и приглашу куда-нибудь, — сказал себе Раздолбай. — Пойдет со мной — останусь в Юрмале до конца лета, а не пойдет… Ломанусь оттуда в Гурзуф!»

Про Гурзуф ему рассказывал Сергей из «Детского мира», и с его слов, там творилась вакханалия, перед которой меркли и «Ночные грезы Далласа», и даже «Калигула».

— Телки со всех городов приезжают, сами на болт навинчиваются! — уверял он. — Я там до женитьбы отдыхал с компанией, так мы расписание составляли — утром у нас пермские, вечером свердловские, ночью красноярские… С челябинскими в «каменное лицо» играли. Пробовал? Мужики садятся вокруг стола голые по пояс снизу, одна телка под стол лезет, другая на стол и должна угадывать, кому сосмандон делают. Писец смешно — отвечаю!

Раздолбай рисовал в фантазии холодный Дианин отказ и мстительно представлял, как уедет в Гурзуф и там будет составлять расписание, кому лезть под стол.

Жизнь поскучнела, когда любовь легла в дальний ящик. Мечта о Диане, как морковка перед носом ленивого ослика, заставляла Раздолбая бодрее бежать по жизни, и когда эта морковка отдалилась, у него словно загустела кровь. Он сонно отбывал пары в институте, нехотя рисовал учебные этюды и лениво встречался со своими кассетными клиентами, зарабатывая десять — двадцать рублей в неделю, хотя при желании мог зарабатывать и сто. Так тянулись бы дни до самого августа, если бы ничтожное событие не поменяло уклад жизни, подобно сценическим декорациям в театре.

Время от времени мама посылала Раздолбая пройтись по гастрономам «купить что-нибудь, если что-то будет». Поручение звучало так расплывчато, потому что с осени прошлого года продукты совершенно исчезли из магазинов. Продавщицы выстраивали на пустых прилавках пирамиды из рыбных консервов, а в ответ на раздраженные вопросы: «Когда чтонибудь появится?» пожимали плечами и отворачивались. «Что-нибудь» появлялось неожиданно и мгновенно привлекало многометровую очередь. Это могло быть молоко, мог быть сыр, могли быть сосиски — что угодно, но всегда что-то одно. Купить сразу несколько продуктов стало невозможно, и чтобы еда в доме сохраняла разнообразие, приходилось обходить все районные магазины и подолгу выстаивать то за колбасой, то за рыбой, то за сливочным маслом. Очереди Раздолбай ненавидел и холщовую продуктовую сумку, которую вручала мама, был готов забодать.

После новогодних праздников магазины выглядели совсем безнадежно, и даже пирамиды из консервных банок уменьшились в высоту. По поручению мамы Раздолбай обошел привычный маршрут из пяти гастрономов и только было порадовался, что нигде ничего не «выбросили» и в очереди стоять не придется, как вдруг увидел возле дверей маленького универсального магазинчика быстро собирающуюся толпу. В этом магазинчике могли продавать что угодно, от войлочных тапочек до мышеловок, но ажиотаж толпы сигнализировал о наличии съестного. Он подошел ближе. В дверном створе стояли большие алюминиевые бидоны, из которых в разлив продавали подсолнечное масло. Люди занимали очередь с трехлитровыми банками в авоськах, посылали родственников за посудой и так скандалили, словно стояли не за маслом, а за местами в шлюпку «Титаника».

— Куда лезешь вперед меня со своей банкой? Не видишь, стою!

— С чем стоишь? У тебя руки пустые!

— Сейчас жена принесет бидон.

— Пока принесет, я себе десять раз налью.

— Я тебе на башку налью твою наглую!

Если бы это была очередь за мясом, Раздолбай посчитал бы хлопоты оправданными, но масло показалось ему не слишком ценным продуктом, и он прошел мимо.

— Ты с ума сошел, не занял очередь?! — набросилась на него мама. — Масла растительного полгода нет, я на сливочном жарю, все корками пригорает!

— Я не знал, что оно нужное.

— А надо интересоваться, а не соседом-иждивенцем жить в доме! Бери банку, беги, покупай немедленно!

От слов «сосед-иждивенец» Раздолбай вздрогнул, словно у него перед глазами хлопнул пистон. Это была колкая правда — с некоторых пор он действительно ощущал себя в родительском доме соседом. Отчим приходил поздно вечером и обсуждал с мамой бытовые дела, которые решались без него.

Его ни о чем не спрашивали, с ним не советовались. Он переступил бы жадность и пополнил семейный бюджет из конверта под матрасом, если бы за это его наградили уважением, но знал наперед, что услышит «убери свои спекулянтские деньги». Если он был членом семьи, то в чем заключалось членство? В том, что его посылали в магазин бесцеремоннее, чем если бы он был посторонним?

— Мам, будь я соседом, ты бы мне говорила: «Сходите, пожалуйста, за маслом, а не беги-покупай», — сказал он, напустив на себя вельможное достоинство, и ушел, хлопнув дверью.

— Сам провоцируешь ссору, — шепнул внутренний голос.

— Господи, да если бы я жил отдельно и приходил в гости, мы бы не ссорились никогда! — воскликнул про себя Раздолбай.

Через два часа они принес наполненную маслом банку и поставил ее в прихожей с таким видом, что будь в банке не масло, а молоко, оно бы моментально скисло.

— Спасибо, — буркнула мама, демонстративно не притрагиваясь к его добыче.

Поздним вечером с работы вернулся дядя Володя.

— Есть хочу — умираю! Если этот троглодит не сожрал последние сосиски, давай, что осталось! — гаркнул он, сбрасывая кожаное пальтище. Тяжелые фалды мотнулись над тумбой, на которой стояла банка, и сбросили ее на пол. Стекло разломилось с глухим хрустом, и масло хлынуло по паркету во все стороны. Пол убирали до утра, но масло впиталось в паркетные трещинки, проникло под вытертый лак, и громадное жирное пятно распласталось по всей квартире. Решено было вызвать циклевщика и отлакировать паркет заново.

О бронхиальной астме Раздолбай не вспоминал со времен военкомата и даже начал забывать, что она у него есть. Циклевка пола напомнила, что диагноз был не только в медицинской карте. В легких у него засвистело, каждые полчаса он хватался за ингалятор, а ночью просыпался по несколько раз, мучимый сновидениями, в которых его душили.

— Циклевка доконает его, — озабоченно заметил дядя Володя. — Может, он пока поживет где-нибудь в другом месте?

— Отправить его на «ту квартиру», чтобы перекантовался там? — предложила мама.

С одобрения отчима мама выдала Раздолбаю комплект постельного белья и буднично протянула ключи, к которым он давно тянул мысленные щупальца.

— Я там… аккуратно… Все нормально будет… — потупился он, пряча ликование, и бочком выскользнул из дома, зная заранее, что уже ни за что не вернется.

«Та квартира» ласково обняла его запахом пустующего жилища, словно давно ждала. Раздолбай зажег весь свет и медленно обошел свои новые владения. Однушка не знала ремонта с того дня, как он здесь родился. Плитки линолеума на полу загибались углами вверх, как ломтики засохшего сыра. Кран в ванной плевался ржавой водой. Сливной бачок не работал. Обои в некоторых местах свисали со стен лоскутьями, обнажая пожелтевшие газеты, служившие подложкой.

«Более полувека минуло с того дня, когда над нашей Родиной Ленин поднял знамя Великой Октябрьской социалистической революции. Экономически могучая, политически монолитная, несокрушимая Страна Советов уверенно смотрит в будущее», — прочитал Раздолбай на краешке старой «Правды».

«Офигенно могучая, — подумал он, вспомнив, как стоял два часа за маслом. — Хорошо, что таких дубовых статей больше не пишут».

Раздолбай прошел на кухню и воткнул в треснувшую розетку вилку маленького холодильника — тот затарахтел как грузовичок. Погладив холодильник по облупленному боку и осознав, что теперь это ЕГО холодильник, он заулыбался от счастья и обошел квартиру еще раз. Старенькая мебель из клееной фанеры показалась бы кукольной на фоне финских гарнитуров, которыми был обставлен дом дяди Володи, но теперь это была ЕГО мебель, и она радовала глаз. Раздолбай застелил раскладной диван, обтянутый зеленым плюшем, забрался под одеяло и погрузился в блаженное ощущение бытия в собственном доме.

«А ведь я сказал про себя: «Господи, если бы я жил отдельно!», и в тот же вечер разбилась банка, — вспомнил он, но тут же засомневался: — Ничего это не значит! Мало ли случается совпадений? Вот если с Дианой получится, тогда… Тогда, может, и поверю, что есть этот Бог».

— Дано будет, — шепнул внутренний голос.

— Вот и проверим.

К родителям Раздолбай наведался, когда пришло время записать несколько кассет. Запах лака уже выветрился, но он все равно изобразил приступ астмы и напоказ подышал перед мамой из ингалятора.

— Все еще задыхаешься? — удивилась она.

— Душит немного, — соврал он и поскреб горло, словно ослабляя несуществующий галстук.

— Пойдем ко мне, поболтаем, — пригласил дядя Володя, пронизав его рентгеновским взглядом.

В кабинете отчим взял со стола трубку, которую время от времени закуривал, пытаясь распробовать, можно ли с ее помощью отказаться от сигарет, и стал ее сосредоточенно набивать. Раздолбай смиренно ждал воспитательной беседы. Дядя Володя сопел, утрамбовывая табак, и говорить не спешил. Только раскурив трубку и развесив по комнате пласты ароматного дыма, он наконец процедил через трубочный мундштук:

— Ну, что там у тебя?

— Рисую, — доложил Раздолбай, приняв соответствующий воспитательной беседе образ дюдюськи-бебяськи. — У нас сейчас техника маслом. На той квартире удобнее — можно краски смешивать… не боясь… мебель… испортить…

Под пристальным взглядом отчима он ослаб голосом, и заключительные слова прокапали из него, как последние капли из перекрытого крана.

— Я так понял, ты решил свалить туда насовсем?

— Нет, просто… вам не мешать… краски…

— Не надо мне тут про краски, — перебил дядя Володя, обращая его сердце в падающий камень. — Я все понимаю. Тебе скоро двадцать, хочется самостоятельности…

Раздолбай не сомневался, что услышит сейчас «возвращай ключи», и заранее готовился ловить падающее сердце, чтобы оно не разбилось в отчаянии.

— Попробуй, поживи сам, — неожиданно разрешил отчим. — С матерью я договорюсь. Но если у тебя там будет «хавера» — разгоню к чертям.

— Что будет?

— Притон. Будешь собирать компании с вином — разгоню, заберу ключи.

Раздолбай хмыкнул. Он, может, и хотел бы собирать компании, но делать «хаверу» было не с кем. Миша все время занимался и не выпивал, Валера уехал, а приглашать в обшарпанную однушку Мартина было не номенклатурно, и к тому же он куда-то пропал.

— Этот человек больше не живет здесь, — с холодком отвечала по телефону его мама. — Я передам, что вы звонили, если он объявится, но если вы не из тех, кто помогает ему спекулятивно обогащаться, то сомневаюсь, что он с вами свяжется. Личные отношения для него больше не существуют.

Заверив дядю Володю, что притона не будет, Раздолбай позволил нагрянуть в любое время с инспекцией, и на этом воспитательная беседа закончилась. Отчим отложил трубку и закурил сигарету, а Раздолбай поспешил в комнату, которую по привычке называл своей, чтобы записать музыку клиентам. Двухкассетник приветливо блеснул глянцевыми боками. Раздолбай провел пальцем по кнопкам и подумал, что магнитофон — единственное, что привязывает его к прежнему дому. Как бы хорошо ни было на «той квартире», разлука с музыкальными сокровищами мешала ощутить переселение свершившимся.

— Забрать бы тебя, — тихо сказал он магнитофону и тут же почувствовал в комнате тонкий сигаретный запах.

Дядя Володя стоял в дверях и молча наблюдал за ним.

— Я это… Музыку послушать… — смутился Раздолбай.

— Как тебе лучше работается, с музыкой или без музыки? — спросил отчим. — Под музыку лучше рисовать было бы?

— Веселее, конечно…

— Забирай, но чтобы через две недели принес картину.

— Какую?

— Маслом. Считай, что я тебе заказал ее за магнитофон.

Если бы Раздолбай не стеснялся проявлять по отношению к дяде Володе чувства, то он бросился бы ему на шею и поцеловал. И дело было не в том, что ему дарили дорогую вещь, которой он и так единолично пользовался. Переехав на «ту квартиру», магнитофон превратил бы ее в настоящий дом и оборвал последнюю связь с домом прежним — отчим отпускал его.

«Я ему такую картину нарисую, что у него трубка выпадет!» — восторженно думал Раздолбай.

Первый раз в жизни он рисовал с азартом. Любимым автором отчима был Достоевский, и написать портрет Федора Михайловича Раздолбай придумал сразу. Два дня он провел около памятника классику, набрасывая эскизы и стараясь, чтобы его портрет не походил на каноническое изображение писателя из учебника. Карандашный рисунок получился оригинальным и даже мастеровитым, а вот с маслом не задалось. Не зря козлобородый профессор Епишин в сердцах говорил, что техника Раздолбая годится только для росписи разделочных досок. Заботясь о сходстве, он не справился со светотенями, и портрет получился таким мрачным, словно Достоевский сидел в погребе. К счастью, Раздолбай болтал с Марягой о музыке не на каждом уроке литературы и помнил, что за какие-то выступления писатель сидел в Петропавловской крепости. Он нарисовал в верхнем углу холста зарешеченное окошко и добавил к портрету несколько световых бликов. В последний момент рука с кистью дрогнула, и мазок лег не так, как ему хотелось. Схватив мастихин,^[61] он хотел убрать краску, но вдруг увидел, что от его ошибки портрет неожиданно ожил, и застывшее лицо приобрело выражение возвышенного страдания.

— Ух ты, это я сделал?! — изумился он.

Впервые в жизни рисование подарило ему счастье созидания ценности. Вдруг в его руках родился из небытия предмет, вызывающий к себе такое же почтительное отношение, как внушала, к примеру, музыка, выходившая из-под смычка Миши. Каждый, кто слышал, как он играет, сразу понимал, что место этого исполнителя в хорошем зале, а не со шляпой на улице. В волшебном прыжке Раздолбай дотянулся до уровня, который восхитил его самого, и теперь неотрывно смотрел на свою работу, не в силах поверить, что родившуюся ценность сотворил он сам.

«С такой картиной можно и с Мишей на равных общаться, — гордо подумал он. — Надо будет сфотографировать, показать ему».

Дядя Володя предсказуемо оценил портрет по высшей мерке.

— Ах ты, собака! — крякнул он, увидев скорбно-одухотворенное лицо Достоевского. — Вот чем ты заниматься должен, а не музыкой спекулировать.

— За это не платят, — хихикнул польщенный Раздолбай.

— А что ты сделал для того, чтобы платили? Надо вкалывать, работать на имя, глядишь — лет через десять начнут платить. Зато будешь заниматься тем, к чему у тебя призвание, а не по течению барахтаться — сегодня одно, завтра другое. Давай мне еще другую картину рисуй.

Благодаря портрету, Раздолбай стал читать в глазах дяди Володи уважение и от этого даже перестал съезжать при нем на дюдюську-бебяську, но другая картина так и не появилась. Азарт ушел на Достоевского без остатка, и взяться за что-то новое ему не хватило решимости. Он запечатлел свой первый успех, щелкнув портрет «Зенитом», и стал носить фотографию в кошельке, чтобы при случае похвастаться знакомым.

Первым, кому он хотел доказать, что чего-то стоит, был Сергей, но приятель-спекулянт неожиданно испарился. Он не появлялся в «Детском мире», хотя обычно даже грипп не мешал ему регулярно приходить с чемоданчиком на свое место возле колонны, никто не поднимал трубку на его домашнем номере, никто не знал, где он.

— Случилось что-то, — догадывался Раздолбай, отгоняя от себя злорадное словечко «допрыгался».

Сергей не являлся настолько близким приятелем, чтобы переживать за него, но его исчезновение было досадным. Музыкальный список пришлось сократить в несколько раз, и денежный конверт резко перестал набирать пухлость, как обжора, севший на вынужденную диету.

В середине весны Раздолбаю в два часа ночи позвонил Мартин.

— Слушай, ты, король, свинтил от предков на свою хату! — похвалил он. — Твой старший устроил дикий допрос, когда я просил дать номер. Отчего-то ему не понравился мой голос, и он с пристрастием выяснял, зачем взрослому мужчине нужен во втором часу ночи одиноко живущий юноша. По-моему, он заподозрил меня в дикой голубизне. Голубизна — дерьмо. Лучше бы он меня в сутенерстве подозревал. Ну, как ты сам вообще поживаешь? Как Диана номенклатурная?

— Пока никак. Я решил временно пропасть и сделать ей на день рождения последний сюрприз. В августе собираюсь…

— Прости, я — дикая свинья — прошу тебя что-то рассказывать, хотя совершенно не имею времени слушать. У меня плотно закрутились дела по бизнесу, в ближайший час нужно сделать двадцать звонков. Давай выкроим вечер, сходим поужинать. На Патриках открыли новый кооперативный ресторан, я тебя дико приглашаю. Вместо мудового фокусника там поет джаз номенклатурная негритянка, так что мой Вашерон будет в безопасности.

— Я тебя совсем потерял, дома ты не бываешь, как тебя найти, если что?

— Я сейчас в образе дико неуловимого Джо, и вовсе не потому, что меня на хер не надо никому ловить. Дико наоборот, к сожалению. Ты меня не ищи, я тебя сам найду.

На этом Мартин снова надолго пропал, и только благодарная память об авантюрном полете к Диане не давала Раздолбаю посчитать их дружбу потерянной.

Наступил август. Ко дню рождения Дианы Раздолбай купил пять маленьких медвежат, которых придумал привязать к большим гелиевым шарам и развесить перед Дианиной дверью, словно они сами прилетели ее поздравить. Каждому медвежонку он вложил в лапы карликовые розы и свитки с поздравлениями, а чтобы они держались, стал пришивать их нитками. За этим занятием его застал звонок мамы.

— Сынок, как собираешься двадцатилетие праздновать? — поинтересовалась она.

— А что?

— Чего ты со мной через губу разговариваешь?

— Нитка во рту, пришиваю кое-что.

— А-а… Одиннадцатого в ЦДРИ Слава Полунин выступает, «Асисяй», помнишь? Он же уехал со своими «Лицедеями», и они сейчас гремят на весь мир. У них единственный спектакль в Москве, как раз перед твоим днем рождения. Давай сходим вместе, это будет тебе мой подарок.

— Мам, я уже на девятое взял билет на поезд в Ригу. День рождения скорее всего там отмечу.

— Матери в планах красивой жизни места нет?

Упреки провоцировали Раздолбая на ответную вспыльчивость. Он хотел сказать, что мама всегда в планах, только он не знает, на каком месте, но дремавший «голос Бога» немедленно пробудился.

— Ты ударишь ее своей «остротой» наотмашь, и будет ссора! — раздался внутри негодующий окрик.

Раздолбай запнулся и, мягко закончив разговор с мамой, решил разобраться с «Богом» так обстоятельно, как если бы тот сидел напротив и ему можно было заглянуть в глаза.

— Ты прав, маме хамить не надо, — начал он мысленный диалог, стараясь походить трезвостью суждений на дядю Володю. — Только давай перестанем считать тебя «голосом Бога» и признаем, что ты — часть моего сознания. Может быть, ты — лучшая часть! Но ты — это я, и я говорю сам с собой.

— Ты обещал поверить, если с Дианой получится, — напомнил голос.

— Во-первых, еще ничего не получилось. А во-вторых, даже если получится, не хочу я сам себе врать! — разозлился Раздолбай. — Я гораздо больше не верю, чем верю, и если мне кажется иногда, что я говорю с Богом, то это скорее всего самообман. Я загадал про Диану, чтобы разрешить сомнения, но это — все равно, что монету подбросить. Я не хочу потом верить в Бога, потому что монета упала так, а не иначе. Допустим, все сложится, и Диана станет моей. Что мне после этого, читать Библию, соблюдать заповеди? Может, еще и в церковь с Мишей ходить?

— В церковь тебя никто пока что не гонит, а заповеди мог бы и соблюдать. Чем они тебе неудобны? Какую ты стремишься нарушить?

— Хотя бы «не прелюбодействуй»!

— А ты что, дикий прелюбодей? — ехидно спросил внутренний голос, вставив словечко Мартина.

— Пока нет, — смутился Раздолбай. — Но я хочу этого, буду хотеть и не собираюсь от этого отказываться из-за какойто древней книжки.

— Если бы Диана стала твоей, а в Москве появилась бы другая доступная девушка, ты изменил бы?

— Наверное, нет.

— Почему?

— Как-то это… неправильно.

— Это и есть прелюбодеяние, и ты сам соглашаешься, что это плохо. Что тебя смущает тогда?

— Ну, я же не хочу, чтобы у меня за всю жизнь была одна женщина, даже если это Диана. Я хочу много женщин. Хочу, чтобы как в Риге у Мартина с Валерой было, чтобы как в «Ночных грезах Далласа», чтобы в «каменное лицо» играть…

— Это нарушение, да, — согласился внутренний голос.

— Вот видишь! Не хочу я эту заповедь соблюдать, и не соблюдает ее никто, иначе «Ночные грезы Далласа» никто не смотрел бы. Все эти заповеди — лицемерие. Все равно придется в жизни и с кучей женщин быть, и обманывать — мало ли что еще.

— Что значит «придется»?

— Придется, потому что без этого не прожить, и все так делают. Это и есть жизнь, а не древняя сказка с заповедями.

Нет скорее всего никакого Бога, но даже если есть — все равно это после смерти выяснится. А сейчас я сам с собой говорю и сам себе условия придумываю: «получу Диану — поверю, что Бог есть».

— В то, что у тебя с ней получится, ты сам веришь?

В груди у Раздолбая заныло, словно его собирались бить.

Сколько раз внутренний голос шептал «дано будет», и все равно обладание Дианой казалось не более вероятным, чем успешный прыжок через пятиметровую стену.

— Не верю, — честно признался он.

— Зачем тогда эта затея с шариками?

— Поставить точку. Поздравлю, приглашу куда-нибудь и все.

— Значит, ты сам думаешь, что у тебя с ней не получится, а я говорю, что она станет твоей первой девушкой. Не странно ли в разговоре с собой утверждать противоположные вещи?

— Ну, это какая-нибудь тайная надежда говорит во мне.

— Ты ведь не с тайной надеждой договаривался, что поверишь, после того как помог нищему. Я обещал тебе Диану, и ты получишь ее, даже если это кажется невероятным. Только доверься и делай, как я скажу.

Раздолбай устало выдохнул. Мысленный диалог потребовал такого напряжения, как если бы он решал сложную математическую задачу. Но если в задаче можно было получить однозначный ответ или хотя бы найти его на последних страницах учебника, то попытка постичь природу внутреннего голоса оставалась безрезультатной. Раздолбай по-прежнему не понимал — было это раздвоением собственного сознания, голосом интуиции или в самом деле гласом сверхмудрого советчика, пойманным из космоса антеннами души.

«Доверюсь! — решил он. — Сначала надо понять, стоит ли к этому голосу прислушиваться, а потом разбираться, что это вообще такое».

Приехав в Ригу, Раздолбай купил в парке связку больших летающих шаров в виде сердца и на такси повез их в Задвинье. Летом Диана большую часть времени проводила на даче в Юрмале, но он сделал проверочный звонок и узнал, что она на городской квартире. Из открытого окна третьего этажа доносились переливчатые звуки пианино.

«Даже в день рождения занимается. Опять, наверное, готовится к какому-нибудь концерту», — уважительно подумал он.

Отпустив шары тыкаться в потолок перед Дианиной дверью, Раздолбай подвязал к ленточкам своих медвежат и расплылся в улыбке, увидев, каким праздничным получился его сюрприз. На грязной лестничной клетке с облупленными стенами медведи-воздухоплаватели с розочками в лапах выглядели сказочным чудом. Он нажал кнопку звонка и метнулся этажом выше. Пианино в квартире умолкло, за дверью послышалось шебуршание.

«В глазок смотрит!» — догадался он.

Возглас восторга сдетонировал в прихожей и выплеснулся через распахнутую дверь, наполнив подъезд звонким гулом.

— Выходи! Я знаю, что ты здесь! Кроме тебя, таких чудес творить некому! — кричала Диана.

Он спустился, сверкая победительной улыбкой, и затрепетал, увидев, что за прошедшие восемь месяцев Диана стала еще красивее. Последние детские черты слетели, словно пыль, сдутая мастером с вырезанной статуи, и от красоты девушки хотелось защититься, как от радиации.

— Куда ты пропал вообще? Не звонил ни разу, и вдруг… Я в смятении, не могу подобрать слова… Спасибо! — захлебывалась она, перемещая мишек-воздухоплавателей в квартиру. — Мучитель-препод назначил мне в день рождения переэкзаменовку, я сижу с утра как прикованная, вечером пойду сдавать. Если тебе нечего делать, можешь посидеть у меня, потом съездить со мной в школу. Я быстро сдам, и пойдем куда-нибудь праздновать.

«Вдвоем!» — счастливо подумал Раздолбай, взглянул на Диану еще раз и, получив новую дозу радиации, пораженчески запаниковал. Он представил, что его самые дерзкие мечты вдруг сбудутся. Они останутся наедине, сбросят одежду… Она будет жечь его своей красотой, а он — топтаться перед ней на сброшенных брюках, прижимать к груди худенькие ручки, чтобы они не казались нитками, и походить на пережившего засуху кенгуру.

— Никогда у меня с ней не получится! Это невозможно! — отчаивался он.

— Дано будет, — шепнул внутренний голос.

— Да ну тебя, не смеши!

Диана проводила его в свою комнату и вернулась в гостиную к пианино. Пытаясь больше узнать о ее жизни, Раздолбай стал пристально приглядываться к предметам, обитавшим в ее личном пространстве. Вот на книжной полке два надорванных билета в театр — интересно, кто ее приглашал? Спектакль — классическая «Чайка», наверное, кто-то из родителей. На подоконнике потрепанный магнитофон и кассеты без коробочек — какую она слушает музыку? Кассет мало, они разбросаны и не подписаны — какие-нибудь случайные записи. А вот в кожаном чехольчике флакон духов, ароматом которых когда-то пахла его подушка — вот бы снова вдыхать этот аромат со своей постели… Желая напомнить себе тот запах, Раздолбай взял флакончик, но тут же положил на место, услышав, что в квартиру кто-то вошел. По двум спорившим голосам, мужскому и женскому, легко было догадаться, что пришли родители.

— …узкий диван в гостиной, где твоя сестра спать будет? — спрашивал отец.

— А надо было съездить со мной в мебельный, когда я просила, и был бы широкий! — отвечала мать. — Что ты мне предлагаешь, в гостиницу ее отправлять?

Звуки пианино стихли.

— Мама, папа, у нас гость! — сообщила Диана, и Раздолбай вышел под внимательные взгляды родителей, словно под свет софитов.

Дианину маму он уже видел, когда устраивал первый сюрприз с завтраком, и теперь понимал, почему она так переживала за свой неприбранный вид. Бежевый брючный костюм, красные туфли на шпильках, завивка и макияж — в таком виде она ходила покупать консервы для оставшегося на даче кота. Отца Дианы Раздолбай видел впервые, и он его разочаровал. Высокий, с признаками ранней старости, мужчина был милым, но сереньким и лишенным той яркой мужской силы, которой Раздолбай восхищался в своем отчиме и мечтал иметь сам. Хотя достаток семьи был заметно выше среднего, одет отец был в черную нейлоновую ветровку и серый мешковатый костюм, а кондовые советские полуботинки, встав в один строй с изящными женскими туфлями, сразу показали, кто в этом доме хозяин. За обедом, который мама Дианы предложила Раздолбаю разделить с семьей, выяснилось, что папа еще и зануда. Он не мог закончить ни одной мысли, прыгал с темы на тему и бесконечно тянул обстоятельный, но зубодробительно скучный рассказ.

— Я маме аккумулятор поставил заряжать вчера, а сегодня смотрю — он не зарядился, — рассказывал он, жуя сосиску. — Проверил клеммы — все в порядке. Ну, на всякий случай решил их подшкурить. Шкурка-то у меня в запасе осталась, я ее в прошлом году покупал, когда машину подкрашивал. Хорошо подкрасил, до сих пор смотрю — ничего не видно. А в гараже у нас подкрашивали ребятам, так вылезает заплата, ни по цвету не совпадает, ни по фактуре. Так вот, я шкуркой этой мелкой клеммы зачистил, вроде бы вольтметр больше отклонился, а сегодня смотрю — заряда нет. То ли банки перемкнуло, то ли пластины осыпались. Мы в институте много этими аккумуляторами занимались, материальная база у нас хорошая была. Ректором-то у нас была жена Микояна. У нас и спортзал был отличный, и бассейн. Я тогда на второй разряд плавал. Время было физкультурное. Помню, поехали на сборы ГТО сдавать…

От спортивных сборов папа перешел к зимней рыбалке, на которой утопил в проруби валенки, привезенные из Тулы, где жил его брат-библиотекарь, способный угадать книгу по любой строчке, но мать перебила его и стала допытываться, когда он поставит наконец купленную полгода назад стиральную машину.

— Так она в ванной-то не становится, — начал оправдываться отец. — Хотя там сантиметра два всего не хватает. Я думаю в стене углубление выдолбить, надо только способ выбрать. Кувалдой сплеча нельзя — треснуть может, а то и рухнуть. Надо по контуру обозначить зубилом или даже высверлить, а потом стесать чем-нибудь.

— Так стеши наконец! — воскликнула мать и пригласила Раздолбая в союзники. — За чеки покупали в «Березке» хорошую машину, потом тащили через всю Ригу — зачем? Чтобы я об нее полгода в прихожей спотыкалась, а стирала руками?

Раздолбай понимающе покивал, но папа предложил войти в его положение тоже.

— Так чем стесать, это подобрать надо… И потом я не знаю, будет ли там запас. Может, эта стена всего два сантиметра? Начнешь выдалбливать и прорубишь… окно в сортир.

— Хотите, я помогу? — предложил Раздолбай. — Диана до вечера занимается, а мне все равно делать нечего.

Мать простерла в его сторону руки, как бы восклицая: «Вот — человек!», а отец недовольно крякнул.

— Ну, давай тесать, помощничек, а то мне потом все мозги стешут, — усмехнулся он и полез на антресоль за инструментами.

Помогая папе, Раздолбай узнал множество ненужных подробностей обо всем на свете. Ванная, где они плечом к плечу долбили бетонную стену, напоминала тюремную камеру, из которой двое заключенных пытались совершить побег. Раздолбай орудовал долотом и думал, что, если бы это была настоящая тюрьма, побег бы не получился. Совместное заточение с отцом Дианы он выдержал бы несколько дней, а потом придушил бы его подушкой.

— Папочка у меня прелесть, правда? — смеясь, говорила Диана, когда они вышли наконец из дома и направились к трамвайной остановке, чтобы ехать в школу. — В детстве он был для меня центром вселенной. Я утром просыпалась, первым делом думала, что сейчас увижу папу, и бежала к нему в комнату. Готовила ему на выбор завтрак и писала «миню». Он вечером по этому «миню» выбирал, а я утром готовила. Бегала за ним всюду хвостиком, слушала, разинув рот.

— Тебе правда интересно, что он говорит? — не удержался Раздолбай.

— Конечно, нет! А зачем надо, чтобы интересно было? Я его люблю, а что он говорит — не важно. Он без слов может бурчать что-нибудь, а я буду ему в рот смотреть, любоваться, как у него губы шевелятся… Ой, наш трамвай!

До остановки было еще идти и идти, а трамвай уже шипел пневматикой, закрывая двери, и успеть на него было невозможно. В шутку Раздолбай шагнул на рельсы и поднял руку, словно останавливая такси. Он сделал это, чтобы повеселить Диану, и хотел в последний момент отойти, но, к его изумлению, трамвай остановился возле них и приветливо распахнул дверцу. Диана восторженно засмеялась, а Раздолбай ощутил такое всевластие, словно в кармане у него появилась волшебная палочка. От нахлынувшей уверенности он стал сам себе нравиться и заметил, что его самовосхищение передается Диане, зажигая в ее глазах лучистые искорки. Никогда раньше она так на него не смотрела.

«Она мной восхищается!» — ликовал он.

Пока Диана пересдавала экзамен, он томился возле школы и с волнительным холодком под ложечкой обдумывал, куда ее пригласить. Желая быть неотразимым, он отверг простецкие уличные кафешки и решил заказать шампанское с фруктами в баре гостиницы «Латвия». Это казалось абсолютным шиком, к тому же был шанс кивнуть небрежно девушкам, знакомым по прошлогодней эскападе, и вызвать у Дианы дополнительный интерес или даже ревность. Ревновать, однако, пришлось ему самому.

— День рождения и пятерка — двойной повод праздновать! — весело сообщила Диана, выпорхнув из школы. — Сейчас позвоним Андрею, придумаем, куда пойдем.

Восемь месяцев назад столкновение с соперником уже опрокидывало Раздолбая, и он сам не мог объяснить, почему совсем не думал о нем в этот раз. Внутренний голос подбадривал изо всех сил, но уверенность исчезла, и он снова примерил на себя шкуру черного кобеля, созерцающего чужую любовь на гаражных задворках. Настроение стало раздраженномстительным, и ему даже хотелось, чтобы все стало еще безнадежнее — например, чтобы Андрей с Дианой начали при нем целоваться, а он язвительно говорил бы своему «Богу»: «Ну что, получилось у меня? Дано было? Сам обещал, теперь давай, сам устраивай!»

Диана зашла в телефонную будку.

«Я сейчас в такой заднице буду со своими шариками и медвежатами!» — злился Раздолбай.

— Дано будет, — твердил внутренний голос.

— Нет, все пропало.

После недолгого разговора Диана вышла из будки с видом выброшенной из дома кошки.

— Его нет.

— Ну, и? — уточнил Раздолбай, не веря, что дракон, летевший его склевать, просто исчез.

— Мы договорились вчера, что я позвоню от школы, а его нет! Его папа сказал, что он в каком-то походе с байдарками. Ничего не понимаю… Он меня даже с днем рождения не поздравил!

Раздолбая распирало желание порвать призрак отсутствующего соперника на куски, выставив его в глазах Дианы свиньей, но вместо этого он прикинулся воплощением сочувствия.

— Не огорчайся, может, он спутал день, может, вернется к вечеру, — стал он утешать. — Давай начнем праздновать, а потом еще позвоним.

В баре на последнем этаже «Латвии» он воодушевленно рассказывал, как прикидывался иностранцем в компании Валеры и Мартина. Некоторые подробности, вроде ногтя, очертившего по кругу его сердце, он благоразумно замалчивал, зато не скупился на смешные детали, которые выдумывал на ходу. Слушая байку про администратора-филина, облитого Мартином из огнетушителя, Диана хохотала до слез. Когда она смеялась, Раздолбай чувствовал свою власть, но стоило смеху ослабеть, она смотрела словно сквозь него, и он понимал, кто притягивает ее мысли.

«Что толку расшибаться перед ней клоуном, если она думает об Андрее? — подумал он. — Сейчас она со мной, но он вернется, и все будет кончено».

— Уезжай сегодня! — потребовал внутренний голос.

«Тебя не поймешь, — отмахнулся Раздолбай. — То “дано будет”, то “уезжай”».

В следующий миг перед ним как будто развернулся написанный план. Авантюрный, невозможный план, который давал шанс оторвать Диану от Андрея и приблизить к себе.

— Слушай… Поехали со мной в Москву! — озвучил он этот план, пугаясь собственных слов.

Диана поперхнулась шампанским, а Раздолбай, поняв, что уже пошел ва-банк, стал горячечно развивать свою идею.

— Я знаю, ты театр любишь, а в Москве завтра потрясающий спектакль будет. Слава Полунин приезжает с «Лицедеями», «Асисяй», помнишь? Сходим вместе, а потом…

— Перестань, — усмехнулась она.

Легче всего было сдаться и допивать шампанское, выдавливая из себя остатки смешных историй, но внутренний голос толкал его вперед, как штыки заградительного отряда.

— Ты даже не представляешь, от чего отказываешься! — наседал он. — «Лицедеи» на весь мир гремят, это не какая-нибудь «Чайка» скучная. Я пойду обязательно, и ты можешь составить компанию.

— Ты разве не до конца лета приехал?

— На один день — тебя поздравить. Сегодня уеду в Москву, завтра на спектакль, а послезавтра у меня самого день рождения, и я в Гурзуф поеду.

— Ну, раз так… желаю хорошо отдохнуть и хорошего тебе спектакля, — растерянно сказала Диана.

— Спектакль замечательный, завтра сама убедишься!

Последний московский поезд уходил через час. Раздолбай решил, что уедет на нем в любом случае, а оставшееся время будет донимать Диану уговорами. «Ни секунды передышки!

Говори так, будто она согласна, только еще не знает об этом», — подсказывал внутренний голос.

— У тебя правда двенадцатого день рождения? — недоверчиво спросила Диана.

— Да, ровно год назад я сюда первый раз приехал. Мне родители путевку в «компики» на девятнадцать лет подарили, послезавтра — двадцать. Сходим на спектакль, а потом начнем вместе праздновать.

— Ладно, пошутили, и хватит. Ты же знаешь, что я никуда не поеду. Давай лучше быстро закажем что-нибудь сладкое, и я тебя провожу на вокзал.

— Закажем в вагоне ресторане.

Диана нервно засмеялась.

— Вот видишь! Ты уже прикидываешь, как это было бы здорово.

— В твоей шутке что-то есть, не спорю, но ты сам знаешь, что нет смысла обсуждать это.

— Почему?

— Перестань.

— Нет, правда, объясни, почему это невозможно.

— Потому что нельзя так сразу, потому что не отпустит мама, потому что Андрей… Мы не в тех отношениях, в конце концов!

— Не в тех отношениях, чтобы я мог пригласить тебя в театр? Я же не виноват, что спектакль в Москве! Андрей сам уплыл на каких-то байдарках, даже не поздравив тебя, а «так сразу» — в этом как раз весь кайф! Яркие впечатления выпадают на молодость, а молодость бывает один раз. Потом работа, дети… Потом ты уже никогда так не съездишь, и тебе даже не о чем вспомнить будет.

— Не знаю про «потом», но сейчас я никуда не поеду точно.

— Ты не можешь этого знать.

— Как это я не могу знать, если речь обо мне?

— Всему своя судьба. Может быть, тебе суждено уехать, но ты еще об этом не знаешь.

— Я свою судьбу контролирую.

— Я помню, как ты говорила, что у тебя все идет от ума и ты не поддаешься чувствам. Ну и что ты будешь вспоминать в шестьдесят лет? Как у тебя была возможность испытать приключение, а ты была такая разумная, что отказалась?

— Хватит! Скажешь еще раз про Москву, провожать я тебя не пойду и прямо сейчас уеду в Юрмалу.

Вызывающий взгляд Дианы стал острым, как кончик рапиры. Тело ее напряглось, и Раздолбай видел, что она в самом деле готова демонстративно уйти, стоит ему произнести слово «Москва». Внутренний голос посоветовал сделать шаг назад, чтобы потом атаковать снова. «Раз ты такой умный, полагаюсь на тебя полностью. Подведешь — больше не доверюсь», — подумал Раздолбай и продолжил изображать фаталиста.

— Ты словно боишься, что я тебя все-таки уговорю или увезу силой, — примирительно сказал он. — От меня вообще ничего не зависит. Суждено тебе — никуда от Москвы не денешься, а не суждено — никуда не денешься из Риги. Я тебя даже звать больше не стану — будет, как будет. Пойдем, проводишь меня.

Внутренний голос как будто разматывал перед ним ленту, на которой дальнейший план был расписан шаг за шагом, и, доверившись этому плану, Раздолбай чувствовал себя волшебником, способным творить чудеса, просто веря в то, что они свершатся. Купить билет на поезд в день отправления можно было далеко не всегда, но он шел к вокзалу, убежденный, что эти билеты ждут его в кассе. Что же он — трамвай остановил, а каких-то несчастных билетов не купит!

— Ну что, интересно проверить, суждено ли тебе ехать в Москву? — спросил он, когда они подошли к башне со светящимися часами, торчавшей маяком на вокзальной площади.

Лампочки часов показывали 20:41. Поезд отправлялся в девять.

— Я знаю, что не суждено, — равнодушно отозвалась Диана.

Раздолбай для нее уже уехал, и она видела перед собой пустую шелуху, отставшую от него на девятнадцать минут во времени.

— Это ты так думаешь, а мы проверим, что думает об этом судьба. До поезда двадцать минут. Сколько шансов, что в кассе можно купить билет?

— Я уйду! — вскипела Диана, сердясь, что пустая шелуха продолжает давить на нее с настойчивостью живого человека. — Если ты приведешь меня к кассам, я уйду немедленно!

— Неужели тебе не хочется испытать судьбу? Ты никуда не поедешь, договорились! Но разве тебе не интересно узнать, суждено ли тебе было поехать? Ждал тебя билет на приключение, от которого ты отказалась, или отказываться было не от чего?

— Я не поеду, даже если будет десять билетов!

— Не поедешь, решили уже. Давай только проверим, была ли у тебя такая возможность.

Он притащил Диану к кассе и наклонился к окошку.

— В Москву на сегодня два билета есть у вас?

Кассирша застучала по клавишам. Раздолбай замер, словно перед ним крутилось колесо рулетки, и шарик подкатывался к сделанной ставке.

— Только плацкарт.

— Давайте.

Он расплатился и помахал прямоугольником билета.

— Видишь, оказывается суждено! Вот твое приключение.

— Зря выкинул деньги. Все равно я никуда не поеду, тем более в плацкарте.

— В поезде доплатим, поменяем на купе.

— Сдай скорее!

— Десять минут осталось, опоздаем на поезд.

Раздолбай схватил Диану за руку, поймав себя на том, что дотрагивается до нее впервые, и потащил за собой. Она уперлась, и гладкие подошвы босоножек поехали по каменным плитам пола.

— Послушай! — взмолилась она, осознав серьезность его намерений с таким ужасом, как если бы ее пленили в игре казаки-разбойники и вдруг стали подвергать настоящим пыткам. — Я не могу никуда ехать, даже если захочу! Мне надо выяснить, что случилось с Андреем. Он мне такой выходки не простит! Но если с Андреем я разберусь, то мама меня убьет точно. Если бы я хоть предупредила ее… Но ее нет дома, она встречает сестру.

— Где?

— На вокзале.

— Так мы тоже на вокзале, пойдем найдем ее!

Раздолбай понимал, что найти кого-то в толчее за десять минут невозможно, и рассчитывал под предлогом поисков притащить Диану к своему поезду и силой затолкать в вагон.

— Куда ты меня тащишь?! — чуть не плакала она, когда он волок ее по переходу.

— На перрон, искать твою маму! Найдем — значит, судьба. Не найдем — не судьба.

Он притащил ее к желто-синим вагонам. До отправления оставалось пять минут. Перрон был заполнен отъезжающими и провожающими людьми, между которыми было трудно лавировать, держась за руки, и Диана то и дело в кого-то врезалась. Раздолбай всматривался в толпу, выискивая ее маму, но делал это затем, чтобы ни в коем случае с ней не встретиться.

Ему было очевидно, что мама положит авантюре конец, и он готовился, увидев ее, тут же скрыть Диану за чьей-нибудь широкой спиной. Смутно помня лицо женщины, кормившей его несколько часов назад домашним борщом, он ориентировался на бежевый костюм, и это его подвело.

— Мама! — крикнула Диана, хватая за руку даму в оливковом платье.

— Диана!

«Черт, прямо у нашего поезда! — обреченно подумал Раздолбай. — Как я проглядел?! Зачем она переодевается по десять раз на дню?»

— Мама, меня увозят в Москву! — пожаловалась Диана.

— С какой стати?

— Завтра в ЦДРИ Полунин с «Лицедеями» выступает. Я предложил на день съездить, — начал оправдываться Раздолбай, которому не хотелось выглядеть дерзким похитителем.

— Ну и прекрасно. Съезди, развейся, — сказала мама так просто, словно речь шла о соседнем дворе.

— Подожди, как… Ты отпускаешь меня? — растерялась потрясенная Диана.

— А что? Экзамены ты сдала, у тебя день рождения. Молодость бывает один раз, должно быть весело.

— Он мне то же самое говорил!

— Видишь, как мы с ним сходимся.

О таком союзничестве Раздолбай не мог даже помыслить.

— Ночевать будешь у дяди Руслана, поняла? — распорядилась мама. — Позвонишь мне от него, как приедешь.

Диана была близка к истерике.

— Подожди, мама, ты серьезно, что ли? Посмотри, в чем я?! В марлевом сарафане и босоножках!

— Подберем тебе одежду, — успокоил Раздолбай.

— Вы сошли с ума! Оба!

— Вы едете или нет? — строго спросила проводница. — Убираю подножку.

— Едут, едут, — ответила Дианина мама.

Раздолбай предъявил билеты. По составу уже пробежала предотправная дрожь, и им разрешили войти не в свой вагон.

Потерявшая волю Диана поднялась по железным ступеням в тамбур, подталкиваемая в спину услужливой рукой Раздолбая и напутственным взглядом мамы. Проводница накрыла подножку металлическим люком.

— Я что, действительно уезжаю?!!

Состав дрогнул и тронулся.

— Если Руслана не будет, звони Новицким, остановишься тогда у них! — прокричала мама, делая несколько торопливых шагов за поездом.

Проводница стала оттеснять их в глубь тамбура, чтобы закрыть дверь.

— Подождите! — воскликнула мама, и на секунду Раздолбай подумал, что она опомнилась и хочет выхватить Диану обратно.

Но мама рванула молнию на своей сумке, порылась внутри и протянула Диане с перрона свою косметичку и баллон дезодоранта.

— Малахольные пассажиры, — пробурчала проводница, захлопнув наконец дверь.

Диана стала колошматить Раздолбая кулаками в грудь.

Она изображала ненависть и отчаяние, но в ее озорных глазах горел восторг.

Дата добавления: 2015-08-05