Глава четырнадцатая. Раздолбай говорил с Дианой по телефону всего несколько раз

Раздолбай говорил с Дианой по телефону всего несколько раз. Каждый разговор был для него подобен прыжку в прорубь, и в первые секунды разговора он с трудом унимал дрожь волнения. Теперь такая дрожь слышалась в голосе Дианы, а Раздолбай испытывал сладкое ликование победителя. Он плюхнулся с трубкой на диван и проворковал, наслаждаясь тайным смыслом понятной ему одному фразы:

— Как не узнать хозяйку сарафана, с которым так приятно быть в обществе?

Диана дежурно усмехнулась.

— Что ты вообще делаешь? Не собираешься ли к нам в Юрмалу?

— Собираюсь, но не раньше двадцатого.

— Это будет поздно.

В ее голосе Раздолбаю послышалась обреченность. Она помолчала и добавила:

— Я помирилась с Андреем.

«Выбирает между ним и мной!» — ахнул он про себя и осторожно спросил:

— Ты хочешь сказать, что тебе надо решить для себя что-то важное?

— Да, можно сказать, я вся в раздумьях.

— И если бы я приехал раньше… Это повлияло бы?

— Да.

Раздолбай чуть не закричал «Еду!», но вспомнил частушку про миленка в серых брюках, которая заканчивалась словами: «Я миленку подмигнула, он бежит, как дурачок», — и решил набить себе цену.

— У меня до двадцатого должны решиться кое-какие дела, так что я пока не уверен, что смогу раньше. Если завтра у меня решится и я послезавтра приеду, еще не поздно будет?

— Послезавтра нет.

Продолжать разговор не имело смысла. Все было понятно из нескольких слов, которые им обоим не хотелось забалтывать пустяками, и они попрощались, как будто подвесив в воздухе многоточие.

«До двадцатого всего пара дней, — рассчитывал Раздолбай, — один день вряд ли что-то изменит, а лишние восемнадцать рублей не помешают. Да и Диана поймет, что у меня есть дела поважнее ее, — будет больше ценить».

«Ты что, дурак? — отчетливо спросил вдруг внутренний голос.

— Тебя я больше не спрашиваю.

— Я тебе обещал, что она сама позвонит — она позвонила. Ты во мне сомневаешься?

— Совпадение.

— Какое совпадение?! — заорал голос внутри так, что если бы можно было его озвучить, то в комнате задрожали бы стекла. — Она твоя! Твоя, как было обещано! Не надо больше ее покорять, ты все сделал, вступай в завоеванные права. Но если ты сейчас же не вылетишь к ней первым самолетом, у тебя не будет с ней ничего!»

Раздолбай и не предполагал, что внутренний голос может быть таким требовательным. Некоторое время он перечил ему, пытаясь доказать себе, что может ехать когда захочет, и сам контролирует свою жизнь, но голос настойчиво заставлял его немедленно мчаться в аэропорт. Сопротивляться не получалось. Голос не сдавался, не говорил: «Ну ладно, послезавтра успеешь тоже». Снова и снова он с непреклонной твердостью повторял одно и то же: «Ты волен поступать как хочешь. Можешь ехать завтра, послезавтра, можешь не ехать вообще. Я только утверждаю — не вылетишь немедленно, у тебя с ней ничего не будет».

— Ладно… — согласился Раздолбай, — в конце концов — это может быть не Бог, а интуиция, как говорил Валера, а слушаться интуиции — вовсе не признак слабости.

Ощутив такой прилив энергии, что его тело словно потеряло вес, он в считанные минуты собрал сумку и вышел из дома. Будто специально, по тихой Химкинской улице медленно ехало такси с зеленой лампочкой.

«Многовато все-таки совпадений», — подумал Раздолбай, поднимая руку.

Двадцать минут дороги до Шереметьево он предавался мечтаниям.

«Знаешь, я поняла, что начала к тебе что-то испытывать, — представлял он слова, которые скажет ему Диана. — Я давно решила для себя, что чувства мешают мне, и старалась от них закрыться, но ты вспорол мою спокойную жизнь, как плавник акулы вспарывает море. С Андреем я помирилась, но мы просто приятели, а ты — нечто большее. После того как ты увез меня в Москву, я думала о тебе все время…»

Раздолбай представлял, как выслушает все это с мерцающей на губах улыбкой и предложит Диане встречаться вдвоем без компании. Несколько дней они будут ходить в юрмальские кафе и гулять по взморью, а в один из вечеров он обнимет ее возле дачи и поцелует. С этого момента они для всех станут парой, и когда-нибудь случится то, о чем даже мечтать в полную силу он осмелился, только отдавшись сарафанным змейкам.

«Билетов на сегодняшнее число нет на все рейсы» — как всегда предупреждала вечная табличка над окошком шереметьевской кассы. Раздолбай хитро улыбнулся кассирше и сказал ей, копируя Мартина, уверенным манерам которого пытался иногда подражать:

— Я знаю, что политика «Аэрофлота» заключается в том, чтобы дико обламывать людей, которым вздумается куда-нибудь полететь, но все-таки уточняю — в Ригу на завтрашнее утро точно билетов нет? Вдруг тургруппа возврат сделала?

— Проще выражайтесь, молодой человек, и читайте, — ответила кассирша, постучав пальцем по табличке.

— Вы бы ее освежили, что ли.

Купив билет на ближайшее число, Раздолбай направился к регистрационной стойке. Шансов получить «подсадное» место было больше, если очередь за ним удавалось занять задолго до регистрации, и он был уверен, что в одиннадцать вечера станет первым «подсадным» пассажиром на утренний семичасовой рейс. К его изумлению, возле стойки уже маячили четверо усталых людей: двое мужчин, которые вяло обсуждали введение в Латвии национальной валюты, полная румяная женщина, похожая на повариху со школьного плаката «Здоровое питание повышает успеваемость», и краснощекий толстяк лет семнадцати — ее сын.

— Ма, я ему объяснял, гопник прицепился ко мне на вокзале, начал беса гнать, что он человека с одного удара убивает. Мне, типа, смешно стало, а гопник упоротый гнал свой запорожняк… — Вполголоса посвящал толстяк маму-повариху в какие-то свои тайны.

— Простите! — обратил на себя внимание Раздолбай.

Все четверо повернулись в его сторону.

— В Ригу «на подсадку» стоит кто-нибудь?

— Все в Ригу «на подсадку», паря, — ответил краснощекий сынок. — Со вчерашнего утра, бляха, торчим здесь — то мест в самолете нет, то с льготными талонами вперед нас прутся.

— Какими талонами?

— Диспетчер по транзиту выдает. Сначала с этими талонами подсаживают, потом остальных.

— Отпуска сейчас, все рейсы битком, — добавила мамаша, устало вздохнув, — за нами будете.

Поняв, что шансов проторчать сутки в аэропорту больше, чем попасть в самолет, Раздолбай забеспокоился.

«Господи, я должен улететь! — взмолился он, но вспомнил, что решил быть хозяином своей жизни, и устыдился нечаянного малодушия.

Валера, когда искал место в Германии, не кричал: «Помоги, Господи!» — упрекнул он себя. — Надо не к Богу взывать, которого, может, и нет, а бороться за место так, как если бы это было последнее место в шлюпке на тонущем судне. Узнать, например, что это за льготные талоны и всеми правдами и неправдами такой талон добыть».

— В общем, алиби у меня было, что гопник сам начал, но следак сказал, что Леха раскололся и будет давать показания… — продолжал откровенничать с мамой толстяк, и хотя

Раздолбаю было интересно его подслушивать, он решил немедленно начать свою борьбу.

— Я отойду на минуту. Если кто подойдет, скажете, что я за вами?

— Заметано, паря.

Будочку диспетчера по транзиту Раздолбай нашел в дальнем углу зала.

— Девушка, на Сыктывкар бронь можно снять? Или «на подсадку» талончик? Очень надо! — канючил в окошко похожий на геолога бородач.

— Вывешены правила на стене, читайте! — резанул металлом голос диспетчерши. — Только по срочным командировкам и на похороны с телеграммой о смерти, без этого никому ничего не даю!

«Отправить, что ли, самому себе телеграмму, что умер дедушка? — придумал Раздолбай. — Других шансов нет».

Почта в аэропорту работала круглосуточно, но молнию на свой домашний адрес он получил бы только к утру, и затея с телеграммой отпала. Оставалось покорно стоять пятым в очереди и лелеять надежду, что в самолете окажется достаточно свободных мест.

«Господи, только бы их было не меньше пяти! — снова невольно обратился Раздолбай к высшей силе, признавая, что его собственные возможности достичь цели исчерпаны.

— Смешной ты парень, — заворчал внутренний голос. — То прыгаешь от радости, звонишь Мише, кричишь: «Я поверил, я поверил!» То чуть усомнишься, и я для тебя сразу — самообман. Попал в затруднение, опять зовешь — Господи!

— Я не зову, это привычное восклицание отчаяния.

— Но ты же «Господи!» восклицаешь, а не что-то другое.

— Я бы рад был верить, если бы точно знал, что мысли, которые слышу внутри себя, не мои же собственные. Поэтому я все время хочу тебя испытать. Помоги мне сейчас улететь, и если с Дианой получится, я буду верить!

— Я помогу, ты поверишь, а скажет тебе друг, что все это подпорки для слабаков, — будешь опять сомневаться, называть меня «интуицией».

— Не буду больше! Прости, Господи! Помоги улететь, пожалуйста!

— Ты сказал пять минут назад, что не надо ко мне взывать, потому что меня, может, и нет.

— Я не прав! Помоги, Господи, я в тебя верю!

— А я в тебя нет».

На этом голос замолк, словно потерявший сигнал радиоприемник, и Раздолбай напрасно посылал в пространство мольбы, ожидая услышать в ответ «дано будет» или «ты улетишь». Он кричал в пустоту и удивлялся, что голос, который казался отщепленной частью собственного сознания, может исчезнуть полностью.

В половине шестого началась регистрация. Раздолбай с завистью смотрел на длинную очередь пассажиров с билетами и считал их невероятными счастливцами, хотя они всего лишь побывали около касс задолго до вылета. В руках у девушки-контролерши был планшет с нарисованным фюзеляжем самолета, разделенным на квадратики по числу мест. С каждым зарегистрированным пассажиром контролерша зачеркивала один квадратик, и очередь делала шаг вперед. Раздолбай пытался сосчитать количество незачеркнутых квадратиков и количество людей в очереди, и у него все время получалось, что квадратиков меньше, чем пассажиров.

«Господи, я должен улететь! Помоги, Господи!»

Когда последний пассажир прошел регистрацию, на планшете остался единственный незачеркнутый квадрат.

— Кто «на подсадку», давайте билет! Есть одно место!

— Я «на подсадку»! — закричал какой-то растрепанный мужичок, которого никто раньше не видел, и бросился к стойке.

— Алло, гараж, тут вообще-то очередь! — раздраженно крикнул сынок поварихи и показал на Раздолбая: — Вот за ним будешь.

— Но мне талон дали, сказали, я могу без очереди… Мне на похороны!

Мужичок попытался протиснуться к девушке с планшетом, но двое мужчин — те, которые обсуждали валюту, сомкнули широкие спины и не пропускали его, делая вид, что не замечают.

— Товарищ, — звал мужичок, дергая одного из мужчин за рукав, — пустите, пожалуйста, у меня талон льготный. Товарищ!

— Да пошел ты к чертовой матери! — рявкнул мужчина. — Посиди, как я, сутки в аэропорту, тогда будешь лезть!

Отвлекшись на крик, мужчина потерял бдительность, и его недавний приятель протянул контролерше свой билет.

— Эй, ты что делаешь? Ты же за мной! — взревел мужчина, хватая ушлого приятеля за рукав. — Девушка, не регистрируйте его, сейчас моя очередь!

Но контролерша уже переставила на билете дату и пригласила шустрого пройдоху следовать на досмотр.

— Морду бы тебе разбить, скотина! Чтоб ты не долетел! — бушевал упустивший очередь мужчина. — На следующий рейс я первый, если кто сунется, башку отверну!

Мужичок с талоном не стал спорить и хотел встать за ним, но повариха и ее сынок в один голос заявили, что он сам отказался от своей льготы, а раз так, то пусть на общих правах становится в конец очереди.

— Ну, вы-то хоть меня вперед себя пропустите, — жалобно попросил мужичок Раздолбая, — у меня ведь талон. На похороны я лечу, отец у меня в Риге умер.

Раздолбай сочувствовал этому щуплому мужичонке на голову ниже его, который, несмотря на лето, топтался в грязных зимних ботинках, застегнутых до середины молнии, но пустить его вперед и уменьшить собственные шансы улететь ему не позволял инстинкт самосохранения.

«Умри ты сегодня, а я завтра», — вспомнил он правило, которое провозглашал Валера, и чуть было не произнес его вслух.

«Нельзя поступать несправедливо и в то же время просить Бога о помощи, — неожиданно вернулся внутренний голос.

— Ну нет, я не настолько верю, чтобы так рисковать! — запротестовал Раздолбай.

— Пропусти его, если хочешь помощи, или ни о чем не проси».

Голову Раздолбая словно сдавила мигрень. Он чувствовал, что если проигнорирует законную просьбу мужичка с талоном, то лишится права обращаться к высшим силам за помощью, но ему не хватало веры положиться на эти силы всецело и перешагнуть инстинкт. Дилемма разрывала его надвое, но тут снова вмешался краснощекий толстяк. Взяв мужичка за плечо, он легонько встряхнул его и тихо сказал:

— Скажешь еще раз про свой талон, я тебя в сортир отведу и попишу там, понял? Иди в конец очереди и не возникай. Не пускай его, паря!

Мужичок горестно вздохнул и покорно встал за Раздолбаем. Все сложилось само собой, и если бы Раздолбай не думал о высших силах, то он облегченно согласился бы с таким положением вещей, но внутренний голос будто взорвался.

«Ты знаешь, что он должен стоять первым в очереди, — упрекал внутренний Бог. — То, что его оттеснили, — несправедливо, но ты рад пользоваться этой несправедливостью, потому что она увеличивает твои шансы. Ты — соучастник!

— Мне тоже надо в Ригу! — отбивался Раздолбай. — Если я пропущу его, а в самолете окажется четыре места, то я из-за этого не улечу.

— Улетишь ты или нет — зависит от Бога.

— На Бога надейся, а сам не плошай!

— Поступишь несправедливо — на Бога надеяться не сможешь.

— Ну и не буду надеяться, уеду на поезде! Я не собирался этим утром лететь, ты потребовал!

— Не улетишь сейчас — с Дианой ничего не будет.

— Ты мне ее обещал, вот и сделай, чтобы я улетел!

— Ничего не сделаю, если не пропустишь этого человека.

— А если бы это был не самолет в Ригу, а последняя шлюпка на корабле?! — мысленно завопил Раздолбай и представил эту картину».

Огромный океанский лайнер, задрав корму, погружался в черные, как ночь, волны. Белые шлюпки, набитые людьми в спасательных жилетах, опускались на тросах и напоминали облепленные красными муравьями кусочки сахара. Волны то и дело захлестывали эти кусочки, смывая с них по несколько муравьев, но пассажиры, оставшиеся на палубе, все равно считали тех, кто попал в шлюпки, счастливчиками. Воображение Раздолбая нарисовало последнюю шлюпку, качавшуюся на балках. К ней вел узкий проход, и только поэтому люди стояли в очереди, а не лезли друг на друга, обезумев от ужаса. Офицер из команды пропускал пассажиров по одному и выкрикивал количество оставшихся мест.

«Шесть… Пять… Четыре…»

Раздолбай видел себя четвертым в очереди и представил, как мужичок, стоявший позади него, просит: «Товарищ! Пропустите меня, пожалуйста».

«Ну нет! — отрезал Раздолбай, поняв, что не уступил бы место в шлюпке ни за что на свете, и адресовал внутреннему голосу непробиваемый, как ему казалось, довод: — Ты хочешь сказать, что потребовал бы от меня отдать жизнь ради этого нелепого мужика, который вдвое старше меня?

— Нет, не потребовал бы.

— А если в шлюпке не надо уступать, то зачем уступать в очереди?»

На секунду Раздолбаю показалось, что голос получил шах и мат и разлад в душе вот-вот прекратится, но внутренний Бог оставался непоколебимым.

«Не пытайся найти один ответ на все возможные ситуации, — ответил он, — слушай, что в каждой ситуации подсказываю тебе я. Сейчас ты не в шлюпке, и я говорю: хочешь иметь шанс улететь — не будь соучастником несправедливости, пропусти человека.

— Как можно увеличить свои шансы, уменьшив их?!

— Ты не улетишь без моей помощи, а мне нужно доказательство твоей веры».

Раздолбай сдался. Лихорадочный внутренний диалог измотал его, и постичь природу этого диалога становилось для него важнее, чем улететь. Умоляя Бога о помощи, он по-прежнему не верил, что слышит именно его голос, и боялся сумасшествия, когда раздвоенное сознание обращалось к нему во втором лице. Чтобы скорее обрести в себе мир, он решил пропустить мужичка вперед и сказать «Богу» с вызовом:

«На, получай! Теперь, если не улечу, буду хотя бы знать, что тебя нет!»

Последним, что удерживало его от этого шага, было нежелание восстанавливать справедливость только за счет себя. Ведь если бы мест в самолете оказалось не больше трех, то мужичок так и остался бы в аэропорту, а его обидчики благополучно отправились бы в Ригу. Как поступить, снова подсказал внутренний голос.

— Знаете что, — обратился Раздолбай к мужичку, — вообще-то вы зря за мной встали. Если у вас талон, вы должны стоять первым.

— Я знаю, — согласился мужичок и вздохнул, — так они же не пускают.

— А вы не обращайте внимания. Стойте со своим талоном, никого не слушайте. Потом покажете его контролерше и пойдете вперед всех на подсадку.

— Что, можно так?

— Нужно.

Очередь взорвалась негодованием. Мужчина упрямо твердил, что все равно будет первым, мамаша-повариха подняла такой крик, словно у нее срезали сумку, а розовощекий сынок тихо процедил, что «справедливые» сидят у параши.

— Я бы подождал, но мне до вечера надо. На похороны все равно опоздал, так хоть помянуть с родными, — жалился мужичок, тщетно пытаясь вызвать сочувствие.

— Я тебя все равно не пущу, а будешь свой талон совать, забью тебе в пасть и прокомпостирую! — пригрозил в ответ мужчина.

Ссориться со всей очередью не входило в планы Раздолбая, и неизвестно, как развивались бы события, но тут к регистрационной стойке подошли четверо мужчин в деловых костюмах.

— Со льготными талонами есть кто-нибудь? — спросил один их них с сильным латышским акцентом.

— Вот, он, — сказал Раздолбай, указывая на мужичка.

— Я… — согласился мужичок, робко предъявив свой талончик.

— Тогда мы за вами, у нас тоже талоны. Мы — депутаты.

Спорить с четырьмя депутатами и угрожать им забиванием талонов в пасть никто не стал. Мужичок стал первым в очереди, депутаты встали за ним, закрепив его право, а Раздолбай оказался девятым.

«Теперь совсем без шансов», — отчаялся он.

«Иди к диспетчеру, проси талон, — шепнул внутренний голос.

— У меня нет ни телеграммы, ни командировки.

— Проси талон!»

Другой надежды не было. Вспомнив легенду, которая в свое время помогла ему провести Мишину компанию в «компики», Раздолбай решил попытать счастья, прикинувшись киношником и сказав что-нибудь вроде: «Здрасьте, я помощник режиссера, срочно вызвали на съемки в Ригу, а билетов нет. У нас в три часа «мотор», если не прилечу, меня уволят. Ах, вы же знаете, как в этом кино — все в последний момент!»

Заключительные слова он предполагал подсветить обезоруживающей улыбкой, а потом изо всех сил просить высшие силы о помощи.

— Я отойду еще раз? — предупредил он мамашу-повариху и ее сына.

— Звездуй, — бросил, словно сплюнул, толстяк.

Возле диспетчерской будочки никого не было. Раздолбай напустил на себя обаятельную развязность, которую предполагал в киношниках, наклонился к окошку и улыбнулся. Молодая девушка-диспетчер ответила ему строгим вопросительным взглядом.

— Здрасьте, я… — начал Раздолбай, и вдруг слова легенды застряли у него в горле.

«Нельзя просить помощь свыше и врать, — сказал внутренний голос.

— Ну, это уже слишком! — разозлился Раздолбай. — Что мне тогда говорить?

— Правду!»

Снова спорить с внутренним голосом у Раздолбая не было ни сил, ни времени. «Испытывать, так испытывать до конца!» — решился он и выпалил:

— Девушка, скажите, вы верите в любовь?

— Что? — растерялась диспетчерша.

— Понимаете, я был неделю назад в Риге и увез оттуда девушку, — продолжал Раздолбай, вкладывая в свою речь всю любовь к Диане и всю веру в помощь высших сил. — У нее там есть парень, но она, похоже, его не любит. Она пошла меня провожать на вокзал и уехала со мной, в чем была — в сарафане и босоножках. А сегодня вечером позвонила и сказала, что вся в раздумьях. Я просто не могу теперь не приехать к ней, вы согласны?

— Согласна, — улыбнулась диспетчерша, и в ее строгом взгляде затеплился интерес.

— Я стою «на подсадку» на рижский рейс девятым в очереди и готов хоть три дня стоять, но она выбирает — я или он, и завтра может быть поздно. Если вы не можете помочь — что поделать, но если можете — помогите, пожалуйста, потому что от этого зависит, получится у нас с ней что-нибудь или нет.

Добавить к сказанному было нечего, и Раздолбай замолк, ожидая ответа и готовясь смиренно вернуться в очередь.

— Когда будет заканчиваться регистрация, подойди, — участливо ответила диспетчерша и поспешно добавила: — Но я ничего не обещаю!

— Спасибо, девушка! — вспыхнул он радостью.

— Ничего не обещаю!

Обращение на «ты» показалось ему знаком благосклонности. Он снова поверил, что сможет улететь, и с умноженным пылом стал обращаться к высшим силам с призывами:

«Господи, помоги мне получить талон! Господи, помоги улететь, пожалуйста!»

До начала регистрации на второй утренний рейс оставалось около двух часов. Ощутив такую усталость, словно его желание улететь в Ригу было громадным камнем, который он все это время непрерывно толкал в гору, Раздолбай вышел на улицу покурить. Вокруг суетились с чемоданами и багажными тележками люди. Темными окнами пилотской кабины мрачно взирал на них со своего постамента трудяга Ил-18. Раздолбай курил, вдыхая дым жадно, словно свежий воздух, и прикидывал, не осталось ли у него неисчерпанных возможностей.

«Надо сделать этой девушке что-нибудь приятное, — придумал он. — Подарить ей цветы! Розы!»

Цветочного магазина в аэропорту не было, а придорожные рынки в семь утра еще не работали.

«Шереметьево-2!» — нашелся Раздолбай и побежал на стоянку такси. До международного аэропорта можно было домчаться на машине за десять минут.

В серых каменных джунглях Москвы Шереметьево-2 был таким же оазисом благополучия, как магазины «Березка» или бары «Интурист» в гостиницах. Там радовали глаз непривычная чистота и яркие рекламы, там по-особенному пахло, и тонкий пьянящий аромат всерьез называли «запахом заграницы», хотя все понимали, что это всего-навсего устоявшийся запах фирменных сигарет. Это место считалось в Москве единственным, где в любое время суток работали кафе, и приехать туда ночью с компанией на машинах или на мотоциклах, чтобы выпить кофе, считалось высшим тусовочным шиком.

«Где кофе ночью, там и цветы в семь утра!» — надеялся Раздолбай.

Его надежда разбилась об зеленый фанерный щит, которым витрина цветочного магазина в Шереметьево-2 была наглухо задраена. Даже в оазисе благополучия цветы продавались только с девяти утра, и чтобы добыть букет до этого времени требовалось чудо.

«Вот еще один способ испытать высшие силы», — подумал Раздолбай и, переходя от человека к человеку, стал спрашивать у всех подряд:

— Простите, где-нибудь цветы сейчас можно купить? Вы не знаете, тут цветы где-нибудь есть поблизости?

Все отвечали ему недоуменным взглядом.

— Где-нибудь в это время цветы можно достать? — обратился он уже без надежды к похожей на цыганку женщине, стоявшей в темном закутке возле неработающего лифта.

— У меня есть цветы, — тоном заговорщицы ответила женщина и сверкнула в полумраке золотыми зубами.

— Где? — спросил он, непроизвольно переходя на шепот.

— Здесь, — ответила женщина, толкнув носком ноги большой фибровый чемодан.

— Покажите, — прошептал Раздолбай.

Он был уверен, что высшие силы привели его к спекулянтке, которая из чемодана торгует в международном аэропорту цветами, пока закрыт ларек, и ликовал, считая, что свершилось чудо. Но чемодан открылся, и вместо роз, хризантем и георгинов его глазам предстало мятое тряпье. Женщина бережно вытащила из этого тряпья свернутое в плоский сверток полотенце и разложила его на полу. Внутри оказались семь грязно-белых роз со сплющенными чашками.

— Мне подарили, но если вам очень надо, я уступлю половину, — сказала женщина с видом благодетельницы.

— Давайте три, — согласился Раздолбай. Цветы выглядели неказисто, но выбирать не приходилось.

— Я вам ленточкой перевяжу, они сразу лучше смотреться будут. Сейчас, конечно, в такое время не купите. Держите, молодой человек.

Удавив три цветка бумажной лентой, «цыганка-спекулянтка» вручила Раздолбаю ершом растопырившийся «букет» и застыла в вежливом ожидании.

— Сколько с меня? — понятливо спросил он.

— Ну, почем сейчас розы? Рубля по два? Пять рублей давайте, нормально будет.

Слишком радуясь удаче, чтобы оценивать цветы критически, Раздолбай отдал пятерку и поспешил к ожидавшей его машине. Всю обратную дорогу он рассматривал букет и ломал голову, зачем это приключение понадобилось. С одной стороны, вроде бы случилось чудо, с другой — безжалостный свет дня содрал с добытых роз последние остатки пристойности, и дарить цветы, похожие на кладбищенский мусор, можно было только с целью оскорбить, но никак не порадовать.

«Ладно бы я просто не нашел цветов, но ведь нашел, хоть это казалось невозможным! Зачем Бог помогал мне, если эта помощь бессмысленна, — не понимал Раздолбай, пытаясь разгадать замысел высших сил, — а может быть, диспетчерша оценит именно такие розы? Увидит их, поймет, как трудно сейчас найти цветы, и, тронутая вниманием, поможет мне?»

— Как вы думаете, это можно дарить? — спросил он таксиста, чтобы тот бросил свою лепту на весы сомнений.

— Ну, если какой-нибудь опойке, то можно подарить, почему нет? — засмеялся таксист.

Выйдя из машины, Раздолбай сразу отправил розы в урну и признался себе, что запутался. Нелепый результат поездки никак не походил на помощь свыше, но списать его на собственную глупость не позволял внутренний голос, уверявший, что все это зачем-то было нужно.

«Смотаться за цветами на такси, чтобы выбросить их в урну — это было нужно?! — недоумевал Раздолбай.

— Нужно! — стоял на своем внутренний голос».

Возрожденная вера пошатнулась. Снова склоняясь к мысли, что «голос» — это расщепленное сознание, готовое оправдать любую глупость, лишь бы сохранить подпорку-Бога, он вернулся к регистрационной стойке. За время его отлучки хвост «подсадной» очереди увеличился вдвое. Появился новый пассажир с льготным талоном, и еще семь человек стояли теперь за мамашей-поварихой и ее сынком-уголовником.

«Новый льготник — это плохо, — подумал Раздолбай, занимая свое место. — Если бы диспетчерша хотела мне помочь, она могла бы дать талон сразу, а теперь, даже если даст, я буду седьмым, а не шестым».

Пассажир, стоявший за Раздолбаем, похлопал его по плечу:

— Молодой человек, очередь вон там начинается.

— Я занимал с вечера.

— За кем занимали?

— Вот за ними.

Краснощекий толстяк пристально посмотрел на Раздолбая и театрально удивился:

— Первый раз вижу! Ма, он за нами занимал?

— Нет, — очень естественно ответила мамаша.

— Не стоял он тут, не стоял! — подтвердил мужчина, которого обошел приятель-пройдоха.

— Да вы что! — задохнулся Раздолбай и поймал взгляд мужичка в зимних ботинках. — Скажите им, что я занимал! Вы-то меня должны помнить!

— Стоял он тут, — робко вступился мужичок. — Стоял за ними.

Его жалкое заступничество потонуло в хоре дружного возмущения. Мамаша-повариха кричала, что лучше знает, кто за ней стоял, а кто нет, и ее зычный голос стал решающим. Под возгласы «совсем обнаглел!», «стоял, тоже мне…» и «не пускайте его!» Раздолбая выгнали из очереди. Мужичок пытался призвать в свидетели депутатов, но те заявили, что народу виднее, и отвернулись. Пробормотав «нехорошо», мужичок виновато развел руками и больше не возникал.

— Не наглейте, молодой человек. Идите в конец очереди, чем вы лучше других? — порицательно сказала ему мамаша-повариха.

Раздолбай не верил случившемуся. До этого момента он считал, что подлости существуют только в выдуманном мире Шекспира, где душат возлюбленных, и мелкая житейская подлость, которую совершили по отношению к нему, обожгла его, как плетка. Место в очереди было потеряно. Люди, которые первый раз его видели, охотнее верили трем солидным свидетелям, чем одному затюканному мужичку, и их можно было понять. Но понять «свидетелей», которые ничего не выигрывали, кроме копеечной мести, понять, как им не стыдно друг перед другом, Раздолбай не мог. Он не пошел в конец очереди. Это было унизительно и бессмысленно. Оставалось надеяться только на льготный талон и на семь пустых мест в самолете.

«Господи, помоги улететь! — снова начал просить он, хотя после несуразной поездки за цветами от его веры остался покосившийся остов. — Я поверил тебе, когда ты потребовал пропустить этого мужика, поверил, когда ты велел сказать диспетчерше правду… Что, все это было напрасно? Ладно бы я просил помощи, ничего сам не сделав, но я все, что ты велел, выполнил! Господи, прости, что я сомневаюсь и не верю абсолютно, но меня еще эти цветы сбили с толку. Ты говоришь — это было нужно, а, получается, нужно только затем, чтобы я потерял очередь. Я совсем запутался. Вдруг все это игры моего сознания, и я говорю сам с собой? Если я не улечу и не будет ничего с Дианой, я ведь больше никогда в тебя не поверю! Это не угроза, кто я такой… Я сам чувствую, что верить — лучше, чем не верить, но верить на пустом месте я не могу. Вдруг эта хабалка и ее сынок улетят, а я не улечу из-за того, что уступил очередь? Это будет значить, что жить надо по закону «умри ты сегодня, а я завтра», и хоть мне не нравится такой закон, ты же мне другого выбора не оставишь! Не оставишь просто тем, что тебя, значит, нет!»

Начав с мольбы о помощи, Раздолбай сам не заметил, как заговорил со своим внутренним Богом, будто с близким другом. Метания от веры к неверию надоели ему, и он хотел раз и навсегда объясниться. Отдав мольбе столько сил и совершив два поступка против своих естественных желаний, он чувствовал себя вправе рассчитывать на помощь и заранее знал, что если не улетит, то окончательно решит, что никакой высшей силы не существует, прежние случаи ее вмешательства — совпадения и обращаться к Богу — наивный самообман.

Объявили регистрацию. У стойки появилась контролерша с планшетом, подтянулись со всех сторон пассажиры с билетами, застыли в напряженном ожидании «подсадные». Раздолбай снова приплелся к будочке диспетчера по транзиту.

— Как там, девушка, с Ригой, ничего не ясно?

— Я же сказала, подойди, когда будет заканчиваться регистрация. Я все помню, — ответила диспетчерша, не отрываясь от клавиатуры компьютера и даже не удостоив его взглядом.

Регистрация на второй рейс проходила быстрее, чем на первый. Раздолбай вернулся к стойке посчитать места, заглянул в планшет контролерши и мрачно усмехнулся — этот полет выполнял маленький Ту-134, а не большой лайнер, и кресел в самолете было всего семьдесят.

«Не будет в нем семи пустых мест, на что я надеюсь? Дотерплю до конца, чтобы не думать потом, что не сделано все возможное, и покончу с этим внутренним раздвоением», — настраивался Раздолбай.

Ему казалось, он опустошен настолько, что, даже получив талон, останется равнодушным. Ведь талон — это не победа, а всего лишь продолжение борьбы. Придется снова беспокоиться, скандалить с очередью, ждать «подсадки» на вечерние рейсы…

«Лучше бы я не получил никакого талона, чтобы прямо сейчас это кончилось», — подумал он, возвращаясь к окошку.

— Давай паспорт, — сказала диспетчерша, увидев его замученную физиономию.

Словно маленький салют заискрился у Раздолбая в груди — он ошибался, думая, что останется равнодушным! Диспетчерша молниеносно вписала его имя в какой-то серо-голубой бланк и, вернув ему этот бланк вместе с паспортом, коротко приказала:

— На регистрацию.

Раздолбай присмотрелся к полученной бумажке и не поверил глазам — в руках у него был не талон на подсадку, а настоящий билет на рейс. Он даже не подозревал, что такое возможно. Борьба была кончена. Он летел к Диане.

— Девушка, спасибо огромное… — пробормотал Раздолбай, теряясь от того, что не может найти достойные слова благодарности.

— Бегом, пока регистрация не кончилась!

Раздолбай бросился к стойке.

— Кто с талонами, есть одно место! — услышал он издали возглас контролерши.

Мужичок в зимних ботинках шагнул было вперед, но Раздолбай с криком «Подождите, у меня билет!» вручил контролерше чудом добытый бланк. Контролерша зачеркнула последний свободный квадратик на планшете и объявила:

— Рейс полный, кто «на подсадку» — ждите следующего.

— Билет взял, да? — спросил мужичок, и в его голосе прозвучала не зависть, а восхищение.

— Нет, это не билет… так… — стушевался Раздолбай, пряча глаза.

Он с удовольствием испепелил бы очередь взглядом триумфатора, но триумф получился с примесью горечи и даже стыда — получилось, что у человека, которому он пытался помочь, он сам же в последний момент отобрал единственный шанс успеть на похороны.

«Бог так распорядился — значит, тебе нужнее, — успокоил его внутренний голос и вдруг добавил: — До вылета полчаса. Подаришь диспетчерше цветы теперь, когда от нее ничего не нужно?

— Опять ехать в Шереметьево-2? — испугался Раздолбай. — Так рисковать?

— Ты успеешь!»

Не доверять внутреннему голосу после совершенного чуда показалось неблагодарностью, и он побежал на автостоянку.

Только теперь к нему пришло понимание, зачем нужна была первая поездка — узнать время открытия цветочного ларька и получить от жизни урок.

«Бог воспитывает меня, — думал Раздолбай по дороге в международный аэропорт. — Дарить букет с целью добиться выгоды — некрасиво, и первые цветы попались некрасивые, как эта цель. Дарить в благодарность, когда ничего больше не нужно, — красиво, и цветы я теперь куплю красивые».

Все его сомнения отпали. Шаткая теория высших сил как будто сжалась в точку, и вера в Бога казалась теперь простым житейским опытом, вроде знания, что огонь горячий, вода течет, а бритва острая.

«Бог — не подпорка в слабости, существование которой зависит от моего желания пользоваться этой подпоркой или не пользоваться, — пытался Раздолбай оформить это знание в развернутую картину, — Бог сам по себе. Он такая же реальность, как радиоволны, а я могу только пропускать его голос через себя, обращаясь к нему и признавая над собой его волю. Люди на самом деле — марионетки. Но они не признают этого, отрицают Бога и пытаются действовать по своей воле. Этих марионеток никто не ведет. Они путаются в веревочках, тратя зря силы, упав, сокрушаются, и снова своевольничают, бестолково суетясь и наталкиваясь на себе подобных. Намного проще жить, зная простой секрет — нужно договориться с Богом! Признаешь его высшую волю — и натянутся невидимые нити; попросишь привести к желанной цели — и нити затанцуют, поведут, куда надо, избегая препятствий и создавая с помощью других людей удобные обстоятельства. За это Бог потребует жить по велению внутреннего голоса и может привести к ситуации, когда придется делать трудный выбор. Вот где дается марионетке свобода! Поступит она вопреки внутреннему голосу ради своей тряпичной выгоды — и Бог ее оставит. Поступит правильно — поведет дальше. А как правильно поступать марионетка всегда внутри себя слышит, только часто уговаривает себя, что можно поступить по-другому».

Вопреки всему, что говорил Валера, Раздолбай не считал теперь упование на Бога потерей свободы или рабской психологией. Наоборот, признание над собой высшей воли казалось ему подлинным обретением свободы. Люди, лишенные связующих с Богом нитей, по его мнению, всегда оставались пленниками обстоятельств, хаотично помыкавших их жизнями. Истинной же свободой была власть над обстоятельствами, которую, в представлении Раздолбая, получали только доверившиеся Богу «марионетки».

«Вот я рискую, — думал он, счастливый от того, что его ниточками управляет всемогущий покровитель. — Меня везут в машине, я на ситуацию не влияю. Малейшая задержка — проколотое колесо или гаишник — прощай Рига! Любой человек сказал бы, что я спятил, поехав за цветами за полчаса до вылета. А я верю, что успею, потому что внутренний голос мне сказал это сделать, и значит, Бог ведет меня. Кто свободнее — я или человек, который, полагаясь только на себя, решил бы, что такая поездка — безумие?»

Заплатив водителю, чтобы тот ждал его, Раздолбай бегом метнулся к цветочному ларьку. Продавщица еще не открыла прилавок, но уже расставляла цветы по узким металлическим ведеркам. Букет из семи ярко-розовых роз стоял на самом видном месте и просился в руки. С розами в руках Раздолбай кинулся обратно — такси не было.

— Сука! — выругался он, беспомощно озираясь в поисках другой машины, но тут издалека послышался окрик:

— Парень! Эй, парень! Я здесь стою!

Раздолбай увидел, что его машина припаркована в сотне метров от входа в аэропорт, и бросился туда.

— Там стоять нельзя, я отъехал, чтоб не цеплялся никто, — пояснил водитель. — А ты чего, думал, я уехал?

Раздолбай не отвечал, задыхаясь. Бронхиальная астма беспокоила его редко, но от испуга и стометровки, которую он маханул, как птица крылом, у него случился приступ.

— Курить надо бросать, — прохрипел он, отдышавшись.

Обратный путь незаметно пролетел в разговоре с таксистом о вреде курения, и меньше чем за десять минут до вылета Раздолбай выскочил из машины у фасада Шереметьево-1. Девушка-диспетчер, увидев в своем окошке вместо умоляющих глаз очередного безбилетника букет роз, растеряла всю свою строгость.

— Ой, спасибо… — прошептала она, но тут же смутилась и закричала на Раздолбая так, словно он был ее непутевым сыном: — Сумасшедший! Бегом на рейс, опоздаешь!

Аэродромный автобус уже отвез всех пассажиров к самолету и вернулся за одним Раздолбаем после долгих переговоров контролерши по рации. Вылет из-за него на несколько минут задержали.

— Нервов не хватает! Вот из-за таких раздолбаев мы на пенсию выходим в сорок пять лет! — отругала его бортпроводница.

— Простите! Если хотите, я вам своих нервов отсыплю, — благодушно ответил Раздолбай, плюхнулся на свое место и провалился в сон раньше, чем самолет вырулил на взлетную полосу.

* * *

— …температура в Риге плюс двадцать семь градусов. Желаем вам приятного отдыха и снова ждем на борту нашего самолета, — разбудил его дребезжащий в динамиках голос. Турбины молчали. Последние пассажиры гуськом покидали салон. Раздолбай нашарил под сиденьем сумку и, спросонья натыкаясь на спинки кресел, побрел к выходу.

Яркое солнце ударило ему в глаза с голубого неба, взбодрив, словно глоток кофе. Над горячим бетоном аэродрома дрожал пропитанный керосином воздух.

«Своя жизнь!» — восторженно подумал он, спускаясь по трапу. Огромный день, полный волнующей неизвестности, начинался с красной строки.

Дача Дианы располагалась в тупичке узкой юрмальской улицы. Это был одноэтажный садовый домик, обсаженный кустами белых и красных роз вперемежку с благоухающим шиповником. Подходя к калитке, он ожидал услышать звуки старого пианино, на котором Диана обычно до обеда занималась, но было тихо.

«Вдруг она спит, а я вломлюсь? Вдруг она будет мне не рада? Вдруг у нее Андрей? — заволновался он.

— Дано будет, — подбодрил внутренний голос и как будто подтолкнул его».

Раздолбай отворил калитку, прошел по мшистым каменным плиткам к дому и увидел, что входная дверь приоткрыта. Затаив дыхание он перешагнул порог — внутри никого не было. Решив, что это хорошая возможность устроить сюрприз, он вытащил из своей сумки Дианин сарафан, повесил его снаружи на ручку двери самой большой комнаты, а сам заперся изнутри на ключ. Ему было так весело представлять изумление Дианы, что он даже не испытывал неловкости от вторжения в чужой дом. Теперь оставалось ждать.

Комната, где заперся Раздолбай, оказалась спальней-гостиной, половину которой занимал разложенный диван. Всюду были разбросаны Дианины вещи. На диване валялись небрежно брошенные майки и юбки, на зеркальном трюмо громоздились цилиндрики косметики, под столом отдыхали знакомые босоножки, все еще хранившие в трещинках кожи московскую пыль. Находиться в окружении этих вещей было приятно. Казалось, Диана растворена в них, и, лаская взглядом помаду, касавшуюся ее губ, или майку, которая обнимала ее тело, Раздолбай как будто чуточку обладал своей любимой.

Обнаружив за обшитой вагонкой дверью просторную ванную, он решил умыться с дороги и увидел на растянутой леске сохнувшее белье.

«Ну, это уже как то слишком…» — устыдился он, отводя взгляд от кружевных трусиков.

Бессонная ночь в аэропорту напоминала о себе давящей усталостью, от которой умывание не спасло. Готовясь весь день быть искрометным, Раздолбай прилег на диван, чтобы набраться сил, и мгновенно выключился. Разбудил его оглушительный грохот. Хлипкая дверь сотрясалась так, словно кто-то выламывал ее фанерное тельце, и гремела, как катившийся по лестнице барабан. Со сна он испугался, что сотворил что-то страшное, и бросился открывать, путаясь в руках и ногах. Диана стояла на пороге, и бесстыжие лучи струились из ее глаз.

— Я знала, что ты приедешь! — радостно выдохнула она.

— Как теперь твои раздумья? — поинтересовался Раздолбай, чувствуя себя графом Калиостро и Казановой в одном лице.

— Как, по-твоему? — спросила она в ответ, шагнув прямо на него, и ему ничего не оставалось, кроме как обнять ее.

«Целуй, дурак! — подтолкнул внутренний голос. — Сейчас или никогда!»

Раздолбай бережно отстранил ее волосы и ткнулся носом в пьяняще-ароматную щеку. Уголок ее губ дрогнул под его губами. Он чмокнул этот уголок, страшась, что сейчас она станет высвобождаться из его объятий, но она повернула лицо и сама смешала их губы в открытом поцелуе.

«Погибаю!» — подумал Раздолбай, ощущая, как поплыл под ним пол.

Весь мир сжался до крошечного пятачка, на котором они стояли. Раздолбай тонул в дурмане, и ему казалось, что он готов стоять так вечность, но Диана отстранилась, разъединив их губы настолько, чтобы можно было произнести слова, и тихо сказала:

— Вообще-то лежа целоваться удобнее.

Одурманенный Раздолбай сделал несколько шагов назад, увлекая ее за собой, и сел на диван. Она толкнула его в плечи, и они вместе повалились на упругий плюш. Ощутив на себе тяжесть ее тела, он счастливо засмеялся. Снова смешались их губы, сомкнулись объятия. Он гладил ее спину, и его ладони как будто изнывали от жажды. Ему хотелось выпить ее всю целиком — ладонями, губами, всем своим телом, но для этого им нужно было раздеться, а предложить это у него не хватало решимости. Но Диана как будто читала его мысли.

— Примем вместе ванну? — шепотом предложила она, выныривая из-под его руки.

«Она все знает, все умеет, — испуганно подумал Раздолбай. — Сейчас она меня раскусит и придется признаваться, что для меня это первый раз».

Диана скрылась за дверью ванной. Зашумела вода, послышался шорох одежды. Решив скрывать свою неопытность столько, сколько получится, Раздолбай напустил на себя устало-заинтересованный вид героя фильма «Девять с половиной недель» и пошел, как на экзамен. Раздетая Диана стояла в пустой ванне, в которую набегала вода. На фоне белого кафеля обласканное солнцем тело казалось не до конца раздетым, но тем более волнующим контрастом выделялись на нем не знавшие загара островки. Раздолбай обжег глаза об розово-коричневые кружки и темный, с отблеском, треугольничек, отпрянул взглядом и посмотрел Диане в лицо. Она в упор расстреливала его своими бесстыжими лучами и улыбалась.

— Будешь стоять или присоединишься?

Раздолбай как сомнамбула шагнул вперед.

— Если что, в воду ложатся без одежды, — напомнила она.

Перед его глазами вспыхнул зеленый свет. Забыв о стеснении, он вмиг сбросил одежду и с выпрыгивающим из груди сердцем перешагнул бортик ванны. Словно волшебный кокон соткался вокруг них, когда поцелуй снова соединил их губы. В этом коконе ушло стеснение, пропали мысли, отступил страх. Раздолбай купался в океане эйфории, и секунды казались ему бесконечными. Когда наполнилась ванна, они опустились в воду. Диана приподнялась над ним, чтобы закрутить кран, и темный треугольничек, который теперь манил, а не обжигал взор, оказался прямо перед его лицом.

«Как это красиво! О, как это красиво!» — воскликнул он про себя и, сомкнув руки в объятиях, прижал Диану к себе.

Много бесконечных секунд он плыл по волнам счастья, а потом градус эйфории начал постепенно снижаться.

«Все-таки пора уже, наверное, как-то делать это…» — тревожно подумал он, и Диана снова прочитала его мысли.

— Выходи за мной, — шепнула она, прикусив его за ухо.

«Все умеет, все знает…» — заныло у него в сердце.

Стряхивая с ног капли воды, Диана выбралась из ванны и завернулась в полотенце.

— Я тебя жду, — промурлыкала она, уходя в комнату, откуда вскоре послышался шелест простыни и диванный скрип.

«Сейчас она меня расколет! Сейчас мы будем это делать, и она все поймет!» — запаниковал Раздолбай, но пути к отступлению у него не было, а если бы и был, то он ни за что бы им не воспользовался.

Наскоро обмахнувшись полотенцем, Раздолбай вышел в комнату и увидел, что Диана выгибается на застеленном диване, изображая кошку.

— Мяу, — позвала она, царапая ногтями плюшевый подлокотник.

— Ррррр! — подыграл Раздолбай и бросился рядом так, что простыня собралась под ним складками.

И они начали это делать. Выражение «начали делать» крутилось у него в голове все время, потому что начать они начали, но делать ничего не получалось. После долгой бестолковой возни он ощущал себя папуасом, которому смеха ради дали надеть ботинки для горных лыж, и не понимал, как Диана терпит его издевательства.

«Почему же не получается? — паниковал он. — Почему она не поможет мне? Неужели?.. Нет, не может быть! Она же встречалась с Андреем!»

Тут у него почти получилось, и Диана подавила болезненный стон.

«Она — девочка! — осознал Раздолбай с ужасом, который вмиг сменился восторгом. — Если она тоже делает это впервые, то ему нечего бояться неопытности! Они в равном положении, и он даже в более выгодном, потому что сможет скрыть, что у него первый раз, а она этого никак не скроет».

Осмелев, он стал действовать активнее. Еще более громкий стон боли слетел с губ Дианы, но ее лицо отвердело в решимости, а руки, вместо того чтобы оттолкнуть Раздолбая, крепче обхватили его шею.

«Поехали!» — возликовал он, сливаясь с ней полностью, насколько возможно, и тут же почувствовал, что миг ликования для него вот-вот кончится. Едва успев шевельнуться еще раз, он поспешно ретировался, и мир вокруг взорвался мириадами хрустальных осколков.

Реальность еще не обрела в его глазах привычную четкость, а Диана уже встала с дивана и потащила из-под него простыню. Заметив на белой ткани алое смазанное пятно, Раздолбай понял, что его предположение подтвердилось, и принял покровительственный вид.

— Я нарочно не стал дольше… Видел, что тебе больно, — сказал он, стараясь, чтобы в голосе не звучали оправдательные нотки.

— Все было прекрасно, — ответила Диана, чмокнув его в щеку, и унесла простыню в ванную.

«Какая же она красивая! — в который раз подумал он, провожая взглядом ее гибкую спину. — Как свободно ходит, нисколько не стесняясь… Словно какой-нибудь дикий зверь в природе».

Чувствуя себя счастливым обладателем этой красоты, он стал ждать, когда Диана вернется, чтобы уютно устроиться в его объятиях. Но Диана, выйдя из ванной, принялась деловито перебирать белье в комодном ящике.

— Хочешь, съездим в Майори пообедать? — спросил он, предположив, что, сдав последний бастион, она засмущалась, и новую возможность окунуться в океан эйфории придется отложить на вечер.

— Обед в Майори — прекрасная идея, но, к сожалению, ничего не получится, — ответила Диана скороговоркой, в которой Раздолбаю послышался пугающий холодок.

— Почему?

— Я послезавтра улетаю, мне нужно собирать вещи, и столько еще всего сделать, что не знаю даже, как все успеть.

— Куда улетаешь? Надолго? — насторожился он.

— Насовсем, в Лондон. У мамы брат там живет три года, теперь мы едем с ней по вызову.

Под Раздолбаем как будто раскололся лед, и льдина, на которой он стоял, поплыла по темной стылой воде дальше и дальше от оставшейся на берегу Дианы.

— Но ты ведь будешь приезжать? — спросил он, отчаянно надеясь, что его не отнесет дальше возможного прыжка.

— Нет, это навсегда.

Диана выбрала в комоде черную бельевую пару и спрятала волнующие светлые островки под непроницаемой тканью.

Раздолбай осознал, что видел эти островки последний раз в жизни, и залепетал, пытаясь выцарапать последние крошки ускользающего счастья:

— Но если самолет послезавтра, ты ведь еще целых два дня здесь… Я могу поехать с тобой, помогу тебе собраться…

— Это совершенно лишнее. Я мыслями уже не здесь и не хочу портить нашу прекрасную встречу своим отстраненным видом.

— Почему обязательно отстраненным?

— Потому что послезавтра под всей мой жизнью будет подведена черта, и начнется что-то совершенно новое.

Диана говорила таким ровным голосом, что сердце Раздолбая стала рвать не только боль потери, но еще какая-то ост рая тоска. Все было так, словно его действительно относило на льдине, а Диана спокойно смотрела и даже не тянула к нему руки.

— Ты хочешь сказать, под нашими отношениями она подведена тоже? — спросил он, готовясь услышать убийственное «да».

— Пожалуйста, не надо ничего этого говорить. Ты сейчас все испортишь, — попросила Диана, и ее голос первый раз дрогнул.

— Что я могу испортить, если ты даешь понять, что мы больше не увидимся?

— Все было так красиво — завтрак во фраке, елочка, наша поездка в театр… Пусть все так останется в нашей памяти и не будет никакой горечи.

— Тогда… пусть там хотя бы останется больше… — выжал из себя Раздолбай и, вскочив с дивана, протянул руки. Он хотел обнять Диану, ласкать ее так, чтобы она забыла про свой отъезд или хотя бы опечалилась, призналась, что ей больно терять его, — что угодно, только не оставалась бы такой спокойной! Он коснулся ее плеч, и она тут же остановила его, легонько упершись ему пальцем в грудь. Касание было невесомым, но он ударился об него, как об ствол пистолета.

— Почему? — только и смог он выдавить.

— Больше не нужно.

— Тебе было со мной плохо?

— Было идеально и лучше не могло быть. Пожалуйста, ничего не спрашивай, ты все сделаешь только хуже.

— Хуже? Думаешь, мне может быть хуже, чем сейчас? Я не понимаю, что происходит! Ты сказала, что помирилась с Андреем, намекнула, чтобы я приехал. Я думал, ты выбираешь из нас двоих.

— Я выбирала.

— Но если ты выбрала меня, это ведь что-то значит! Не проси не расспрашивать, я буду расспрашивать, потому что хочу понять!

Сосредоточенно складывая разбросанные по комнате вещи, чтобы не смотреть ему в глаза, Диана замурлыкала:

— Я выбирала, и я очень не хотела, чтобы то, что произошло между нами, случилось бы у меня с Андреем. Он — взрослый человек, у нас была симпатия, были отношения. Если бы у нас что-то произошло, это стало бы слишком серьезно. Мы оба знали про мой отъезд и не хотели строить дом на песке. Я не представляю, как стала бы ему говорить: «Андрей, давай это сделаем, и не бери в голову, что ты меня больше не увидишь». При той степени теплых чувств, которые были между нами, это было бы очень тяжело, и не нужно ни мне, ни ему.

— А мне сейчас, по-твоему, не тяжело? — спросил Раздолбай, не веря, что после объятий и поцелуев можно быть такой безразличной.

— Ты не рад, что это было? — вопросом ответила Диана и, подняв руки над головой, прокрутилась перед ним в своем черном белье, словно балерина. У Раздолбая захватило дух, но он чувствовал, что принадлежавшая ему только что красота теперь запретна.

— Если ты не относилась ко мне серьезно… и не хотела с Андреем… не проще было уехать, никого не выбрав?

— Ну, я решила до отъезда… Боже мой, как это сказать, и зачем я говорю это… Решила раскрыть свою женскую сущность, чтобы не делать это в чужом мире.

Раздолбай ощутил себя использованным хирургическим инструментом, отброшенным за ненадобностью.

— Ты что, использовала меня, как… как… — Он запнулся, пытаясь подобрать самый оскорбительный инструмент.

— Не надо, ты сейчас окончательно все испортишь!

— Я думал, ты ко мне что-то испытываешь.

— Ты просто фантазер.

Диана пыталась окрасить сказанное слово утешительным тоном, но оно прозвучало издевательски. Раздолбая окатило ледяным потоком ненависти. Он смотрел, как она натягивает юбку, впитывая глазами последние кусочки доступной ему наготы, и думал, что ненавидит ее за то, что она так красива и не принадлежит ему.

— Я… Я тебя… — продавил он через сжатое судорогой горло. — Я очень тебя любил.

Слово «любил» прокололо в груди огромный, наполненный горячими слезами пузырь. Эти слезы хлынули наружу, сметая волевые плотинки, которыми Раздолбай пытался их удерживать, и, пряча позорный потоп от глаз Дианы, он бросился в ванную. Он едва успел включить шумно забарабанивший душ, когда последнюю плотинку прорвало и плач грянул навзрыд. Раздолбай ревел в голос, и ненависть заполняла его. Он ненавидел Диану за то, что она доставила ему такую боль и сделала это с такой легкостью… За то, что сильна в своей красоте… За то, что вольна быть с любым мужчиной, а он, наверное, никогда больше не прикоснется к такой прекрасной девушке… За то, что улетает в сказочный Лондон к новой интересной жизни, а он остается с выжженной пустыней на месте сердца… Он ненавидел ее за то, что она безжалостно разбила не только настоящее и будущее счастье, но даже прошлое счастье волшебной прогулки на Воробьевых горах, которое он считал надежно спрятанным в сокровищнице сердца, она разбила, обратив в черепки иллюзий. Он рыдал в голос с подвываниями, тонувшими в спасительном шуме воды, и вдруг его словно тронули за плечо. Сквозь плач и рвущуюся пополам душу пробился утешающий внутренний голос.

«Послушай, я ведь предупреждал, что она тебе не нужна. Ты очень просил и получил ее так, как было возможно.

— Ты?! — взревел Раздолбай. — Заткнись во мне, проклятое раздвоение сознания! Заткнись, чтобы я никогда больше не слышал тебя! Я жил без тебя нормально и никогда бы не влез в эту историю, если бы не твое дурацкое «дано будет»!

— Но ведь дано было.

— Лучше бы этого никогда не было! Лучше бы я забыл ее на следующий день после «прощалки». Лучше бы моей первой девушкой стала нелюбимая Кися в своем идиотском халате… Не хочу больше этого психоза, не хочу больше сам с собой спорить, не хочу этого «голоса»! Не хочу, не хочу! Ты не Бог, потому что, если бы ты был Богом, ты не привел бы меня к такой боли. Замолчи во мне, исчезни, пропади пропадом!»

Мысленно Раздолбай бросал эти слова в пространство с такой же силой, с какой раньше просил Диану, а вслух повторял их шепотом, вяло шевеля распухшими от слез губами:

— Я не могу… Не выдержу… Диана… О Господи, как больно…

Он плакал, пока не обессилел, и еще долго сидел в оцепенении на краю ванны, облокотившись на раковину. Острая боль отступила. Остались только слабость и такая пустота, словно жизнь вытекла вместе со слезами. Раздолбай умыл распухшее лицо холодной водой и выглянул в комнату. Дианы не было. На столе лежала сорванная в саду белая роза, на стебель которой были нанизаны маленький латунный ключ и сложенная пополам записка. Все еще надеясь на жалкую подачку теплоты, Раздолбай развернул листок, мечтая увидеть в нем что-нибудь вроде «Ты навсегда — мой первый мужчина», но прочитал: «У меня нет времени тебя ждать. Запри дверь и положи ключ под коврик».

Записка выжала последние остатки слез из лопнувшего в груди пузыря. Раздолбай умылся еще раз, запер комнату, словно это было место преступления, где он вместе с сообщницей убил самого себя, и поехал в аэропорт. Из Риги хотелось немедленно бежать, но сил стоять в очереди «на подсадку» не было. Если бы в кассе не оказалось билетов на вечерний рейс, он поехал бы на поезде, но, словно в насмешку над его утренними мытарствами, билеты из Риги в Москву продавались свободно. В десять часов вечера он уже был дома. От вида друга-двухкассетника пустыню на месте сердца как будто оросил дождик.

— Только ты меня радуешь, — сказал Раздолбай, погладив серебристый бок магнитофона и видя в нем единственного утешителя.

Под канонаду «Металлики» он достал из шкафчика бутылку коньяка, подаренную на день рождения Валерой, и стал методично выпивать по стопке на каждую песню. Раньше, чем закончилась кассета, он уснул прямо в кресле и во сне видел веселую Диану, которая поливала его своими бесстыжими лучами и куда-то звала. Он пытался пойти за ней, но что-то его не пускало. Опустив взгляд, он увидел, что его нога привязана к батарее бечевкой. Рванувшись, он попробовал освободиться, и где-то задребезжал звонок. Сигнализация! Звонки повторялись громче и громче, и, вынырнув из густого, как кисель, сна, Раздолбай узнал трели своего «Чебурашки». Телефонный аппарат стоял прямо под креслом.

— Чтоб тебя… — поморщился он, снимая трубку. — Алло?

— В Москве танки, — нервно сказала мама, даже не поздоровавшись.

Дата добавления: 2015-08-05