Страсти пятигорские.

Не смотря на все прелести лета, дни его тянутся чересчур равномерно. Сначала все ждут отдыха, а потом не знают, чем бы во время оного заняться. В итоге, начинают зарабатывать деньги и просаживать их вечерами на пиво. Привычный физический труд в особо лютую жару меня не прельщал, но мне с трудом удалось договорится с убогоньким смоленским журналом о работе на полставки. Писал две недели всякую чушь, пока мне не повезло – им зачем-то понадобилась статья о литераторе. Я посмотрел список: Апдайк, Мейлер, Фаулз, Лорченков, Довлатов, Джером. Выбрал я Джерома, но только потому, что читал только его… Нет, конечно, читал еще и Довлатова. Но лучше уж с Монмаранси за пазухой, чем с Довлатовым за душой. О логике, по которой был составлен список, меня не спрашивайте, она выше моего понимания.

Так я и сидел вечером на кухне, пил вино, размышлял, что же мне делать с Джеромом. Интернета я не имел, имел только «Большую Советскую Энциклопедию» и «Трое в лодке не считая собаки».

Чтобы не умереть с тоски, приходилось часто ходить курить, так как вечером всегда пили у себя Валентин и Юра Рыхлый, а когда они пьют, то часто выходят покурить. Эстетически не самое приятное, зато с детства знакомое общество. Чем-то они были похожи, в чем-то совершенно несовместимы. Юра пил со всеми подряд, а Валя исключительно один. Юре было на все наплевать, а Валя отличался необыкновенной тягой к знаниям и тонким складом чувственной души. Ровно в семь ноль три по московскому, когда оба уже были вдрызг пьяны, Валя, шатаясь, выходил на площадку и орал, что есть мочи на весь подъезд: «Суки, отомщу за Пушкина в Пятигорске!» Потом обязательно скатывался по лестнице и застывал на ней всегда в одной и той же позе. По сигналу «Пушкин в Пятигорске» можно было сверять часы. Если в этот же момент Юра поднимался по лестнице, чтобы отлить в мусоропровод, он, перебираясь через Валю, возвещал: «Переход через Вальпы!» Сначала всех это забавляло, но потом привыкли.

Джером не поддавался, я вышел на лестничную клетку и нарвался, как и надеялся, на Валю и Юру.

- Шалом, Стасон! – беззубо улыбался Рыхлый.

- Чего это ты мне «шаломкаешь», Юра? Ты же не еврей.

- Если я украинский татарин с дедушкой-грузином, что будет плохого, если я стану еще и евреем?

- Расскажи мне лучше, Станислав, о солнце нашей поэзии! – оживился Валя.

- Я-то вам, Валентин Иванович, расскажу, но что толку? Вы опять нажретесь и будете орать про месть за Пушкина в Пятигорске, а я уже устал вещать про Черную речку, про Дантеса, про Лермонтова, Кавказ и прочие холмы Грузии. Опять все перепутаете!

Он очень любил русскую историю позапрошлого столетия, но безнадежно путал Гоголя с Герценом из-за схожести фамилий и Писарева с Добролюбовым из-за схожести биографий.

- Все равно, давай про Пушкина и мужиков! – решает Валя.

Тут главное собраться с духом.

- … еще и Кюхельбекер, в тусовке просто Кюхля.

- А что за тусовка, где район?

- Известно где, город Пушкин, в прошлом Царское Село.

- Вот за что я люблю советскую власть, - искренне радуется Валентин, - было село, а стал целый город!

Я, признаться, даже немного опешил от этого наблюдения. «А ведь, Кабаев, действительно…»

Так прошло еще несколько дней. С Джеромом я совладал, сейчас страдал над очередной глупостью про левые движения. В какой стране мы живем! Черте что, не знаешь даже, как назвать статью: «Вперед в социализм!» или «Назад в социализм!» А еще хуже то, что я знал: статью все равно напишу, Валя заорет про Пятигорск, значит, пора идти к товарищам на фонтан пить пиво. Бесконечный в идиотизме своем цикл. Тут меня посетила идея, как просветить Валю. Я схватил черный маркер и на стене подъезда, как раз на том месте, где по традиции оказывается он в семь ноль три, я написал «Пушкин – Черная речка; Лермонтов - Кавказ». Я постарался сделать так, чтобы моя агитка не слилась со многими другими посланиями. В то время стены еще не перекрасили и не уничтожили бесценную летопись подъезда, по которой можно было следить за развитием общественной мысли его обитателей. Там было все, начиная от плакатного «Вини – лохнесское чудовище» и заканчивая глубоко философским «я выжил там, где мамонт вымер».

Я стал ждать падения Вали и его реакции. Хорошо, что меня во время акта вандализма не застукала Семеновна. Самая чудовищная ведьма во всем доме, она крайне ненавидела своего мужа, когда же он умер, она стала еще злее.

В семь ноль три ко мне в дверь позвонили. На площадке царил страшный гомон, орала матом Семеновна, блевал в мусоропровод Юра, кто-то задыхался в рыданиях. Аккурат напротив моей надписи со сломанной шеей лежал Валентин Иванович.

А завтра будет…

Как-то выпивал я с друзьями на свежем воздухе. Напитки, песни, знакомства – все в кучу, обычное веселье. Я давно заметил, что часто именно подшофе мы договариваемся о чем-либо, решаем вопросы различной степени важности. И наконец, количество выпитого алкоголя довело меня до следующего предложения, от которого невозможно было отказаться.

- А ты приходи к нам, у нас есть девчонки очень даже ничего.

К сожалению, я был слишком пьян, чтобы придать значение тому факту, что говорила мне это боевая подруга, а не боевой друг. А в подобных делах этот фактор является ключевым.

Но раз обещал, значит, слово надо держать. Тем более, что там будут еще и мои проверенные временем и промилле друзья. Однако все оказалось намного лучше. Только я перешел порог незнакомой квартирки, встретился с ней взглядом. Заколотилось сердце. А как похожа, как похожа!

- Я у ваших ног! – выпалил я в перерыве между целованиями ручки. – Простите меня, а как ваша фамилия?

Зачем? Что мне фамилия, что за мещанский интерес! Почему гаснет свет марксистского разума, почему всплывает надежда? А, главное, на что надежды? Не могут же фамилии совпадать

- Карпова. А что, собственно говоря, такое?

- Понимаете, фамилия что-то да говорит о человеке, дается какой-то высшей силой, и не случайно!

«Марксистского разума, да, Кабаев?»

- Вот, - говорю, заикаясь, - Иванов, знакомый нам, простую фамилию имеет… Иванов то есть… ну, конечно! И гражданин он простой, русский, правильный… но не потому что русский, а потому что гражданин. Была у меня одноклассница, фамилию имела – Дворецкая. Я ее фамилию в третьем классе очень любил, завидовал, от слова «дворец» этимологию вел. Но в седьмом… классе, а не году, собственно… я прочел или прочитал? Так нет разницы! Что-то из классики, подозреваю, Гоголь и души, мертвые души, во всем виноваты, и суть фамилии понял. Ваша фамилия… Карп в китайской мифологии является священной, императорской рыбой, из особенных карпов вырастают драконы. А подноготную своей фамилии не знаю, она тюркская.

- Вы забавный.

- Спасибо! А вы похожи на Цветаеву… Боже, что я говорю! Не на Цветаеву, а на Киру Найтли. Но что общего между Цветаевой и Кирой?! Найтли. А вы, вы…

Так загнал я себя в угол русской «поэтессой-красавицей». А вы теперь понимаете, что рассказы я пишу отнюдь не во влюбленном состоянии.

И опять улицы, улицы, улицы. Я уже несколько лет с переменным успехом прожил в Москве и понял, что праздное или даже возвышенное любованиями окрестностями – непозволительная роскошь. Если окна твоего дома не выходят на какую-нибудь Волхонку. Окна моих комнат никогда не выходили ни на что подобное. Ныне они выходят во дворы Кленового бульвара. И хорошо, что во дворы, так как и тут я обманут: никакого бульвара и в помине нет, название есть, а факта не присутствует.

И вот довелось мне идти в мое скромное жилище с жительницей центровых просторных квартир. Настроение ни к черту. У меня вино в холщевой сумке – единственный мой козырь. Но что я скажу на месте? Чем оправдаю узкую и к тому же короткую кровать с матрасом-инвалидом? Ковер на стене, холодильник в спальне с мотором явно от Т-34?

Короче, иду хмурый, задумчивый. Показываю мой дом, невзрачный, плоский, типичный, зачем-то с корпусами под прямым углом и чуть сдвинутыми по красной линии блоками.

Спутница моя была воодушевлена, видимо, еще не осознавала весь ужас ситуации.

- Это конструктивизм?

Образованная, зараза, но глупая.

- Ебанизм! – не выдерживаю. – Вторая половина двадцатого века!

- Вторая половина века - ебанизм?

«Не такая уж и глупая».

А что дальше? Квартира оказалась моя не такая уж и плохая, девочка не такая уж и брезгливая, вино не такое уж и хорошее. Да, и было не так, чтобы очень уж замечательно.

Салон.

Дом смотрел на меня выбитыми стеклами подъезда. Где-то там, на втором этаже, в окружении ящиков крепленого вершится история локального андеграунда и альтернативного краеведения. Звучит таинственно и маняще.

Я всегда что-то да пописывал на досуге, но так как с детства меня тянуло к мистическому, из всех видов изящной словесности выбрал я именно поэзию. «Просто, Кабаев, ты с детства не любил трудности». Так или иначе оброс я окололитературными знакомствами, и вот, наконец, взыграла тяга к коллективизации – отправился на литтусовку. Не столько себя показать, сколько хоть на кого-нибудь да как следует посмотреть. Читал я некоторое количество сборников и самиздатовских журналов, мне оттуда ровным счетом ничего не нравилось.

Взявшись за ручку подъездной двери, я все-таки подумал, а надо ли оно мне? Не намного ли лучше было бы сейчас стремглав помчаться к правой одноподъездной девятиэтажке?

- Какая встреча на Эльбе! – раздалось у меня за спиной. – Синхронно сработали.

Я тяжело вздохнул и повернулся поприветствовать Дениса.

- Это хорошо, что ты еще не там, - продолжил Денис, копаясь в рюкзаке, - пока мы на свежем воздухе, прочти-ка вот это. И, если соизволишь, поставь подпись.

Передо мной оказался исписанный аккуратным почерком альбомный лист.

«Манифест юных поэтов».

«Мы, юные творцы современности, оглашаем свой манифест реального искусства.

Мы не пытаемся дать пощечину общественному вкусу, общественный вкус и так, без всякого нашего участия, ежеминутно покрывает себя бесчисленными пощечинами, тычками и затрещинами. Садомазохизм общества нам смешон и отвратителен. Любование искусством превратилось для социума в погоню за временем вне времени.

Кто сказал, что русский язык или, что еще хуже, Пушкин - «наше все»? Наши мысли – наше все, наше время, наши желания. Если бы Александру Сергеевичу заявили, что он, дескать, чье-то «все», великий поэт посмеялся бы над такой несуразностью, выдвинув в свое «все» медного всадника, скупого рыцаря, вино, женщин. И был бы бесконечно прав!

Русский язык не защищен правом собственности, мы не чувствуем и не можем чувствовать за него никакой ответственности. Наше искусство реально и современно – язык наш реален и современен. Мы не боремся с заимствованиями из других языков. Если все языки мира сольются в одно целое, мы, не колеблясь ни секунды, принесем в жертву всю русскую языковую традицию. Смело отбросьте согласование, если оно чинит преграды вашему чувству, путайте падежи, сращивайте корни, жонглируйте суффиксами и префиксами. Если это не вызывает отторжения у вашего сознания, значит это ваш язык; не хаос синтаксиса, а порядок реальности!

Мы против занафталиненной древности. Очи, перси и ланиты в творениях коллег не вызывают ничего кроме жалости. Старая орфография, церковные и старославянские слова, крестьянский говор – достойные экспонаты запасников мировой истории; нам они не интересны, площадям, улицам и подъездам - не интересны. Использование их мы признаем только в контексте сатиры и прямого издевательства. Мы допускаем применение устоявшихся, еще не заплесневелых идиом, как то: Каин и Авель, блудный сын, Ноев ковчег et cetera.

Наивными нам представляются ожидания поддержки искусства сверху. Уже мафусаилов век ждем, а проблема так и не сдвинулась с мертвой точки. Однако, если перемен сверху ждать глупо, то снизу просто преступно, по крайней мере в России. Вектор мысли должен созревать в самом художнике, сбор урожая низовых настроений и верховых подачек – удел бездарностей и графоманов. Импульс рождается разумом, чувством подпитывается, а направление его является вещью второстепенной. Мы не в тире! Мы бьем, они пусть гонятся.

Мы не скрываем, наша цель – революция. Не переворот социальный, экономический или духовный, этого, увы, уже не достаточно. Мы зовем Революцию с большой буквы «эр», Революцию человеческого бытия, наш враг – нищета философии общества.

Да здравствует настоящее искусство!»

- И это все? – лениво буркнул я.

- Все?! Для тебя это слишком мало?

- Для меня это слишком много. Если я попрошу дать мне что-нибудь почитать из твоего последнего, за ним придется лезть в чулан. У меня дела обстоят не лучше, многие стихи я не сохранил, зато сохранил остатки совести. Пусть другие подписывают.

- То есть ты отказываешься?

- Никогда не подходи ко мне с этим. Боюсь, никогда не напишу ничего такого, что бы дало мне право поставить подпись под столь одиозным и бессмысленным «документом». Ты что, обиделся?

- Ладно, пойдем уже.

Поднялись по заплеванной лестнице и обнаружили дверь в искомую квартиру не запертой. Львиную долю присутствующих я так или иначе знал, были тут и Вася, и Зяблый, и много кого еще. Все сидели в полупустой комнате вокруг бильярдного стола, который исполнял роль отсутствующего обеденного стола. Если исходить из расчета одна бутылка портвейна на двадцать минут действа, то сидели ревнители изящной словесности уже около часа.

И сразу же мы с Денькой попали на жаркий спор. Стоило кому-то выкрикнуть тезис или какой-нибудь постулат, как тут же начиналось…

- Европа дала людям биотуалеты, а надо бы мысль!

- Но биотуалеты тоже важны!

- Мысль важнее!

- Биотуалеты!

- Мысль!

- Биотуалеты!

Вся мысль утонула в биотуалете. Я сел между хозяином квартиры, Артурчиком, одесную и Деней, поэтому именно его с левого фланга доканывали вопросом, «что же первично, мысль или материя, то бишь биотуалет?» Денис явно растерялся и совершенно случайно выпалил, что первичен творец, он же создатель и концепции и сортира. Эта разумная, но спорная мысль несколько успокоила господ творцов, и разговор перешел в более мирное русло. Артурчик спросил меня, читал ли я его новую подборку в «Словах». Я признался, что было дело и осторожно выразил мнение о глубине заложенной в произведения мысли. «Лицемеришь, Кабаев, ничегошеньки там не понятно!» Это ему понравилось, причем ему не было интересно больше ничего: ни что за смыслы я оттуда смог извлечь, ни какие моменты на меня произвели впечатления, а какие отнюдь – нет, ему было достаточно обычного факта прочтения и липового признания. После мы мирно обсуждали последние статьи Разумовского.

Сколь плавно текла беседа. Кедров, Ахмадуллина, Маяковский жив, Вознесенский умер, Пригов и не жил, Дементьев кто такой? а Бродский навсегда. Скука, скука. Портвейна становилось все меньше, а Денька со своим «Манифестом» стал столпом отечественной литературной мысли и тонул в лучах славах и литрах вина. Не буду ему мешать. Тут передо мной на залитый крепленым стол плюхнулась тетрадь. Заглавие гласило…

- «Злодеяние и воздаяние». Достоевский на церковнославянском?

- Нет, - хохлится Артурчик, - моя новая поэма.

- Да, это в корне меняет дело. А где же обещанный альтернативный краевед Росмахин?

- Росмахин неприходящая («Послышалось?») ценность русской литературы. Исключительно приползающая или стационарная. («Не послышалось») Ему не повезло проснуться утром в другом месте.

- Все это великолепно, Артур, я, пожалуй, пойду.

Я встал из-за стола, а мои ноги напомнили, что я сам-то не очень трезв. Дениса я оставил, ему там было хорошо. Я вышел на улицу, глотнул свежего воздуха. И зачем приходил, знал ведь, что так все и будет. О всяких глупостях болтали, но никто так и не сказал ни слова! Ни единого слова о том, о чем нужно было бы. Действительно, не сюда надо было идти. Так я задумал написать поэму.

Финал.

Хорошо, когда в городе что-то одно на всех. Например, драматический театр или кафе «Макдоналдс». Но плохо, когда пожарная часть одна на всех. Не будем же о грустном, будем об искусстве.

Театр. Будьте уверены, если ставится какая-нибудь новая пьеса да еще залетным режиссером, весь город будет в театре. Поэтому очень легко там встретить знакомых, хотя бы дальних. В антракте заметил целую стайку девчонок из Мед академии и всех, конечно, знал, только имен не помнил. А в антракте делать особо нечего, и хорошо бы собеседника найти, но пока только собеседницами светило, что, может, даже и к лучшему.

- Здравствуйте, - начинаю обход, - вы что любите?

- Кофе с молоком.

- А вы?

- Пушкина.

- Я спрашиваю «что», а не «кого»! А вот вы?

- Стихи Пушкина.

- Правильно. Вы что? Ладно. Приветствую, что любите?

- Коньяк.

- Отлично! А пойдемте-ка в буфет.

- Пойдемте.

В буфете взяли по сто пятьдесят грамм коньяка. Второй акт «Царя Эдипа» прошел заметно веселее первого. Поймал Настьку после постановки (а именно так звали девушку), делать мне все равно было абсолютно нечего.

- Может чаю выпьем, Настенька, или, я не знаю, вина…

- Давай вермуту.

Вот это напор, вот это решительность! Редкое сочетание ума и духа в женщине!

Правда, когда мы купили вермут и оккупировали лавку в ближайшем дворе, оказалось, что ей так тяжело на душе, так тяжело, что дальше уже некуда. Я в основном слушал, говорить мне не хотелось. Она выплакала все свои проблемы, все проблемы семьи, города, мира. Но это была лишь прелюдия к длинной эпопее о ее парне-сволочи, которого она бросила и выгнала из собственной квартиры. А вермут, между тем, сделал свое дело.

- Анастасия, - говорю, - я просто обязан вас проводить.

- Конечно, да, естественно, ты очень заботлив, не то что тот мудак.

Идти оказалось недалеко. По дороге я вспомнил, кажется, все более-менее забавные истории и анекдоты, даже рассказал что-то из «Гаргантюа и Пантагрюэль». Настасья висла на моей руке, спотыкалась, напевала «Сплина», в общем, вела себя так, как подобает. А вот и дверь квартиры.

- Спасибо тебе, - промурлыкала Анастасия, - теперь я пойду наверх.

Что за шутки?

- Куда это наверх? Ты же говорила про третий этаж.

- Я пойду к молодому человеку…

- Ты же сказала, что его бросила!

- Я парня бросила, а пойду к любовнику.

- Если ты не замужем, то какая блядская разница между парнем и любовником? Дура!

Неадекватность сжимает кольцо вокруг моего горла. А что тут поделаешь? Я раскочегарился, а получается, что поэму мне сегодня не писать. Пойду к Артему.

Артемка очень хороший человек, профессиональный слушатель житейских историй, талантливый сопережеватель всем горьким оказиям. Иногда, конечно, случалось у него дурное настроение, тогда с хорошими приятелями он молча резался в покер, а у мельком знакомых приятелей он просто-напросто отбирал спиртосодержащее и отправлял на улицу. Благо идти было недалеко – жил Артемий на первом этаже. У него всегда было, что выпить, но я решил перестраховаться и на всякий случай взял четыре полторашки для затравки.

Артем был рад меня видеть, а, приметив пиво, так вообще повеселел. Выпили по стакану, отбили еще пару плиток на кухне (там уже несколько недель шел вялотекущий ремонт). Впрочем, надолго нас не хватило, мы закурили и стали говорить о пьянках, бабах и литературе.

- Открыл для себя Дюма, - сказал Артем, глубоко, по-пижонски затягиваясь, - «Три мушкетера» - очень полезная книга.

- Да ну?

- Да-да. Открываешь перед сном, прочитываешь пару страниц и тут же выпадаешь в царство Морфея.

- До куда же дочитал?

- Я уже где-то странице на сотой.

- О! – радуюсь я, - успех! Ты читаешь книгу уже пятьдесят дней и до сих пор ее не забросил.

- Иди ты знаешь куда… Я сейчас читаю Шершеневича.

Тут я, признаюсь, вынужден был принять капитуляцию. За окном кто-то зычно и вычурно выразил свое отношение к соседу, жене и существующему порядку вещей.

- Скорее бы приехал Медведев… - мечтательно начал Артемий.

- Да боже упаси! Тебе наших что ли не хватает? Столько лишних людей на один городишко – явный перебор.

- Вот я и надеюсь, что Димка ворвется на белом «Мерседесе»…

- «Сожжет гимназию и устранит науки», - не выдержал я.

- Нет! И выкинет из администрации всех воров и убожеств с нашим всегубернским алкашом во главе. Уж больно жалок Сквозник-Дмухановский смоленского разлива.

- Не он, так Хлестаков, который смоленского пошиба будет еще отвратительней, я тебя уверяю. Еще помечтай о том, чтобы нашли помещения для выставочного зала, музея льна и планетария. Ведь церквей и монастырей нам явно не хватает, а планетариев, как грибов после дождя! Ах, я забыл, еще и памятник Пржевальскому поставить не мешало бы!

- Лучше памятник народному единению и всепрощению.

- Рядом с бывшим планетарием на улице Войкова, - опять я не могу себя сдержать.

- Опять издеваешься? Ты всегда издеваешься, ни на что другое и не способен!

Лицо Артема посуровело, я даже немного испугался и, могу поклясться, слышал, как он проскрежетал зубами. Ни разу я еще не видел его таким рассерженным.

- Чего расселся? Иди, выгоняй их из мэрии, социалист великий! – продолжал кричать мой друг. – Откуда появилась у тебя привычка над всем зло смеяться, издеваться? Ты никогда не даешь человеку закончить мысль, разбиваешь его в пух и прах, а сам сидишь и гадко улыбаешься, чрезвычайно довольный собой. Ты постоянно что-то пишешь, мараешь блокноты и тетради, а писателем так и не стал. И не станешь! Ты твердишь, что знание сила, что разум всеобъемлющ, а сам знать не знаешь, где хочешь эти знания получать. И, главное, зачем? Славишь труд, но не любишь трудиться. Ты вообще кого-нибудь любил? А если любил, почему этого никто не видел? Тебе стыдно? Страшно? Или просто лень? В одном ты видишь красоту – в изящной пустой издевке.

Он умолк так же резко, как и начал.

- Ты все сказал?

- Я немного… Если чем-то…

- Сволочь. Скотина. Тебе, надеюсь, полегчало? Давай выпьем.

Мы залпом выпили, я позволили себе мило улыбнуться.

- Что-то, Стас, на меня нашло…

- Успокойся, я не в обиде, - это была чистая правда. – Теперь моя очередь.

Дата добавления: 2015-08-03