Последний уход Льва толстого

Совсем школьный вопрос: что мы знаем о великом русском писателе Льве Толстом? И вопрос почти для академиков: что же такое по своей сути знаменитая «толстовщина» — неужели и впрямь только демонстративное хождение графа в мужицкой одежде и добровольный крестьянский труд? И вообще, за что же на самом деле отлучили от церкви великого писателя? Не за симпатию же к простому русскому мужику!

До недавнего времени некоторые документы, принадлежащие перу не менее известных, чем Лев Толстой, людей (например, Владимира Соловьёва), не подлежали публикации, пылились десятилетиями в малодоступных архивах. Между тем в них проступает совершенно незнакомый нам взгляд на то, что определило не только жизнь, но и смерть Толстого. С этим новым для нас взглядом можно соглашаться или не соглашаться, но знать его, как представляется, небесполезно.

Начнём с письма его жены Софьи Андреевны, адресованного доброму знакомому митрополиту Антонию, подписавшему в числе прочих распоряжение Синода об отлучении Льва Толстого от церкви.

«Прочитав вчера в газетах жестокое распоряжение Синода об отлучении от Церкви мужа моего, графа Льва Николаевича Толстого... я не смогла остаться к этому вполне равнодушной. Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой: это не дело людей, а дело Божие... Но с точки зрения той Церкви... которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, — с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода.

Не могу не упомянуть ещё о горе, испытанном мною от той бессмыслицы, о которой слышала раньше: о секретном указании Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти.

Кого же хотят наказать? Умершего, не чувствующего уже ничего человека или окружающих его верующих и близких ему людей? Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него, я не найду или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом Любви, или «непорядочного», которого подкуплю большими деньгами для этой цели?

Графиня Софья Толстая,

26 февраля 1901 г.».

Даже несколько выдержек из этого письма, как кажется, полностью должны снять витавшие в воздухе несколько десятилетий обвинения в непонимании Софьей Андреевной её знаменитого мужа. Увы, но понимание одного человека другим не всегда означает взаимопонимание. И суть трагедии семьи Толстого состоит как раз в отсутствии взаимности. Истоки же, по свидетельству современников, в не слишком счастливом детстве и крайне тяжёлом, «нигилистическом», как писал о нём Ромен Роллан, характере писателя.

Рано осиротевший и воспитанный своими вполне благочестивыми тётками, Толстой занялся «богоискательством» ещё в юности, дважды на разных факультетах провалившись на университетских экзаменах. Начав с чисто логических попыток проанализировать христианство, после 1900 года он приходит не только к отрицанию самой сути этой религии, но и к отрицанию существования Иисуса как исторической личности...

В чём же видели современники, близко знавшие Льва Николаевича, причины такого нигилизма? Одно из неожиданных утверждений: Толстому элементарно не хватало... образования! Вот, например, что сообщает известный филолог профессор Диллон, лично знавший писателя, переводчик некоторых его произведений на английский язык.

«Как учёный-богослов он не имел под собой почвы. Он не изучал ни греческого, ни еврейского языка в университете и его спазматические усилия изучить языки на старости лет дали плохие результаты... Плохое, дилетантское знание греческого языка и упрямое, бессознательное желание найти в Евангелиях только то, что подходит к его рационалистическому умственному вкусу, даёт ему случай находить «бесчисленные ошибки», нарушающие истинный смысл документа. Он ревностно заменяет их своими «правильными» версиями... Толстой с раздражением отвергает саму мысль, будто Христос, даже если Он существовал, мог верить в какой-либо небесный рай или жизнь Души после смерти. Чудеса? Воскресение из мёртвых? «Ах, — говорил он, — не понимаете разве, что всё это выдумка современников, и особенно этой б... Магдалины?»

Если добавить, что самого Иисуса Христа в своих уже тогда опубликованных письмах Толстой называл «бродягой» и «повешенным иудеем», можно представить некоторые причины, по которым был подписан Синодом роковой документ.

Что же, отрицая религию своих предков, предлагает взамен Толстой своим потомкам? В том-то и дело, что в области богословия, попеременно увлекаясь то индуизмом, то возвращаясь к язычеству, Толстой не даёт в итоге ничего, никакой стройной системы — даже голого атеизма. Это и есть причина, по которой в последовавшие десятилетия «толстовщина» была сведена к «мужицкому» образу жизни... Но таким ли уж «мужицким» был он на самом деле? И до какой степени был принципиален граф в отрицании религии? Или, скажем, в своей проповеди «добра вообще» — по отношению к каждому человеку? Ведь, вспомним, он полностью отрицал любовь к семье, жене, близким, относя её к эгоизму, разновидности любви к себе самому.

Вот как это выглядело на практике. Тяжело заболела Софья Андреевна, требовалась срочная операция. Жизнь её спас профессор Снегирёв, позднее записавший: «Я отправился к Льву Николаевичу и высказал ему необходимость операции. Он ответил: «Я смотрю пессимистически на здоровье жены, она страдает серьёзной болезнью. Приблизилась великая и торжественная минута смерти, которая на меня действует умилительно. И надо подчиниться воле Божией. Я против вмешательства, которое нарушает величие и торжественность акта. Все мы должны умереть не сегодня завтра, через пять лет. И я устраняюсь: я ни «за», ни «против»...

Я сказал: «может быть, и не надо делать операции, но тогда найдите средство, как утишить боль и страдания. Я не знаю средства, кроме операции». «Страдания необходимы: они помогают приготовиться к великому акту смерти...»

Остаётся добавить, что, несмотря на возражения Льва Николаевича, операция всё-таки была сделана и прошла благополучно, и Софья Андреевна прожила ещё около пятнадцати лет.

Кстати, заметим, что и сам Толстой, до ужаса боявшийся смерти, при любом, даже незначительном недуге и не думал разгонять медицинских светил, съезжавшихся всякий раз к нему из обеих столиц...

Невольно приходят на память слова знаменитого художника Нестерова, гостившего у писателя целую неделю: «Я с великим вниманием всматривался в этого гениального человека и старался его понять. Кто он? Увлёкшийся ли паче меры мистик, или последовательный лицемер и обманщик, или просто изолгавшийся болтун? Долго я об этом думал и наконец, проверив свои личные впечатления от его слов и поступков, окончательно решил: это барин-озорник, который почти с одинаковой искренностью или неискренностью бросается в дебри разных, друг с другом непримиримых фантазий и, привыкнув выворачивать на бумагу всё, что ему ни взбредёт в голову, опираясь на свой авторитет у доверчивых читателей, а равно и на свою способность прибегать к самым смелым софизмам, очень мало беспокоится по поводу своей непоследовательности и переменчивости во мнениях и убеждениях, отмахиваясь простым заявлением: «Мои убеждения ещё слагаются, и потому немудрено, что я неоднократно от одних переходил к другим».

Что же, с точки зрения мистицизма, стояло за метаниями графа?

Свидетельствует его сестра, Мария Николаевна Толстая, избравшая монашество. Во время молитвы, в которой она просила Бога вразумить Лёвушку, в её келье вдруг вспыхнуло яркое видение: рабочий кабинет Толстого; он, хмурясь, сидит за столом, на лице его отпечаток тяжёлого раздумья и крайнего отчаяния (что соответствовало реальности). Неожиданно сверху начал изливаться яркий свет, возник образ Христа. «И вдруг сзади — с ужасом вижу — из самой гущи мрака начинает вырисовываться и выделяться иная фигура, страшная, жестокая... и фигура эта, простирая свои руки на глаза Лёвушки, закрывает от них тот свет. И вижу я, что Лёвочка мой делает отчаянные усилия, чтобы отстранить от себя эти жестокие, безжалостные руки...»

Видение сестры как бы повествует об отчаянной борьбе Света и Тьмы за душу гениального писателя. Именно так было трактовано оно старцами Оптиной пустыни. Именно в этот период Мария Николаевна пишет княжне Лопатиной, приятельнице Толстых: «Ведь Лёвочка-то какой человек был! Совершенно замечательный! И как интересно писал! А вот теперь, когда засел за свои толкования Евангелий, сил никаких нет. Неужто в нём всегда был бес?»

С недоумением вспоминает она и привычную уже в доме Толстых сцену: Лев Николаевич сидит на тахте в обычной для себя позе с поджатой ногой. Перед ним люди, пришедшие за советом, излагающие свои семейные неурядицы, недоумения. И Толстой, не сомневаясь, разрубает все гордиевы узлы, решает чужие проблемы, даёт советы... Несмотря на то что сознаёт — сам он не обрёл вечно искомой истины...

Но действительно ли Толстой, увлекший за собой огромную массу молодёжи, вообще современников (именно с него повелась на Руси мода «не верить в религиозные христианские сказки»)[5] был столь последовательным отступником от веры отцов?

Известно, что слабеющий с каждым днём писатель ушёл из дома. Все его действия с этого момента говорят об одном: своё отлучение Лев Николаевич переживал куда сильнее, чем позволяли ему показывать это его самолюбие, гордость. Более того, вероятно, ни на минуту не забывал он, что, отлучая, церковь одновременно предоставляла и возможность возвращения в её лоно. Обычную для любого христианина — покаянием...

В тот день, когда Толстой навсегда покинул свой дом, его путь лежал в Шамординский монастырь к Марии Николаевне, где он вознамерился провести оставшиеся ему дни (или годы?) жизни. Отлучился же он ровно на сутки — в Оптину пустынь... Там он не решился повидаться со старцами, полагая, что его, отлучённого, они не примут.

Его сын Лев Львович, самый близкий к отцу из всех детей, пишет:

«Мне сдаётся, что он отправился в Шамодинский монастырь по двум причинам, по двум сильным чувствам: желание перед смертью, близость которой он предвидел, повидаться с единственной сестрой; второе — это уйти туда, где хорошие люди были способны найти действительное успокоение в своей вере».

Его желанию не суждено было сбыться. Приехавшие за ним «толстовцы» повезли писателя обратно. И только крайняя его слабость вынудила их искать прибежища на станции Астапово. Здесь среди его последних распоряжений было одно, замалчиваемое десятилетиями: послать телеграмму в Оптину пустынь с вызовом старца Иосифа... Но вызов этот был тщательно скрыт «толстовцами», о чём исследователи узнали только в 1956 году. Подробности рассказал игумен Иннокентий, работник оптинской канцелярии.

Оказывается, вместо приглашённого Иосифа, который оказался нездоров, в Астапово выехал старец Варсонофий в сопровождении иеромонаха. Однако, нарушив волю умирающего, «толстовцы» не допустили к нему ни того, ни другого, о чём отец Варсонофий, ни секунды не сомневавшийся, зачем именно вызван, вспоминал до конца дней своих с горечью: «Ездил я в Астаяово, не допустили к Толстому. Молил врачей, родных, ничего не помогло... Железное кольцо сковало покойного Толстого, хотя и Лев был, но ни разорвать кольца, ни выйти из него не мог...» Единомышленники не дали Льву Николаевичу не только отречься от собственного учения, но даже и произнести слово: «Каюсь». Один из них, Сергей Моревич, позже написал:

«Факт посещения Толстым Оптиной пустыни и вызова старца был взрывом бомбы в толстовском кружке...»

Известный русский писатель Бунин прокомментировал этот факт следующим образом: «Что было бы, если б Александра Львовна допустила старца к отцу? Можно предположить примирение с Церковью».

Наконец, приведём выдержку из письма архиепископа Никона на смерть писателя, уже погребённого без покаяния:

«...Умер Толстой. Мы знаем двух Толстых: один — художник слова, поэт в душе, преемник Пушкина в творчестве языка родного. Но этот Толстой уже лет 25 назад умер для родной ему Руси. Умер — и никто как будто не заметил, как на его месте появился другой Толстой, совершенно ему противоположный... И поскольку в последние дни его жизни он находился в плену у своих же бессовестных последователей, которые не допускали к нему не только духовных лиц, но и жену, и детей; поскольку в его загадочном бегстве в Оптину можно было угадывать, предполагать некий робкий шаг к раскаянию, то, не повторяя над ним церковной анафемы, можно только сказать о нём: «Бог ему Судия!»

Дата добавления: 2015-08-03