В кругу друзей Пушкина

В кругу друзей Пушкина

Выехав из Петербурга 19 марта 1837 года в Нижегородский драгунский полк, расквартированный на Кавказе, Лермонтов провел весну, лето и зиму "...в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже... <...> Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх..."

Встречи с сосланными на Кавказ и в Закавказье декабристами, особенно дружба с поэтом-декабристом А. И. Одоевским, знакомство с некоторыми деятелями литературы и культуры Грузии и Азербайджана, повседневное общение с людьми и природой прекрасного и величественного края - все эти богатые и яркие впечатления имели для творчества Лермонтова большое значение.

Возможно, на Кавказе была написана "Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова", задуманы поэмы "Мцыри" и новые, кавказские, редакции "Демона", а также роман "Герой нашего времени", ряд лирических стихотворений.

В конце 1837 года настойчивые хлопоты Е. А. Арсеньевой о прощении внука увенчались успехом, и Лермонтов был переведен из Нижегородского драгунского полка, расквартированного в Закавказье, в Гродненский гусарский полк, стоявший в Селищенских казармах неподалеку от Новгорода. По пути в новый полк представилась возможность через Москву заехать в Петербург для свидания с бабушкой.

Набережная реки Мойки, 12. Музей-квартира А. С. Пушкина. Современное фото

Во второй половине января 1838 года "после долгих странствований и многих плясок в Москве" Лермонтов снова оказался в столице. 1 февраля он писал мужу двоюродной тетки Павлу Ивановичу Петрову, начальнику штаба войск на Кавказской линии и в Черномории: "Бабушка выздоровела от моего приезда и надеется, что со временем меня опять переведут в лейб-гусары; и теперь я еще здесь обмундировываюсь; но мне скоро грозит приятное путешествие в великий Новгород, ужасный Новгород".

В приписке к этому письму Елизавета Алексеевна благодарила Петрова "за любовь к Мишеньке" и сообщала: "Приезд его подкрепил слабые мои силы. Лета и горести совершенно изнурили меня, а Гродненский полк не успокоит".

15 февраля 1838 года поэт сообщал М. А. Лопухиной свой адрес: "В С.-Петерб[ург]: у Пантелеймоновско- го моста на Фонтанке, против Летнего сада, в доме Венецкой". Дом этот сохранился в перестроенном виде (ныне № 14).

Первые дни после приезда Лермонтов "без отдыха представлялся, совершал парадные визиты затем.., каждый день ходил в театр. Он, правда, не плох, но мне он уже надоел", - сообщал поэт в том же письме.

Появившись в Петербурге уже автором известного стихотворения "Смерть поэта", Лермонтов возобновил и значительно расширил свои литературные знакомства. В первую очередь укрепилась его связь с друзьями Пушкина, с кругом пушкинского "Современника", в частности с Жуковским, который жил тогда в так называемом Шепелевском доме (часть Зимнего дворца, не сохранилась; ныне участок дома № 35 по ул. Халтурина). Жуковский и раньше интересовался Лермонтовым. Как свидетельствует запись в его дневнике от 21 октября 1837 года, он (во время путешествия по России с наследником) хлопотал перед Бенкендорфом и Николаем I о смягчении участи Лермонтова, тем самым способствуя его возвращению из ссылки.

Теперь Жуковский пожелал лично познакомиться с Лермонтовым и подарил ему экземпляр своей "Ундины".

В одном из писем Лермонтов сообщал:

"Я был у Жуковского и отнес ему, по его просьбе, "Тамбовскую казначейшу"; он повез ее Вяземскому, чтобы прочесть вместе; сие им очень понравилось - и сие будет напечатано в ближайшем номере "Современника"".

Задуманная в самом конце 1835-го или начале 1836 года, когда он проезжал через Тамбов, реалистическая поэма "Тамбовская казначейша" была закончена Лермонтовым в 1837 году. В строфе XXIX, вспоминая лейб-гвардии Гусарский полк, поэт восклицал:

О, скоро ль мне придется снова Сидеть среди кружка родного С бокалом влаги золотой При звуках песни полковой! И скоро ль ментиков червонных Приветный блеск увижу я, В тот серый час, когда заря На строй гусаров полусонных И на бивак их у леска Бросает луч исподтишка.

Успех "Тамбовской казначейши", высокая оценка, данная этой поэме Жуковским и Вяземским, новые творческие замыслы укрепили Лермонтова в намерении оставить военную службу и полностью посвятить себя литературе. Однако Е. А. Арсеньева и "милые родственники", как утверждал Лермонтов в одном из писем к М. А. Лопухиной, воспротивились этой попытке. Тем временем военное начальство уже напомнило о необходимости отправиться в Новгород, в Гродненский полк.

В новый полк Лермонтов прибыл только 26 февраля 1838 года.

Исполнение службы требовало от офицеров немного времени. И тут главный интерес полковой жизни, кроме служебных дел, составляли шумные гусарские пирушки и карточная игра. Среди сослуживцев и их дам, как сообщает историк полка Ю. Елец, "Лермонтов был скучен и угрюм... обыкновенно садился в угол и молча прислушивался к пению и шуткам собравшегося общества". В течение полутора месяцев Лермонтов дважды ездил на восемь дней в Петербург (с 6-7 марта по 14-15 марта и с 1 по 9 апреля). Гродненский гусарский полк квартировал в Селищенских казармах, неподалеку от станции Спасская Полисть, от которой до Петербурга считалось сто сорок пять верст. Обычно это расстояние преодолевали за два дня, но гусары щедро давали ямщикам на водку, и те мчали их по двадцать пять-тридцать верст в час. Таким образом до Петербурга доезжали в пять-шесть часов.

Набережная Красного Флота, 4. Дом Лавалей. Современное фото

Тем временем Е. А. Арсеньева через Бенкендорфа и военного министра Чернышева настойчиво добивалась возвращения внука в лейб-гвардии Гусарский полк. Наконец ее хлопоты увенчались успехом: 9 апреля 1838 года Лермонтов был переведен в свой прежний полк и 24-25 апреля окончательно возвратился в Петербург. Теперь поэт по-прежнему жил то в Царском Селе, то в Петербурге у бабушки, на Сергиевской улице (ныне ул. Чайковского, № 20), в доме Хвостовой.

30 апреля 1838 года, вскоре после возвращения Лермонтова в столицу, в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"", которые редактировал А. А. Краевский, была напечатана "Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова". Историю первого появления "Песни" со слов Краевского рассказал П. А. Висковатый: "...среди походной жизни Лермонтов окончательно обработал "Песню о Калашникове" и выслал ее А. А. Краевскому, издававшему "Литературные прибавления к "Русскому инвалиду"". Когда "Песня" была отправлена в цензуру, цензор издания нашел совершенно невозможным напечатать произведение человека, только что сосланного на Кавказ. Краевский обратился к Жуковскому, который был в великом восторге от "Песни" и, находя, что ее непременно надо напечатать, дал Краевскому письмо к министру народного просвещения, в ведении которого находилась тогда цензура. Граф Уваров, найдя, что цензор был прав в своих опасениях, все-таки разрешил печатание. Имени поэта он, впрочем, выставить не позволил, и "Песня" вышла с подписью: "- въ".

В "Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" Лермонтов создал образ сильного, умеющего постоять за свою честь русского человека.

Не шутку шутить, не людей смешить К тебе вышел я теперь, бусурманский сын,- Вышел я на страшный бой, на последний бой!

В этих словах Калашникова, обращенных к его лютому обидчику Кирибеевичу, выражена мужественная решимость смелого и честного бойца. "Это один из тех упругих и тяжелых характеров, - писал Белинский про купца Калашникова, - которые тихи и кротки только до тех пор, пока обстоятельства не расколыхают их, одна из тех железных натур, которые и обиды не сгерпят и сдачи дадут".

Под стать Калашникову прекрасный и благородный образ его верной жены Алены Дмитриевны; в этом образе нашли свое отражение лучшие русские национальные черты.

Высказывалось предположение, что в поэме Лермонтова содержится какой-то намек на поединок Пушкина, выступавшего в защиту чести своей жены...

Стихотворение Лермонтова "Смерть поэта", затем появление в печати его "Бородина", "Тамбовской казначейши" и наконец "Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" сделало имя поэта известным и открыло путь в круг петербургских, а затем и московских литераторов. Большое значение в судьбе Лермонтова имело знакомство с Александром Ивановичем Тургеневым, другом Пушкина и Жуковского. Это знакомство, возможно, состоялось еще в 1837 году. Встреча с Жуковским повела к знакомству с П. А. Вяземским и П. А. Плетневым, которые после смерти Пушкина взяли на себя издание "Современника". В том же, 1838 году Лермонтов стал бывать у писателя В. Ф. Одоевского, познакомился с меценатом и большим знатоком музыки М. Ю. Виельгорским, молодыми беллетристами В. А. Соллогубом и И. И, Панаевым.

С В. Ф. Одоевским Лермонтов познакомился, очевидно, еще в 1837 году. Об этом свидетельствует единственный беловой автограф стихотворения "Смерть поэта", сохранившийся в бумагах В. Ф. Одоевского с его пометой: "Стихотворение Лермонтова, которое не могло быть напечатано", Правка в автографе и помета позволяют предполагать, что В. Ф. Одоевский собирался опубликовать стихотворение "Смерть поэта", что он получил его как член редакций "Литературных прибавлений к "Русскому инвалиду"" и посмертного пушкинского "Современника".

Главные строки стихотворения Лермонтова несомненно произвели сильное впечатление на В. Ф. Одоевского - автора проникновенного некролога Пушкина ("Солнце русской поэзии закатилось..."), анонимно напечатанного в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"". Не исключено, что Лермонтов уже тогда догадывался об авторстве В. Ф. Одоевского, точно установленном в наши дни.

Едва ли не самым своеобразным и разносторонне одаренным из всех людей пушкинского окружения был именно князь Владимир Федорович Одоевский, двоюродный брат Александра Ивановича Одоевского, поэта-декабриста, с которым Лермонтов сдружился во время своих странствий по Кавказу и Закавказью осенью 1837 года. Известный писатель, любитель музыки, знаток немецкой идеалистической философии, В. Ф. Одоевский был одним из самых образованных людей Петербурга в конце 1830-х и начале 1840-х годов.

В. Ф. Одоевский и его жена Ольга Степановна, урожденная Ланская, принимали у себя каждую субботу после театра. Прийти к ним до одиннадцати часов вечера было рано. Одоевские жили в скромном дворовом флигеле дома вдовы гофмаршала С. С. Ланского, то есть у тещи Владимира Федоровича. Этот флигель состоял всего из нескольких комнаток. Он не сохранился. Выходил флигель на Мошков переулок и Большую Миллионную улицу (ныне участок дома № 1/3 по Запорожскому переулку). Две небольшие комнаты, расположенные внизу флигеля, служили для приема гостей. Наверху помещался кабинет Одоевского, заполненный книгами,

"Когда я в первый раз был у Одоевского, - вспоминал И. И. Панаев, - он произвел на меня сильное впечатление. Его привлекательная, симпатичная наружность, таинственный тон, с которым говорил он обо всем, беспокойство в движениях человека, озабоченного чем-то серьезным, выражение лица постоянно задумчивое, размышляющее, - все это не могло не подействовать на меня. Прибавьте к этому оригинальную обстановку его кабинета, уставленного необыкновенными столами, с этажерками и с таинственными ящичками и углублениями; книги на стенах, на столах, на диванах, на полу, на окнах - и притом в старинных пергаментных переплетах с писанными ярлычками на задках; портрет Бетховена с длинными седыми волосами и в красном галстуке; различные черепы, какие-то необыкновенной формы склянки и химические реторты. Меня поразил даже самый костюм Одоевского: черный шелковый вострый колпак на голове и такой же длинный до пят сюртук делали его похожим на какого-нибудь средневекового астролога или алхимика..."

Именно у В. Ф. Одоевского И. И. Панаев в первый раз увидел Лермонтова: "Наружность Лермонтова была очень замечательна. Он был небольшого роста, плотного сложения, имел большую голову, крупные черты лица, широкий и большой лоб, глубокие, умные и пронзительные черные глаза, невольно приводившие в смущение того, на кого он смотрел долго".

В доме Одоевского, в особенности в его кабинете, все были равны. Вельможи и артисты, ученые и художники, чиновники, мастеровые, старики и молодые - все чувствовали себя как дома, даже часто лучше, чем дома, потому что их таланты, познания, дарования оценивались по достоинству и получали тут нравственную поддержку.

Таких домов в Петербурге, как дом Одоевского, было еще три: дом Олениных, дом Виельгорских и дом Карамзиных. И во всех этих гостеприимных домах с 1838 года Лермонтов стал постоянным посетителем. В этих домах и хозяева и гости часто вспоминали Пушкина. И трудно было поверить, что его уже больше никто никогда не увидит.

Директор Публичной библиотеки и президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин в течение многих лет объединял поэтов, писателей, художников, артистов. Человек тонкого вкуса и обширных познаний, А. Н. Оленин оставил в истории русской культуры десятых - тридцатых годов XIX века заметный след. В конце тридцатых годов Оленины жили на Морской улице в доме Андро (ныне ул. Герцена, № 48). Душой кружка Олениных была младшая дочь Оленина Анна Алексеевна, умная, обаятельная девушка. Пушкин, Крылов, Гнедич, Козлов, Веневитинов посвящали ей свои стихотворения. В 1839 году, в день ее рождения (11 августа), было написано "Приветствие больного гусарского офицера и поэта г. Лермонтова Анне Алексеевне Олениной в ее альбом":

Ах! Анна Алексевна, Какой счастливый день! Судьба моя плачевна, Я здесь стою как пень. И что сказать - не знаю, А мне кричат: "Plus vite!^*" Я счастья вам желаю, Et je vous felicite^**.

^*(Скорее (франц.).)

^**(И я вас поздравляю (франц.).)

У Олениных Лермонтов встречался с Жуковским, Вяземским, А. И. Тургеневым, Крыловым. Особенно часто бывал у Олениных Иван Андреевич Крылов. Анна Алексеевна называла его "дедушкой" и относилась к нему с трогательной нежностью.

В 1840 году Анна Алексеевна, тридцати двух лет, вышла замуж за сослуживца Лермонтова, полковника лейб-гвардии Гусарского полка Ф. А. Андро, владельца дома, в котором жили Оленины.

Дом братьев Виельгорских был центром петербургской музыкальной жизни. Граф Михаил Юрьевич и его младший брат Матвей Юрьевич были хорошо известны среди музыкантов России и Запада. Михаил Юрьевич отлично играл на фортепиано и был композитором, Матвей Юрьевич - замечательным виолончелистом.

Когда ж виолончель твой дивный, То полный неги, то унывный, Пробудит силою своей Те звуки тайные страстей...-

писал Матвею Юрьевичу Виельгорскому поэт И. И. Козлов. В 1838 году Михаилу Юрьевичу Виельгорскому исполнилось пятьдесят лет; это был один из самых образованных и блестящих людей своего времени. Виельгорские жили на Михайловской площади (ныне пл. Искусств) - сначала в домах Голенищева-Кутузова и Яковлева (Жако), а позднее (с 1844 года) в собственном доме, приобретенном у известного табачного фабриканта Жукова. Лермонтов бывал у Виельгорских в доме Яковлева (ныне пл. Искусств, № 5). В течение десятилетий у Виельгорских "собирался цвет образованного русского общества". Своими людьми были здесь Жуковский, Вяземский, В. Ф. Одоевский, Лермонтов, Хомяков, Гоголь, Даргомыжский, братья Рубинштейны, К. П. Брюллов и "целая плеяда их учеников и последователей. Это была своеобразная, живая и многосторонняя академия искусств", - писал П. А. Бартенев.

По словам Д. В. Григоровича, у Виельгорских преобладал "музыкальный элемент и преимущественно иностранный", Михаил Юрьевич "получал даже от министерства двора известную сумму для покровительства и поддержки иностранных артистов, приезжавших в Петербург. В' его гостиной раз в неделю, в назначенный день, можно было встретить всех знаменитых певцов, композиторов, актеров и также светских и придворных дам".

Вот как охарактеризовал Михаила Юрьевича Виельгорского П. А. Вяземский:

Он старостою был, душой и запевалой Бесед аттических и дружеских трапез, С Жуковским чокался он пенистым бокалом, И с Пушкиным в карман он за словом не лез. Всего прекрасного поклонник иль сподвижник, Он в книге жизни все перебирал листы....................................... И все искатели, которые за славой Да и за деньгами теснятся в Петербург, Все проявлялись здесь на пробе и поклоне; Здесь был их первый шаг с задатком на успех; Хозяин ласковый, в домашнем Вавилоне, Умел всё выслушать и надоумить всех.

Михаил Юрьевич Виельгорский, близкий друг и почитатель таланта Пушкина, несомненно интересовался и творчеством Лермонтова. Известно, например, что он был знаком с его поэмой "Демон". В. А. Жуковский 24 октября 1839 года записал в дневнике: "Поездка в Петербург из Царского Села с Виельгорским по железной дороге. Дорогой чтение "Демона"".

В 1841 году в неоконченной повести "Штосс" Лермонтов описал один из музыкальных вечеров у Михаила Юрьевича Виельгорского:

"У графа В... был музыкальный вечер. Первые артисты столицы платили своим искусством за честь аристократического приема; в числе гостей мелька[ло] несколько литераторов и ученых; две или три модные красавицы; несколько барышень и старушек и один гвардейский офицер. Около десятка доморощенных львов красовалось в дверях второй гостиной и у камина; все шло своим чередом; было ни скучно, ни весело".

Садовая улица, 3. Ордонанс-гауз. Современное фото

Уже после смерти Лермонтова Михаил Юрьевич Виельгорский написал три музыкальных произведения на слова поэта: "Романс Нины" (из драмы "Маскарад"), "Отчего?" ("Мне грустно") и "Тучи".

К осени 1838 года Лермонтов был едва ли не самым известным молодым поэтом в России, но он не был профессиональным литератором, как Пушкин или Гоголь, хотя с каждым годом все более стремился порвать с военной службой и даже издавать свой собственный журнал. Повседневная жизнь гвардейского офицера тяготила его. По-прежнему увлекался Лермонтов пением цыган. В это время администрация Царскосельской железной дороги, желая повысить доходность дороги, выписала на зиму 1838 года цыганский хор. Он и стал петь в Павловском вокзале. Это очень понравилось петербургской публике, и она с удовольствием ездила в Павловск; были назначены особые экстренные поезда, или, как тогда называли, экипажи, места в которых брались с бою.

Семейство Карамзиных, как обычно, лето 1838 года проводило в Царском Селе, в одной из дач в Китайской деревне ("в Китае"). По вечерам молодежь встречалась в Ротонде, сооруженной В. П. Стасовым для придворных балов, и вот тут в пятницу 2 сентября Екатерина Андреевна Карамзина попросила одного из гусарских офицеров представить ей Лермонтова. В тот же вечер, как мы знаем из письма ее падчерицы, Софьи Николаевны, она "вальсировала с Лермонтовым".

Софья Николаевна, к сожалению, не сообщает, кто именно представил им Лермонтова. Возможно, это был кто-то из "семейных танцоров", завсегдатаев дома Карамзиных, и в то же время сослуживцев Лермонтова: С. Д. Абамелек (осенью 1838 года он часто упоминается вместе с Лермонтовым в письмах Софьи Николаевны), С. Ф. Герсдорф или ближайший друг и двоюродный дядя Лермонтова А. А. Столыпин (Монго).

В тот вечер Е. А. Карамзина пригласила Лермонтова к себе на дачу, 5 сентября, в понедельник, в день именин молоденькой дочери Лизы, которая только год как стала "выезжать" и появляться на балах.

В письме от 7 сентября Софья Николаевна делится своим первым впечатлением от знакомства с Лермонтовым и, как некоторые современники, отмечает его внешнее сходство с А. С. Хомяковым. Затем она сообщает о днях, предшествовавших именинам Лизы, и о многолюдном семейном празднике на их даче в Китайской деревне.

Письма С. Н. Карамзиной к сестре Екатерине Николаевне Мещерской создают яркую картину летних развлечений царскосельского общества. Софья Николаевна увлекалась верховой ездой и прогулками, чаще всего в обществе знакомых гвардейских офицеров, которые знали Карамзину как отличную наездницу. В ее письмах тридцатых годов часто идет речь о лошадях и верховых поездках. П. А. Вяземский посвятил ей стихотворение "Прогулка в степи", обращенное к любимому коню. В дни начала знакомства с Лермонтовым Карамзины были очень заняты подготовкой к празднику в дворцовом манеже - своеобразному маскараду наездников и наездниц - "карусели". Об этом сообщал жене П. А. Вяземский: "...у Карамзиных затевается спектакль, бал и чуть ли не карусель. Екатерина Андреевна ничего не хочет, но дети хотят и, следовательно, будет... Машеньку (Валуеву - дочь П. А. Вяземского.- Авт.) завербовали Карамзины в свою комедию. И ей не хотелось и мне не хотелось, но слезы, вопли и неотвязчивость Софьи Николаевны все превозмогли". Один из таких праздников изобразил работавший в то время при дворе известный французский живописец Орас Берне на большом полотне "Царскосельская карусель" (1843)^*.

^* (Подлинник находится в запасниках Дворца-музея в Пушкине. Имеется отличная гравюра с этого полотна на листе большого формата.)

В последующих письмах С. Н. Карамзиной к сестре Е. Н. Мещерской сообщается, что Лермонтов почти ежедневно бывает не только у Карамзиных, но и у Валуевых, Репниных, Щербатовой, Одоевского, Озеровых, на балах в Царском Селе и в Павловске.

В задуманном представлении, состоявшем из двух водевилей и карусели, должны были участвовать многие друзья Карамзиных и в том числе известная светская певица П. А. Бартенева, которой Лермонтов посвятил стихи (голосом ее он восхищался еще в Москве в начале тридцатых годов). Как только Лермонтов появился у Карамзиных, Софья Николаевна тотчас же завербовала его в актеры. Но 22 сентября этого "актера" посадили под арест за очередную гусарскую шалость: он явился на развод или парад чуть ли не с игрушечной детской саблей.

С. Н. Карамзина писала об этом сестре 27 сентября 1838 года: "В четверг (22 сентября)... у нас была последняя репетиция "Карусели", которая шла удивительно хорошо (с моей лошадью во главе)... Но вообрази, что мы узнали в это утро: наш главный актер в двух пьесах, г. Лермонтов, посажен под арест на пятнадцать суток великим князем из-за слишком короткой сабли, которая была у него на параде".

В водевиле Скриба и Мазера "Карантин" Лермонтов должен был играть роль негоцианта Джоната. Название второго водевиля "Два семейства". Известно, что Лермонтов репетировал роль ревнивого мужа Бурдениля. Жену Бурдениля играла Софья Николаевна. В этом втором водевиле играли и пели Полина Бартенева, Андрей Карамзин, юный Поль Вяземский и Александра Трубецкая.

Спектакль состоялся около 25 сентября и прошел хорошо, но без Лермонтова. В первом водевиле "Карантин" его заменил офицер Н. М. Левицкий, а во втором роль Бурдениля исполнил брат Софьи Николаевны - Владимир. По словам С. H. Карамзиной, в "Карусели" "выполнили с замечательной точностью ужасно трудные фигуры", но Лизе (Ел. Ник. Карамзиной) "не хватало бедняги Лермонтова, партнером у нее был другой гусар, некий г. Реми".

Лермонтов отсидел под арестом 21 день и во вторник, 11 октября, по железной дороге отправился в Петербург на свидание с бабушкой. Он ехал вместе с Софьей Николаевной и С. Д. Абамелеком. В письме к сестре от 13 октября С. H. Карамзина называет это "путешествие" очень приятным.

Вскоре Карамзины перебираются на зиму к себе в город. Жили они тогда в доме сенатора Кушникова на Гагаринской улице, против Рыночной, занимая скромную квартиру в верхнем этаже. Построенный в 1836 году, дом сохранился до нашего времени (ныне ул. Фурманова, № 16). Это трехэтажное здание с полукруглым окном наверху, характерное для построек двадцатых и тридцатых годов прошлого века. Лермонтов, часто приезжая в столицу, становится верным другом семейства Карамзиных и особенно Софьи Николаевны, которая была старше его на 12 лет.

Впечатлительный поэт, так часто чувствовавший себя отчужденно в светском обществе, был очарован душевной ясностью, непосредственностью и доброжелательностью Софьи Николаевны. Даже известный своей злоречивостью Ф. Ф. Вигель говорил ей: "Наверное, вы обладаете каким-то талисманом привлекательности; из всех женщин, которых я знаю, вас любят больше всех, - и в то же время вы многих раните то ли по необдуманности, то ли по небрежности".

Лермонтов М. Ю. Акварель А. И. Клюндера. 1838 г.

Лермонтов не был ранен С. Н. Карамзиной, но ее приветливость, ее тепло согревало его. Поэт делился с Софьей Николаевной своими творческими замыслами и бывал у Карамзиных не только по вечерам как посетитель их знаменитого салона, но запросто, по-домашнему, в дневные часы.

В 1838 году хозяйке дома Екатерине Андреевне Карамзиной, урожденной Колывановой, внебрачной дочери князя А. П. Вяземского, было 58 лет. С 1817 по 1837 год - два десятилетия - Пушкин относился к жене Н. М. Карамзина с благоговением и восхищением, и это еще в большей степени связывало Лермонтова с домом Карамзиных. И мудрая, добрейшая Екатерина Андреевна по-матерински любила Лермонтова, ее нисколько не смущала дружба падчерицы с молодым поэтом.

Несмотря на всеобщее уважение и даже преклонение, которым была окружена Екатерина Андреевна, хлопотливой хозяйкой и распорядительницей салона была Софья Николаевна, а в доме господствовала молодежь, судьбами которой была озабочена Екатерина Андреевна. Старшему, Андрею, было двадцать восемь лет, Александру - двадцать семь, Владимиру - девятнадцать, Лизе - семнадцать. Шумная веселость и беззаботность молодых членов семьи также привлекала Лермонтова, не меньше чем задушевные беседы с Софьей Николаевной. Здесь "смирялась души его тревога", здесь он чувствовал себя в родном доме.

Вечера в салоне Карамзиных сближали Лермонтова с избранным просвещенным петербургским обществом, с известными писателями тридцатых годов.

Несмотря на рассеянный образ жизни в Царском Селе, 8 сентября 1838 года Лермонтов закончил шестую редакцию "Демона". Этим днем датирован авторизованный список поэмы, предназначенный для Варвары Александровны Бахметевой, обычно называемый Лопухинским списком. В этой редакции действие поэмы перенесено на Кавказ. По мнению некоторых исследователей, именно эта редакция является наиболее совершенной и законченной, потому что последующие попытки приспособить текст к требованиям цензуры и вкусам читателей придворного круга нарушили цельность и смелость художественного и идейного замысла.

29 октября 1838 года Лермонтов читал эту редакцию "Демона" в узком кругу друзей у Карамзиных. 4 ноября Софья Николаевна писала Е. Н. Мещерской: "В субботу (29 октября) мы имели большое удовольствие: слушать, как Лермонтов, который обедал у нас, читал свою поэму "Демон" - заглавие избитое, скажешь ты, но сюжет новый, к тому же полный свежести и прекрасной поэзии. Это блестящая звезда, которая восходит на нашем литературном горизонте, столь бледном и тусклом в настоящий момент".

С. Н. Карамзина одна из первых узнала поэму Лермонтова и одна из первых оценила значение "Демона" в русской литературе.

"Самой остроумной и ученой гостиной в Петербурге была, разумеется, гостиная госпожи Карамзиной, вдовы известного историка, - писал в своих воспоминаниях В. А. Соллогуб, - здесь... царствовал элемент чисто литературный, хотя и бывало также много людей светских. Все, что было известного и талантливого в столице, каждый вечер собиралось у Карамзиных; приемы отличались самой радушной простотой; дамы приезжали в самых простых платьях, на мужчинах фраки были цветные, и то потому, что тогда другой одежды не носили".

Салон Карамзиных сложился после смерти главы семьи писателя и историка Николая Михайловича Карамзина (он умер в 1826 году). Здесь постоянно бывал с молодой женой А. С. Пушкин. П. А. Вяземский приходился Екатерине Андреевне Карамзиной сводным братом. Своими людьми в доме Карамзиных были В. А. Жуковский, братья Мих. Ю. и М. Ю. Виельгорские, А. И. Тургенев, А. О. Смирнова и ее братья, Д. Н. Блудов с дочерью, Д. В. Дашков, В. Ф. и О. С. Одоевские, В. А. Соллогуб, поэтесса Е. П. Ростопчина, которая в стихотворении, посвященном Е. А. Карамзиной, писала:

Когда, насытившись весельем шумным света, Я жизнью умственной вполне хочу пожить, И просится душа, мечтою разогрета, Среди душ родственных свободно погостить, - К приюту тихому беседы просвещенной, К жилищу светлых дум дорогу знаю я, И радостно спешу к семье благословенной, Где дружеский приют радушно ждет меня. Там говорят и думают по-русски, Там чувством родины проникнуты сердца: Там чинность модная своею цепью узкой Не душит, не теснит. Там памятью отца Великого и славного все дышит; Там свят его пример; там как заветный клад И дух и мнения его во всем хранят.

Другой современник, А. И. Кошелев, рассказывает: "В карамзинской гостиной предметом разговоров были не философские предметы, но и не петербургские пустые сплетни и россказни. Литературы, русская и иностранная, важные события у нас и в Европе... составляли всего чаще содержание наших оживленных бесед. Эти вечера, продолжавшиеся до поздних часов ночи, освежали и питали наши души и умы, что в тогдашней петербургской душной атмосфере было для нас особенно полезно. Хозяйка дома умела всегда направлять разговоры на предметы интересные".

Несколько ярких страниц в своих воспоминаниях салону Карамзиных посвятила А. Ф. Тютчева, дочь поэта Ф. И. Тютчева: "Серьезный и радушный прием Екатерины Андреевны, неизменно разливавшей чай за большим самоваром, создавал ту атмосферу доброжелательства и гостеприимства, которой мы все дышали в большой красной гостиной. Но умной и вдохновенной руководительницей и душой этого гостеприимного салона была, несомненно, Софья Николаевна, дочь Карамзина от его первого брака с Елизаветой Ивановной Протасовой, скончавшейся при рождении этой дочери. Перед началом вечера Софи, как опытный генерал на поле сражения и как ученый стратег, располагала большие красные кресла, а между ними легкие соломенные стулья, создавая уютные группы для собеседников; она умела устроить так, что каждый из гостей совершенно естественно и как бы случайно оказывался в той группе или рядом с тем соседом или соседкой, которые лучше всего к ним подходили. У нее в этом отношении был совершенно организаторский гений. Я как сейчас вижу, как она, подобно усердной пчелке, порхает от одной группы гостей к другой, соединяя одних, разъединяя других, подхватывая остроумное слово, анекдот, отмечая хорошенький туалет, организуя партию в карты для стариков, jeux d'esprit^* для молодежи, вступая в разговор с какой-нибудь одинокой мамашей, поощряя застенчивую и скромную дебютантку, одним словом, доводя умение обходиться в обществе до степени искусства и почти добродетели".

^* (Игра слов (франц.).)

Вряд ли кто-либо из многочисленных посетителей Карамзиных, засиживаясь до глубокой ночи в их уютной гостиной, догадывался, насколько в эти годы уже тяготила Екатерину Андреевну такая напряженная жизнь.

Были свои затаенные огорчения и у Софьи Николаевны. На доверчивую дружбу Лермонтова она отвечала чем-то более глубоким и горячим. "Софья Николаевна решительно относится к Лермонтову", - сообщала А. О. Смирнова-Россет П. А. Вяземскому 14 мая 1839 года. Это "решительное отношение" С. Н. Карамзиной к поэту замечали и другие близкие друзья - П. А. Плетнев, А. И. Тургенев. Следующей весной, в апреле, когда решалась участь Лермонтова после его дуэли с де Барантом, Смирнова писала Жуковскому: "Софья Николаевна за него горой и до слез, разумеется".

С. Н. Карамзиной приходилось постоянно встречаться в обществе и принимать у себя молодую вдову, княгиню М. А. Щербатову, А. А. Оленину и А. О. Смирнову- Россет, с которыми у Лермонтова складывались совсем другие отношения, особенно с Щербатовой.

Карамзина С. Н. Акварель Т. Райта. 1844 г.

Вероятно, Лермонтов не всегда достаточно оберегал своего верного друга от бестактностей приятельниц. Однако Софья Николаевна прощала ему все и бесконечно была рада, когда слышала, что кто-то из уважаемых ею людей восторженно отзывается о даровании Лермонтова, В одном из писем к Е. H. Мещерской она сообщает, что Антонина Блудова сказала, что ее "отец очень почитает Лермонтова как единственного из наших молодых писателей, талант которого постепенно созревает, подобно богатой жатве, выращенной на плодоносной почве, ибо находит у него живые источники таланта - душу и мысль".

Много упоминаний о посещении Лермонтовым семьи Карамзиных находим в дневниковых записях А. И. Тургенева. Эти записи очень скупы, но точны, и за ними скрывается многое.

12 сентября 1839 года Лермонтов читал у Карамзиных какую-то часть из "Героя нашего времени", и Тургенев присутствовал на этом чтении: "слушал чтение Лермонтова - повесть".

24 октября 1839 года Тургенев отмечает свое присутствие на обеде по случаю двадцатипятилетия Андрея Карамзина и упоминает среди присутствующих Жуковского, Вяземского и Лермонтова.

27 октября Тургенев пишет о вечере у Карамзиных с Лермонтовым. В тот же вечер вместе с Вяземским и Тургеневым Лермонтов был в театре и смотрел Тальони в роли Сильфиды. Это была ее лучшая роль в балете, сочиненном для нее отцом, известным балетмейстером Ф. Тальони.

То было время расцвета таланта Марии Тальони. Приехав в Россию вместе с отцом осенью 1837 года, она танцевала на сцене Большого театра в Петербурге пять сезонов, покоряя публику поэтичностью созданных ею образов, прирожденной грацией и изяществом. В свободные вечера у балерины собирался весь театральный и литературный Петербург. Не исключена возможность, что бывал здесь и Лермонтов. Ныне это трехэтажный дом № 6 по улице Глинки, который внешне мало изменился с тех пор (см. "Вечерний Ленинград" 27 марта 1975 года).

14 января 1840 года Тургенев был у "Карамзиных с Жуковским, Вяземским, Лермонтовым" и т. д.

Весной или в начале лета 1839 года Софья Николаевна Карамзина дала свой знаменитый альбом Лермонтову, чтобы он вписал в него свои стихи. В нем, между другими записями, Лермонтов видел и стихотворение Пушкина "Три ключа", вписанное рукой великого поэта летом 1827 года. В понедельник, 26 июня, Лермонтов вернул Софье Николаевне этот драгоценный альбом со словами: "Когда все разойдутся, вы прочтете и скажете мне доброе слово". Владелица альбома поняла, что речь идет о стихотворении Лермонтова, посвященном ей. Однако Софья Николаевна не только не одобрила стихотворения, но воспользовалась предложением Лермонтова уничтожить стихи, если они покажутся неудачными. Посвящение показалось ей "заурядным, просто плохим", и Лермонтов, подобрав клочки вырванного из альбома и разорванного листка, сжег их над свечой. Софья Николаевна довольно подробно пересказала в своем письме, написанном на другой день, содержание этого уничтоженного посвящения. Приговор избалованной и требовательной хозяйки альбома, вероятно, был слишком суров и несправедлив. Екатерина Андреевна не ошибалась, когда осудила этот "дерзкий и глупый" поступок и довела до слез расстроенную падчерицу. Но если бы не этот эпизод, мы, вероятно, не имели бы другого, очень значительного и программного стихотворения Лермонтова, вписанного в альбом С. Н. Карамзиной через некоторое время после уничтожения первого посвящения.

Напомним эти стихи, известные по условному заглавию "Из альбома С. Н. Карамзиной", а заодно и историю их публикации. Стихотворение без последнего четверостишия впервые было напечатано вскоре после гибели поэта в самом конце 1841 года в ""Русской беседе". Собрании сочинений русских литераторов, издаваемом в пользу А. Ф. Смирдина".

Любил и я в былые годы, В невинности души моей, И бури шумные природы, И бури тайные страстей. Но красоты их безобразной Я скоро таинство постиг, И мне наскучил их несвязный И оглушающий язык. Люблю я больше год от году, Желаньям мирным дав простор, Поутру ясную погоду, Под вечер тихий разговор.

Впервые опубликованное в таком виде стихотворение было подписано: "М. Ю. Лермонтов". Нет никаких сомнений в том, что С. Н. Карамзина понимала историко-литературное значение этого декларативного стихотворения Лермонтова, в известной мере перекликающегося с "Родиной", написанной в самом начале 1841 года. И, несомненно, публикация в "Русской беседе" могла состояться только с ведома владелицы альбома, а, может быть, и по ее желанию. Софью Николаевну не мог не порадовать восторженный отзыв Белинского в "Отечественных записках": "Какая простота и глубокость! Оборот мысли, фразы - все пушкинское".

Только в 1916 году Б. Л. Модзалевский опубликовал в "Русском библиофиле" заключительное четверостишие стихотворения "Из альбома С. Н. Карамзиной" с воспроизведением автографа. Это было особенно существенно, так как вскоре все три карамзинских альбома, принадлежавшие Софье Николаевне, Екатерине Андреевне и Владимиру Николаевичу (хранились у графини Е. П. Клейнмихель, дочери Е. Н. Мещерской), исчезли и местонахождение их не установлено. Публикация в "Русском библиофиле" дала возможность во всех последующих, уже советских изданиях сочинений Лермонтова, печатать текст этого альбомного посвящения полностью.

Заключительная строфа по содержанию и тону резко отличается от первых трех. По определению известного исследователя творчества поэта Э. Г. Герштейн, Лермонтов "вместо тайных бурь страстей, эфемерность которых он уже постиг... открывает новые радости - "поутру ясную погоду, под вечер тихий разговор". Этот образ успокоенности завершается примером уютного, изящного и веселого времяпрепровождения в узком дружеском кругу..."

Люблю я парадоксы ваши, И ха-ха-ха, и хи-хи-хи, Смирновой штучку, фарсу Саши И Ишки Мятлева стихи...

Все три имени упомянуты не случайно: в 1838-1840 годах Лермонтов часто встречался, и не только в доме Карамзиных, с Александрой Осиповной Смирновой-Россет, Александром Николаевичем Карамзиным и Иваном Петровичем Мятлевым. В письме к сестре от 26 июня 1839 года С. Н. Карамзина говорила о "вольных анекдотах госпожи Смирновой и о шутках Александра" за чайным столом.

Второй из братьев Карамзиных, Александр Николаевич, Саша, был близок к кругу участников "Современника" и "Отечественных записок". Офицер лейб-гвардии конной артиллерии, он встречался с Лермонтовым не только в литературных кругах, но и в столичной гвардейской среде. В 1839 году отдельной книжкой вышла его повесть в стихах "Борис Ульин", сочувственно встреченная Краевским в только что возобновленных "Отечественных записках" и вызвавшая отповедь В. Г. Белинского в "Московском наблюдателе".

Современный исследователь H. В. Измайлов так охарактеризовал своеобразную и привлекательную личность Александра Николаевича: "Перед нами скептик и отрицатель, критически настроенный ко всему, что его окружает: к военной службе, которую он от души презирает и высмеивает, к светскому обществу, над которым он охотно издевается, а иногда и негодует, к женщинам, с которыми он подчеркнуто небрежен и дерзок... Александр Карамзин - человек лермонтовского поколения и склада, один из тех, кто дал Лермонтову материал для создания образа Печорина и для горьких, трагических размышлений в "Думе", - из тех, кто сформировался десятилетие спустя после поражения декабристов, в душной и неподвижной атмосфере тридцатых годов. Он мог бы, по своему умонастроению, войти в лермонтовский "кружок шестнадцати"; но он не мог бы пойти и далее большинства участников кружка, далее отстававших от Лермонтова и для которых характерна аристократическая оппозиционность, отнюдь не касающаяся основ существующего строя - ни самодержавия, ни крепостничества... Александр Карамзин не обладал ни достаточно сильным творческим даром, ни активной независимостью мысли. Он был способен на очень хорошие и высокие порывы, на самостоятельные и смелые суждения - но в общем, вне этих отдельных порывов, шел пассивно за той средой, которую сам отрицал".

В дневниках, переписке и воспоминаниях современников немало упоминаний о "фарсах Саши", относящихся к 1839-1840 годам. Из дневниковых записей А. И. Тургенева мы знаем, что 12 сентября 1839 года Лермонтов читал у Карамзиных какую-то повесть, входящую в роман "Герой нашего времени". Затем несколько человек, и среди них Тургенев, Лермонтов и Александр Карамзин, отправились к Валуевым (П. А. Валуев был женат на дочери Вяземского - Марии Петровне и жил вместе с Вяземскими), где "Саша смешил до конвульсий...", - записал А. И. Тургенев в дневнике. 9 января 1840 года П. А. Вяземский сообщает: "Александр пишет уморительные письма из деревни, и Жуковский за неимением его личных фарсов, заставляет перечитывать их себе".

Улица Фурманова, 16. Здесь жили Карамзины. Современное фото

Иван Петрович Мятлев жил в Петербурге в собственном трехэтажном доме на Исаакиевской площади (ныне № 9, угол ул. Связи). Его изящный фасад украшен мраморным порталом и лепными медальонами. Принадлежал Мятлев к старинному и богатому дворянскому роду, получил хорошее домашнее воспитание и был связан с влиятельной русской аристократией. Сын сенатора, камергер, подолгу бывал за границей, хорошо знал языки и весьма иронически относился к нравам и быту русских провинциальных помещиков. Две книжки его лирических стихов, вышедшие в 1834 и 1835 годах, не имели успеха, но в начале сороковых годов громадную известность приобрела его трехтомная юмористическая поэма "Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей - дан л'этранже". Эта известность возникла еще до появления первого тома в печати в первые месяцы 1840 года, когда Мятлев охотно и мастерски читал в светских салонах Петербурга и Москвы свою поэму, написанную так называемым "макароническим стихом", смесью "французского с нижегородским", пародирующей речь невежественной барыни-путешественницы. Образ Курдюковой служил для Мятлева авторской маской. От имени Курдюковой поэт-острослов описывал с верноподданнических крепостнических позиций события в европейской истории, откликался на современную, в том числе литературную жизнь. Знакомый с Пушкиным, Жуковским, Вяземским с середины тридцатых годов, Мятлев в начале сороковых годов, после поездок за границу, стал постоянным посетителем салона Карамзиных и в непринужденной, свободной от светской чопорности среде воспринимался Лермонтовым просто как "Ишка Мят- лев". В этом контексте особенно удачна лермонтовская характеристика кружка Софьи Николаевны ("И ха-ха-ха, и хи-хи-хи"), предшествующая двум заключительным стихам.

Среди стихотворений Мятлева немало посвящений и альбомных записей, обращенных к постоянным посетителям карамзинского салона: А. О. Смирновой-Россет, А. Д. Баратынской, П. А. Бартеневой, маркизе де Траверсе. Александру Осиповну Смирнову Мятлев считал истинной вдохновительницей, "матерью Курдюковой". В одной из записок ей он писал: "О, вы, истинная, настоящая мать Курдюковой, ибо вы ее родили; я о вас думал все время, писав ее нашептывания. О вы, которой одной она посвящена и принадлежит".

Э. Г. Герштейн в статье "Мятлевские стихотворения Лермонтова" опубликовала впервые отрывки из писем П. А. Вяземского к жене и дочери в Баден. 15 января 1840 года Мятлев, живший с лета 1839 года за границей, "неожиданным пирогом" попадает на семейное торжество к Вяземским в Петербург. "Никто из нас до того, - сообщал Вяземский, - не видел его. Он только что приехал: и сюрприз и восторги были всеобщие. Все путешествие Курдюковой отчесал он наизусть, по крайней мере четыре битых часов неумолкно врал и морил он нас со смеху. Попрошу у него что-нибудь и пришлю к тебе". 23 января Вяземский снова упоминает Мятлева: "Вчера опять была Курдюкова у Смирнихи. Много очень смешного. Жаль, что незнакомы Вы с Курдюковою, милая особа. Но постараюсь прислать ее хоть силуэтик". 3 февраля: "Мы званы на Курдюкову. Всё не могу добиться от него стихов, чтобы Вас потешить".

На этих многочисленных чтениях, конечно, не раз бывал и Лермонтов. Следует согласиться с Э. Г. Герштейн, предлагающей к январю-февралю 1840 года отнести не только стихотворение Лермонтова "Из альбома С. Н. Карамзиной", но и обмен посвящениями между Лермонтовым и Мятлевым. Именно в это время под впечатлением мятлевских чтений, до выхода в свет первого тома его поэмы, Лермонтов написал стихи "В' альбом автору Курдюковой", слегка подхватив его манеру:

На наших дам морозных С досадой я смотрю, Угрюмых и серьезных Фигур их не терплю. Вот дама Курдюкова, Ее рассказ так мил, Я от слова до слова Его бы затвердил. Мой ум скакал за нею, И часто был готов Я броситься на шею К madame de-Курдюков.

Ответ Мятлева, написанный в том же макароническом стиле, что и "Сенсации и замечания госпожи Курдюковой...", выполнен с подлинным мастерством и блеском.

Отъезд Лермонтова из Петербурга на Кавказ в начале мая 1840 года и в последний раз 12 апреля 1841 года связан с Карамзиными. Именно от них уезжал поэт во вторую ссылку на Кавказ,

Первый биограф Лермонтова П. А. Висковатый в своей известной монографии, со слов В. А. Соллогуба, рассказал о прощальном вечере 1840 года:

"Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение:

Тучки небесные, вечные странники! Степью лазурною, цепью жемчужною Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники, С милого севера в сторону южную.

Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез... Поэт двинулся в путь прямо от Карамзиных. Тройка, увозившая его, подъехала к подъезду их дома. Пьеской "Тучи" поэт заключил издание своих стихотворений, вышедших в конце 1840 года".

В примечании к этому тексту П. А. Висковатый указал на неточность позднейшего сообщения В. А. Соллогуба в его воспоминаниях: "Граф Соллогуб в 1877 году рассказывал мне об этом вечере немного иначе, чем... в "Историческом вестнике" (1886 г.) в своих воспоминаниях. Там он, очевидно, путает. Вместо "Тучки небесные" приводит слова Демона в знаменитой поэме: "На воздушном океане". Они были писаны в 1838 году, а "Тучи" в 1840. Самый вечер у Карамзиных он описывает как бы состоявшимся в 1841 г., в последний приезд Лермонтова, что неверно. Мне он говорил: "Я хорошо помню Михаила Юрьевича, стоявшего в амбразуре окна и глядевшего вдаль. Лицо его было бледно и выражало необычную грусть - я в первый раз тогда заметил на нем это выражение и, признаюсь, не верил в его искренность".- Люди судят по себе, и Соллогуб не допускал серьезности в нашем славном поэте. Впрочем, в последней редакции своих воспоминаний граф Соллогуб... старается дать своим суждениям о поэте иной характер. Выходит, что граф в нем тогда же признал талант выше пушкинского!"

Круг петербургских знакомств Лермонтова в 1838-1840 годах представляется нам теперь широким,

Лермонтов не любил делиться творческими замыслами; в светских гостиных он почти никогда не читал своих стихов, лишь иногда отделываясь эпиграммами, и мадригалами. Некоторые из них до нас дошли на отдельных листках и в альбомах (например, посвящения Э. К. Мусиной-Пушкиной, А. К. Воронцовой-Дашковой, М. П. Соломирской, П. А. Бартеневой и др.).

Только у Карамзиных да у В. Ф. Одоевского Лермонтов охотно читал свои новые стихотворения и повести из "Героя нашего времени", только в кругу друзей Пушкина он чувствовал потребность поделиться своими творческими думами и чутко прислушивался к каждому слову доброжелательных, но строгих ценителей.

Во второй половине 1838 года А. А. Краевский купил у П. В. Свиньина право на издание журнала «Отечественные записки» и преобразовал это захиревшее издание в один из лучших петербургских журналов конца тридцатых — начала сороковых годов прошлого века. Редакция журнала помещалась до 1839 года в доме Косиковского (ныне № 15 по Невскому пр.), а с 1839 года у Полицейского моста, в доме Голландской церкви (ныне № 20 по Невскому пр.). Оба здания сохранились до нашего времени. Деятельному предпринимателю удалось объединить вокруг обновленного журнала лучшие литературные силы.

С июля 1839 года в "Отечественных записках" начали печатать статьи Белинского, а в октябре того же года он переехал из Москвы в Петербург и принял на себя ведение критико-библиографического отдела журнала.

Вскоре произошла первая в Петербурге встреча Белинского с Лермонтовым. И. И. Панаев в "Литературных воспоминаниях" рассказывает о том, как у В. Ф. Одоевского встречали новый, 1840 год Крылов, Жуковский, Вяземский, Лермонтов и другие. "После ужина, - писал Панаев, - Крылов и Жуковский расположились на диване, а некоторые около них, образовав отдельный кружок". Белинский с Панаевым скромно устроились позади.

Эта первая встреча еще не сблизила Белинского с Лермонтовым, не привела к установлению взаимопонимания между ними.

Работе в "Отечественных записках" Белинский отдался со всей присущей ему страстью. Ему удалось противопоставить этот журнал изданиям журналистов- коммерсантов Булгарина, Греча и Сенковского. При участии и идейном руководстве Белинского "Отечественные записки" стали лучшим журналом в России. Белинскому было ясно, что хороший, прогрессивный журнал нужен для воспитания общества не меньше, чем университетская кафедра. ""Отечественные записки" и "Литературные прибавления" - наше общее дело: отныне я их душою и телом, их интересы - мои интересы", - писал он еще 19 августа 1839 года Краевскому. "Умру на журнале и в гроб велю положить под голову книжку "Отечественных записок"", - писал он через несколько месяцев В. П. Боткину.

В первой книжке "Отечественных записок" за 1839 год было напечатано стихотворение Лермонтова "Дума", появление которого произвело на современников очень большое впечатление:

Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее - иль пусто, иль темно, Меж тем, под бременем познанья и сомненья, В бездействии состарится оно. Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом, И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, Как пир на празднике чужом. К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы; Перед опасностью позорно-малодушны, И перед властию - презренные рабы.

Последние два стиха по требованию цензуры были заменены двумя строчками точек. Но и в искаженном цензурой виде "Дума" воспринималась как горький приговор целому поколению русского дворянского общества и вызывала разноречивые суждения и оживленные споры. В этом страстном обличительном монологе современники услышали голос поэта-гражданина, поэта- трибуна, уже знакомый им по стихотворению "Смерть поэта".

Вынужденное бездействие томило лучших людей тридцатых - начала сороковых годов в крепостнической России Николая I. "Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования, - восклицал А. И. Герцен в дневнике 11 сентября 1842 года. - А между тем наши страдания - почка, из которой разовьется их счастье. Поймут ли они, отчего мы лентяи, отчего мы ищем всяких наслаждений, пьем вино... и пр.? Отчего руки не поднимаются на большой труд? Отчего в минуту восторга не забываем тоски?.. О, пусть они остановятся с мыслью и с грустью перед камнями, под которыми мы уснем, мы заслужили их грусть. Была ли такая эпоха для какой-нибудь страны?.. Нас убивает пустота и беспорядок в прошедшем, как в настоящем отсутствие всяких общественных интересов",

Эти же горькие раздумья находят свое отражение и в переписке В. Г. Белинского: "Действительность разбудила нас и открыла нам глаза, но для чего... Лучше бы закрыла она нам их навсегда, чтобы тревожные стремления жадного жизни сердца утолить сном невежества".

Неудовлетворенность окружающей действительностью, стремление к деятельности и свободе, жажду борьбы Лермонтов выразил полнее всего в романтической поэме "Мцыри", первоначально в черновике называвшейся "Бэри"^*. Эта поэма, законченная 5 августа 1839 года в Царском Селе, завершает многолетние поиски и замыслы поэта. Еще в 1830 году в Москве Лермонтов написал поэму "Исповедь" о молодом мятежном иноке, томящемся в монастырской неволе. Поэмой Лермонтов остался недоволен. В середине тридцатых годов он вернулся к волнующему его образу и создал более сложное произведение, поэму "Боярин Орша", действие которой происходит при Иване Грозном на границе с Литвой. Многие стихи Лермонтов перенес из "Исповеди" в поэму "Боярин Орша". Но что-то не устраивало Лермонтова и в этой поэме. В 1839 году, под впечатлением недавнего пребывания на Кавказе, Лермонтов написал "Мцыри" - романтическую поэму, по фабуле и композиции во многом близкую к "Исповеди", вобравшую в себя многие стихи из "Исповеди" и "Боярина Орши".

^* (По-грузински "бэри" - старый монах, "мцыри" - иноземец- послушник, готовящийся к пострижению. Когда Лермонтов узнал точное значение этих слов, он остановился на заглавии "Мцыри", более подходящем его герою.)

Писателю A. H. Муравьеву посчастливилось застать Лермонтова в его царскосельском уединении тотчас же после того, как поэма "Мцыри" была закончена. Об этой встрече A. H. Муравьев рассказал в своих воспоминаниях:

"Мне случилось однажды, в Царском Селе, уловить лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему зашел и застал его за письменным столом, с пылающим лицом и с огненными глазами, которые были у него особенно выразительны. "Что с тобою?" - спросил я. "Сядьте и слушайте", - сказал он и в ту же минуту, в порыве восторга, прочел мне, от начала до конца, всю свою великолепную поэму "Мцыри"... которая только что вылилась из-под его вдохновенного пера. Внимая ему, и сам пришел я в невольный восторг: так живо выхватил он, из ребр Кавказа, одну из его разительных сцен и облек ее в живые образы перед очарованным взором. Никогда никакая повесть не производила на меня столь сильного впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его "Мцыри", но уже не та была свежесть красок, как при первом одушевленном чтении самого поэта".

Белинский В. Г. С акварели К. А. Горбунова. 1838 г.

Большая часть произведений Лермонтова, напечатанных при его жизни, была опубликована Краевским в журнале "Отечественные записки", а затем издана отдельным сборником "Стихотворения М. Лермонтова", вышедшим осенью 1840 года. "Мцыри" в журнале не появлялся и был при жизни поэта напечатан один только раз в сборнике его стихотворений. Зато в "Отечественных записках" напечатано программное стихотворение Лермонтова "Поэт", которое потом не удалось повторить в сборнике. В том же журнале Краевский впервые опубликовал повести "Бэла", "Тамань" и "Фаталист", вошедшие впоследствии в роман "Герой нашего времени".

Какого труда стоило Краевскому провести через цензуру произведения Лермонтова, какие препятствия приходилось ему преодолевать, видно из переписки его с цензором профессором А. В. Никитенко. Краевский ценил дружеское расположение и терпимость Никитенко и сознательно предпочитал во всех трудных случаях обращаться за его содействием, Показательна в этом отношении история первой публикации "Фаталиста" в ноябрьской книжке "Отечественных записок" за 1839 год.

5 ноября встревоженный Краевский писал Никитенко: "Со мной случилась беда ужасная. Наборщики и верстальщики в типографии, вообразив, что от вас получена уже чистая корректура "Фаталиста" (тогда как такая получена только от С. С. Куторги), третьего дня отпечатали весь лист, в котором помещалась эта повесть, оттиснув таким образом 3000 экз. Я сейчас только узнал об этом - и можете представить весь мой ужас".

Нам неизвестен ответ Никитенко. По-видимому, он уступил просьбе Краевского, потому что "Фаталист" вышел в свет тогда же в одиннадцатой книжке "Отечественных записок" за 1839 год.

Публикация "Фаталиста" сопровождалась редакционным примечанием, написанным, по всей вероятности, Краевским: "С особенным удовольствием пользуемся случаем известить, что М. Ю. Лермонтов в непродолжительном времени издаст собрание своих повестей и напечатанных и ненапечатанных. Это будет новый, прекрасный подарок русской литературе. - Ред.".

Осенью 1839 года "Герой нашего времени" в основном был закончен. Краевский участвовал в редактировании и подготовке романа к изданию отдельной книгой.

В 1840-х годах Краевский жил в доме А. Ф. Лопатина (ныне № 68/40 на углу Невского пр. и наб. реки Фонтанки; перестроен).

И. И. Панаев рассказывает в "Литературных воспоминаниях": "Лермонтов обыкновенно заезжал к г. Краевскому по утрам (это было в первые годы "Отечественных записок", в 40 и 41 годах) и привозил ему свои новые стихотворения. Входя с шумом в его кабинет, заставленный фантастическими столами, полками и полочками, на которых были аккуратно расставлены и разложены книги, журналы и газеты, Лермонтов подходил к столу, за которым сидел редактор, глубокомысленно погруженный в корректуры, в том алхимическом костюме... покрой которого был снят им у Одоевского, - разбрасывал эти корректуры и бумаги по полу и производил страшную кутерьму на столе и в комнате. Однажды он даже опрокинул ученого редактора со стула и заставил его барахтаться на полу в корректурах. Г. Краевскому, при его всегдашней солидности, при его наклонности к порядку и аккуратности, такие шуточки и школьничьи выходки не должны были нравиться; но он поневоле переносил это от великого таланта, с которым был на ты, и, полуморщась, полуулыбаясь, говорил:

- Ну, полно, полно... перестань, братец, перестань! Экой школьник!

Г. Краевский походил в такие минуты на гётевского Вагнера, а Лермонтов на маленького бесенка, которого Мефистофель мог подсылать к Вагнеру нарочно для того, чтобы смущать его глубокомыслие.

Когда ученый приходил в себя, поправляя свои волосы, и оправлял свои одежды, поэт пускался в рассказы о своих светских похождениях, прочитывал свои новые стихи и уезжал..."

Осенью 1839 года, когда зрелая редакция "Демона" была в основном Лермонтовым закончена, Краевский решил попытаться напечатать отрывки из поэмы в "Отечественных записках". Но в это время у Лермонтова не оказалось рукописи. 10 октября в письме к И. И. Панаеву в Москву Краевский с негодованием восклицал: "Лермонтов отдал бабам читать своего "Демона", из которого хотел напечатать отрывки, и бабы черт знает куда дели его; а у него уж, разумеется, нет чернового..."

Наконец Краевский раздобыл текст "Демона", но напечатать эту поэму в "Отечественных записках" так и не удалось. Первое издание "Демона" было осуществлено только в 1856 году за границей.

Дата добавления: 2015-08-03