Женский портрет 31 страница

Читателю может показаться, что миссис Озмонд сделалась вдруг странным образом цинична, ибо она в конце концов сказала себе, что никакой особенной сложности тут нет. Помеха в лице бедного мистера Розьера не может таить в себе опасности, всегда найдется способ так или иначе устранить второстепенное препятствие. Изабелла не скрывала от себя, что ей неизвестна степень упорства Пэнси, и оно может весьма все затруднить, но, легко допуская, что Пэнси сразу сдастся на уговоры, Изабелла почти не допускала, что, встретив осуждение, она все же будет стоять на своем, – способность соглашаться была развита в девушке гораздо больше, чем способность протестовать. Ей необходимо к чему-то прильнуть, совершенно необходимо, но к чему она прильнет, право, не столь уж существенно. Лорд Уорбертон годится для этой цели ничуть не хуже, чем мистер Розьер. Тем более что он, по-видимому, достаточно ей нравится, – Пэнси заявила об этом Изабелле без всякого стеснения, добавив, что он очень интересный собеседник и все-все рассказал ей об Индии. Лорд Уорбертон держался с Пэнси очень правильно, очень непринужденно; Изабелла видела это со стороны, к тому же она несколько раз слышала, как он говорит с Пэнси – совсем не покровительственно, словно все время снисходя к ее молодости и простодушию, а так, будто она способна следить за предметами, о которых он толкует, с не менее пристальным вниманием, чем за сюжетами модных опер, – что, кстати, зачастую заменяет интерес к музыке и баритону. Он только старался быть очень добрым с ней, таким же добрым, как когда-то в Гарденкорте с другой взволнованной девчонкой. Это не могло не тронуть девичье сердце, она помнит, как ее самое это тронуло; и тут Изабелла сказала себе, что, будь она так же проста душой, как Пэнси, подобная доброта, наверное, произвела бы на нее еще более глубокое впечатление. Она совсем не была проста душой, когда отказала ему, – все протекало так же непросто, как и потом, когда она согласилась на предложение Озмонда. Пэнси же, несмотря на ее простодушие, все отлично понимала и радовалась тому, что лорд Уорбертон говорит с ней не о ее партнерах по танцам и букетах, а о положении в Италии, условиях жизни крестьян, пресловутом налоге на зерно, пеллагре и своих впечатлениях от римского общества. Продолжая вышивать, Пэнси обычно смотрела на него своими милыми, кроткими глазами, а когда опускала их, то украдкой бросала короткие косвенные взгляды на его руки, ноги, платье, точно пыталась оценить его наружность. Даже наружностью своей, могла бы сказать ей в такие минуты Изабелла, он привлекательнее мистера Розьера, но ограничивалась тем, что гадала, куда этот джентльмен исчез; он совсем не появлялся в палаццо Рокканера. Нет, просто удивительно, говорю я, как завладела ею мысль – сделать все, чтобы муж остался ею доволен.

Удивительно это было по самым разным причинам, и вскоре я их коснусь. В тот вечер, о котором идет речь, Изабелла, когда у них сидел лорд Уорбертон, чуть было не решилась на героический шаг, чуть было не ушла из гостиной и не оставила их вдвоем. Я сказал «героический», поскольку именно так расценил бы его Гилберт Озмонд, а Изабелла всеми силами старалась стать на точку зрения мужа. В какой-то мере ей это удалось, и все же на вышеупомянутый шаг она так и не отважилась. Ей просто не подняться было до таких высот, что-то ее останавливало, воздвигало неодолимую преграду. И не потому, что ей это казалось низостью или вероломством; женщины обычно со спокойной совестью прибегают к подобным уловкам, а что касается безотчетных порывов, наша героиня была, скорее, верна, нежели неверна духу своего пола. Удерживало ее смутное сомнение – сознание, что она не до конца уверена. Итак, она осталась в гостиной, и лорд Уорбертон спустя некоторое время откланялся, пообещав назавтра представить Пэнси подробный отчет о предстоящем ему званом вечере. Как только он ушел, Изабелла спросила себя, не помешала ли она тому, что могло бы произойти, отлучись она на четверть часа из комнаты, и ответила – все так же мысленно, – если их высокий гость пожелает, чтобы она удалилась из комнаты, он найдет способ намекнуть ей на это. Пэнси после его ухода ни словом не обмолвилась о нем, и Изабелла умышленно тоже ничего не сказала: она дала зарок хранить молчание до тех пор, пока он не объяснится. Что-то слишком он медлил, – это несколько противоречило тому, как он говорил Изабелле о своих чувствах. Пэнси отправилась спать, а Изабелла вынуждена была признаться себе, что не в состоянии угадать теперь мысли своей падчерицы. Прежде видная насквозь, та стала нынче непроницаема.

Она сидела одна, глядя на огонь в камине, пока полчаса спустя в гостиную не вошел ее муж. Сперва он молча прохаживался по комнате, наконец усевшись, стал смотреть, как она, в камин. Но Изабелла перевела сейчас взгляд с колеблющегося пламени на лицо Озмонда и наблюдала за ним все время, что он молчал. Наблюдать тайком вошло у нее теперь в привычку, и не будет преувеличением сказать, ее породило нечто, весьма похожее на инстинкт самозащиты. Изабелле хотелось как можно точнее знать, о чем он думает, что он скажет, знать заранее, чтобы подготовить ответ. Когда-то она была не мастерица подготавливать ответы, обычно дело не шло у нее дальше того, чтобы, вовремя не найдясь, придумывать остроумные возражения задним числом. Но она научилась осторожности, и научило ее этому выражение лица мужа. Это было то же самое лицо, на которое она смотрела не менее, пожалуй, внимательным, хотя и не столь проницательным взглядом на терассе некой флорентийской виллы, разве что после женитьбы Озмонд слегка располнел. И все же он мог бы и сейчас поразить воображение своим изысканным видом.

– Лорд Уорбертон заезжал? – спросил он наконец.

– Заезжал; он пробыл с полчаса.

– С Пэнси они виделись?

– Виделись; он сидел возле нее на диване.

– Он с ней разговаривал?

– Он почти все время разговаривал только с ней.

– По-моему, он оказывает ей внимание; вы, как будто, так это называете?

– Я никак это не называю, – сказала Изабелла. – Я жду, чтобы этому дали название вы.

– Вы далеко не всегда бываете столь предупредительны, – сказал, немного помолчав, Озмонд.

– На этот раз я решила попытаться вести себя так, как этого хотели бы вы. Слишком часто мне это не удавалось.

Озмонд, медленно повернув голову, посмотрел на нее.

– Вы пытаетесь со мной поссориться?

– Нет, я пытаюсь жить с вами в мире.

– Что может быть проще; сам я, как вы знаете, никогда не ссорюсь.

– А когда вы пытаетесь вывести меня из себя, как вы это называете? – спросила Изабелла.

– Я не пытаюсь, а если так получается, то неумышленно. Во всяком случае, сейчас я не пытаюсь с вами ссориться.

Изабелла улыбнулась.

– Мне все равно. Я решила никогда больше не выходить из себя.

– Похвальное намерение. Характер у вас неважный.

– Да… неважный. – Она отбросила книгу и взяла со стула оставленное там Пэнси вышивание.

– Потому отчасти я и не говорил с вами о делах моей дочери, – так Озмонд чаще всего называл Пэнси. – Я боялся, что вы имеете на этот счет свое собственное суждение. А я милейшего Розьера попросту спровадил.

– Вы боялись, что я заступлюсь за мистера Розьера? Разве вы не обратили внимания, что я ни разу не упомянула его имени?

– Я ни разу не предоставил вам возможности. Мы с вами в последнее время почти не разговариваем. Но мне известно, что он – ваш старый друг.

– Вы не ошиблись, он мой старый друг. – Розьер интересовал Изабеллу немногим больше, чем очутившееся у нее в руках вышивание, но он действительно был ее старым другом, а имея дело с мужем, она старалась никогда не преуменьшать значения подобных дружеских связей. Он умел так выказать свое неуважение, что ее верность им мгновенно возрастала, даже если сами по себе они были, как в данном случае, малозначительны. Она часто испытывала нежность к каким-то своим воспоминаниям уже за одно то, что они принадлежали ее незамужней поре. – Но в отношении Пэнси, – добавила она, – я его не поощряла.

– Это хорошо, – заметил Озмонд.

– Хорошо для меня, вы имеете в виду? Для него ведь это ничего не меняет.

– Нам незачем говорить о нем, – ответил Озмонд. – Я сказал вам уже, что выставил его за дверь.

– Влюбленный и за дверью остается влюбленным. Иногда его чувства от этого только разгораются. Мистер Розьер не теряет надежды.

– Ну и пусть себе тешится на здоровье! Моей дочери надо сидеть смирно, и она, даже пальцем не пошевелив, станет леди Уорбертон.

– А вы этого хотели бы? – спросила Изабелла с простодушием, которое было совсем не таким уж напускным, как могло бы показаться. Она не собиралась строить на этот счет предположения, ибо Озмонд умел неожиданно обращать их против нее. То, как страстно он хотел, чтобы дочь его стала леди Уорбертон, служило в последнее время отправной точкой всех ее размышлений. Но их она оставляла при себе и не намерена была делиться ими с Озмондом. До тех пор, пока он не выскажется, ни за что нельзя было ручаться, даже за то, что он считает лорда Уорбертона крупным призом, ради которого стоит приложить усилия, хотя прилагать усилия было не в обычае Озмонда. Гилберт постоянно давал понять, что в его глазах ничто на свете не является крупным призом, что на самых взысканных судьбой избранников он смотрит как на равных и дочери его надо только оглядеться по сторонам и найти себе принца. Сказать без околичностей, что он мечтает о лорде Уорбертоне, что, если сей знатный англичанин ускользнет, ему вряд ли удастся подыскать замену, значило расписаться в собственной непоследовательности, а ведь он всегда утверждал, что непоследовательностью не грешит. Он предпочел бы, конечно, чтобы жена его обошла это обстоятельство молчанием. Но как это ни странно, Изабелла, которая час назад изобретала способ ему угодить, теперь, оказавшись с ним лицом к лицу, была крайне необходительна и не желала ничего обходить молчанием. А она прекрасно знала, как подействует на него ее вопрос: он примет его как унижение. Ну и что с того; он же способен был смертельно унижать ее, и, мало того, способен ждать, пока представится какой-нибудь из ряда вон выходящий случай, проявляя подчас непонятное равнодушие к случаям менее значительным. Она же, быть может, потому и не пропустила этот незначительный случай, что более значительным не воспользовалась бы. Озмонд пока с честью вышел из положения.

– Я чрезвычайно бы этого хотел; лорд Уорбертон блестящая партия. К тому же в его пользу говорит еще одно: он ваш старый друг. Ему приятно будет с нами породниться. Как удивительно, что поклонники Пэнси все ваши старые друзья.

– Ничего не может быть естественнее; они приезжают повидаться со мной и видят Пэнси. Ну, а увидев Пэнси, они естественно в нее влюбляются.

– Думаю, так оно и есть, но вы ведь так думать не обязаны.

– Я буду очень рада, если она выйдет замуж за лорда Уорбертона, – сказала со всей искренностью Изабелла. – Он прекрасный человек. Но вы вот говорите, что ей надо сидеть для этого смирно. А что, если она не пожелает? Если, потеряв мистера Розьера, она вдруг взбунтуется.

Озмонд как будто и не слышал ее, он смотрел в камин.

– Пэнси приятно будет стать знатной дамой, – немного помолчав, заметил он не без нежности в голосе. – Ну, и прежде всего она жаждет угодить, – добавил он.

– Быть может, угодить мистеру Розьеру?

– Нет, угодить мне.

– Думаю, что и мне немного.

– Да, она о вас лестного мнения. Но поступит она так, как хочу я.

– Что ж, если вы в этом уверены, тогда все хорошо, – сказала она.

– Между прочим, – обронил Озмонд, – хотел бы я, чтобы наш высокий гость заговорил.

– Он говорил… говорил со мной. По его словам, он был бы счастлив, если бы смел надеяться, что она его полюбит.

Озмонд быстро повернул голову; сначала он ни звука не произнес, потом резким тоном спросил:

– Почему вы мне этого не сказали?

– Не имела возможности. Сами знаете, как мы живем. Я воспользовалась первым же случаем.

– Вы говорили ему о Розьере?

– Да, в двух словах.

– Никакой необходимости в этом не было.

– Я подумала, лучше ему знать, чтобы… чтобы… – Изабелла заменила.

– Чтобы – что?

– Чтобы он мог вести себя соответственно.

– Чтобы мог отступить, – вы это имеете в виду?

– Нет, чтобы перешел в наступление, пока еще не поздно.

– Отчего же это не возымело действия?

– Надо запастись терпением, – сказала Изабелла, – англичане очень застенчивы.

– Только не этот. Не был же он застенчив, когда ухаживал за вами Она боялась, что Озмонд рано или поздно об этом упомянет. Ей это было неприятно.

– Простите, вы не правы, – возразила она, – он был застенчив, даже очень.

Некоторое время Озмонд молчал, взяв в руки книгу, он перелистывал страницы; Изабелла тоже молчала, продолжая начатое Пэнси вышивание.

– Для него должно много значить ваше мнение, – сказал наконец Озмонд. – Если вы действительно этого захотите, он начнет действовать.

Это было еще более оскорбительно, но она понимала, как естественно с его стороны сказать это; ведь в конце концов почти то же самое сказала себе и она.

– Почему мое мнение должно много для него значить? – спросила она. – Что я такого сделала, чтобы он обязан был со мной считаться?

– Вы отказали ему, – проговорил, не отрывая глаз от книги, Озмонд.

– Я не могу возлагать на это слишком большие надежды, – ответила она.

Озмонд через несколько секунд отбросил книгу и поднялся; заложив руки за спину, он стоял перед камином.

– Так или иначе, на мой взгляд, все в ваших руках. Я все перепоручаю вам. Если будет на то ваша добрая воля, вы с этим справитесь. Подумайте о том, что я сказал, и помните, я рассчитываю на вашу помощь.

Он постоял немного, чтобы дать ей время ответить, но она ничего не ответила, и он не спеша вышел из комнаты.

Она не ответила, потому что он представил ей в нескольких словах обстоятельства дела, и Изабелла с величайшим вниманием их обдумывала. Было в его словах что-то такое, отчего ее бросило в дрожь, и, не доверяя себе, она не решалась заговорить. Как только Озмонд ушел, она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза; долгое время, до глубокой ночи, до предрассветного часа, сидела она в затихшей гостиной, поглощенная своими мыслями. Вошел слуга, чтобы подбросить дрова в камин. Она попросила его принести свечи, потом он может ложиться спать. Озмонд предложил ей подумать о том, что он сказал; вот она и думала – и заодно обо всем остальном. Высказанное вслух утверждение, будто она способна повлиять на лорда Уорбертона, послужило толчком, как это чаще всего и бывает при любом неожиданном открытии. Правда ли, что между ними все еще существует что-то, чем можно воспользоваться и заставить его объясниться с Пэнси, – повышенная с его стороны чувствительность к ее мнению, желание поступить так, как угодно ей? Изабелла до сих пор не задавала себе этого вопроса, поскольку ее ничто к этому не вынуждало, но теперь, когда вопрос был поставлен в лоб, на него сразу же последовал ответ, и ответ этот напугал ее. Да, что-то между ними еще существовало – что-то со стороны лорда Уорбертона. Когда он только приехал в Рим, она решила, что связующая их нить окончательно порвалась, но мало-помалу убедилась, что временами она почти осязаема. И пусть это был всего-навсего тончайший волосок, минутами ей казалось, будто она ощущает, как он вибрирует. В ней самой ничего не переменилось, она думала о лорде Уорбертоне то же, что думала всегда; да и незачем было ее отношению меняться, сейчас оно было в общем-то особенно уместно. Ну а он? Неужели ему все еще мнится, что она значит для него больше, чем все остальные женщины на свете? Неужели он хочет воспользоваться воспоминанием о выпавших им когда-то недолгих минутах душевной близости? Кое-какие признаки подобного расположения духа Изабелла – у него подметила. Но на что он надеялся, на что притязал и как могло подобное чувство уживаться в нем с безусловно искренним восхищением бедняжкой Пэнси? Действительно ли он влюблен в жену Гилберта Озмонда, и если так, на что он рассчитывает? Если он влюблен в Пэнси, он не влюблен в ее мачеху, а если влюблен в ее мачеху, то не влюблен в Пэнси. Так что же, воспользоваться своим преимуществом и заставить его жениться на Пэнси, зная, что он делает это ради нее, а не ради бедной девочки – не об этой ли услуге просил ее муж? Во всяком случае, так выглядела возложенная на нее обязанность с той минуты, как она призналась себе, что лорд Уорбертон по-прежнему питает неискоренимое пристрастие к ее обществу. Поручение было не из приятных; по правде говоря, оно было просто отвратительно. В отчаянии она спрашивала себя, неужели лорд Уорбертон делает вид, что влюблен в Пэнси, полагая воспользоваться этим, чтобы обрести потом иные радости, уповая, так сказать, на счастливый случай? Но она тут же сняла с него обвинение в столь изощренном вероломстве; она предпочитала верить в полное его чистосердечие. Но, если его отношение к Пэнси всего лишь заблуждение, а не притворство, так ли уж это меняет дело? Изабелла до тех пор плутала среди всех этих возможностей, пока окончательно не сбилась с пути; некоторые из них, когда она внезапно на них наталкивалась, казались ей поистине чудовищными. Наконец она вырвалась из лабиринта и, протерев глаза, сказала себе, что ее воображение делает ей мало чести, а уж воображение ее мужа и вовсе ему чести не делает. Лорд Уорбертон настолько безразличен к ней, насколько ему следует быть, и она значит для него ровно столько, сколько ей следует желать. На том она и остановится, пока ей не докажут обратного – докажут более убедительно, чем Озмонд своими циническими намеками.

Решение это, однако, не принесло немедленного успокоения ее душе, осаждаемой всевозможными ужасами, которые, как только их допустили на авансцену мысли, хлынули туда потоком. Что заставило их так взыграть, она и сама не знала, разве только нынешнее впечатление, будто муж ее теснее связан с мадам Мерль, чем она предполагала. Впечатление это возникало снова и снова, и она удивлялась теперь одному: как могло оно не возникнуть у нее раньше. Ну а состоявшийся сейчас короткий разговор с Озмондом был разительным примером способности ее мужа губить все, к чему бы он ни прикасался, отравлять для нее все, на что бы ни упал его взгляд. Да, она, конечно, хотела доказать ему свою преданность, но стоило ей, по совести говоря, узнать, что он от нее чего-то ждет, как начинала относиться к этому с опаской, точно у него дурной глаз, точно само его присутствие наводит порчу, а расположение навлекает беду. Он ли был тому виной, ее ли глубокое к нему недоверие? Недоверие оказалось единственным очевидным итогом их недолгой супружеской жизни; между ними словно разверзлась пропасть, поверх которой они обменивались взглядами, говорившими, что каждый из них был введен в обман. Странное это было отталкивание, ничего подобного ей не могло привидеться и во сне; отталкивание, когда жизненные принципы одного становятся оскорблением для другого. Но произошло это не по ее вине, она не прибегала к обману; она только восхищалась и верила. Первые шаги были сделаны ею с величайшей доверчивостью, а потом вдруг оказалось, что все многообразие жизни с беспредельными ее просторами не что иное, как тесный и темный тупик с глухой стеной в конце. Вместо того, чтобы привести ее на вершину счастья, где мир словно расстилается у ног и можно, взирая на него с восторженным сознанием собственной удостоенности, судить, выбирать, жалеть, он привел ее вниз, в подземелье, в царство запретов и угнетенности, куда глухо долетают сверху отголоски чужих, более легких и вольных жизней, лишь усугубляя сознание собственной непоправимой беды. Глубокое неверие в мужа – вот что помрачило для нее белый свет. Чувство это, которое так просто назвать, но далеко не так просто объяснить, было настолько по своей природе сложным, что потребовалось немало времени и еще больше душевных страданий, чтобы довести его до нынешнего совершенства. Страдание было у Изабеллы состоянием деятельным и проявлялось не в оцепенении, столбняке, отчаянии, а в кипучей работе ума, воображения, в отклике на малейший нажим. Она льстила себя надеждой, что тайна ее пошатнувшейся веры скрыта от всех – от всех, кроме Озмонда. Он-то, разумеется, знал, и порой ей даже казалось, что он этим тешится. Все произошло не сразу – только когда первый год их совместной жизни, полный сначала такой восхитительной близости, подошел к концу, она ощутила тревогу. Потом начали собираться тени, словно Озмонд намеренно, даже можно сказать злонамеренно, стал гасить один за другим огни. Сперва сумрак был редким, полупрозрачным, и ей еще видна была дорога. Но постепенно он все больше сгущался, и пусть то тут, то там иногда появлялись просветы, но существовали в открывавшейся перед ней перспективе и такие закоулки, где всегда царил беспросветный мрак. Изабелла твердо знала – тени эти не были ее измышлением, она сделала все, чтобы остаться справедливой, терпимой, видеть правду незамутненными глазами. Тени были неотъемлемой принадлежностью, были порождением и следствием присутствия ее мужа. Речь шла не о его злодеяниях или пороках; она ни в чем его не обвиняла – ни в чем, кроме одного, что вовсе не являлось преступлением. Насколько ей известно было, он не совершил за свою жизнь ничего дурного; он не истязал ее, не был с ней жесток; просто она полагала, что Озмонд ее ненавидит. Вот все, в чем она могла его обвинить, и как раз самым прискорбным было то, что это не являлось преступлением, ибо, будь оно так, она сумела бы защитить себя. Озмонд убедился, что она не та, что она другая, чем он рассчитывал. Сначала он думал, что ему удастся ее изменить, и она старалась изо всех сил стать такой, какой он хотел ее видеть. Но ведь в конце-то концов она могла быть только собою, тут ничего не поделаешь; и теперь уже не имело смысла надевать маску, рядиться, он знал ее до последней жилки, и ничто не могло его поколебать. Она не боялась Озмонда, не опасалась каких-либо враждебных выпадов; недоброжелательство его по отношению к ней было совсем иного рода. Он постарается не сделать ни одного промаха, постарается всегда выглядеть правым. Всматриваясь трезвым неотступным взглядом в свое будущее, Изабелла видела, что в этом он, несомненно, возьмет над ней верх. Она-то сделает много промахов, много раз будет неправа. Иногда она чуть ли не готова была жалеть его, понимая, что пусть неумышленно, но все же кругом его обманула. Она стушевалась, когда только с ним познакомилась, умалила себя, притворилась, что ее меньше, чем это было на самом деле. И все оттого, что сверх всякой меры поддалась очарованию, которое он, не пожалев усилий, пустил в ход. Он не изменился с тех пор; он не пытался в тот год, что за ней ухаживал, выдать себя за другого – по крайней мере ничуть не больше, чем она сама. Но ей видна' была лишь половина его натуры, как видится нам диск луны, частично скрытый тенью от земли. Теперь же она видела полную луну – видела человека целиком. А ведь она для того, так сказать, и притаилась тогда, чтобы предоставить ему простор; и все же, несмотря на это, ошиблась: приняла часть за целое.

Ах, как безмерно поддалась она очарованию! Оно и сейчас еще не развеялось. Она и сейчас еще знает, чем муж ее, когда хочет, может быть так неотразим. А он этого хотел, когда за ней ухаживал, и поскольку она хотела быть очарованной, надо ли удивляться, что ему это удалось? Удалось потому, что он был искренним, ей и сейчас никогда не пришло бы в голову в этом сомневаться. Он восхищался ею и объяснял почему: впервые он встретил женщину, наделенную таким воображением. Что правда, то правда, воображение у нее в самом деле пылкое – сколько оно в те месяцы создало всего, чего и не существовало вовсе. Она возвела Озмонда в ранг идеального героя, ее очарованные чувства, ее воспламененная – и как воспламененная! – фантазия явили его в ложном свете. Некое сочетание качеств тронуло ее сердце, и ей представилась необыкновенная личность. Он был беден, одинок и притом наделен душевным благородством – вот что вызвало в ней интерес, и она усмотрела в этом перст судьбы. Было что-то бесконечно прекрасное в обстоятельствах его жизни, в складе его ума, в самом его облике. И вместе с тем она чувствовала, он беспомощен, бездеятелен, и чувство это пробудило в ней нежность, увенчавшую собой уважение. Он напоминал изверившегося путника, который бродит по берегу в ожидании прилива и лишь поглядывает на море, не решаясь пуститься в плавание. В этом она и увидела свое назначение. Она спустит на воду его челн, станет его земным провидением; хорошо бы ей полюбить его. И она его полюбила и отдала ему себя так трепетно, так пылко – за то, что нашла в нем, но в равной мере и за то, что смогла принести ему в придачу к самой себе. Оглядываясь назад на свое достигшее в те недели полноты страстное чувство, она различала в нем и некий материнский оттенок – счастье женщины, способной одарить, знающей, что она пришла не с пустыми руками. Теперь-то она понимала, не будь у нее денег, ей было бы ни за что не решиться на брак с Озмондом. И тут мысли ее устремились к покоившемуся под английским зеленым дерном бедному мистеру Тачиту, ее благодетелю и виновнику ее неизбывного горя. Ибо при всей невероятности все обстояло именно так. По сути, деньги с самого начала легли бременем на ее душу, жаждавшую освободиться от их груза, оставить его на чьей-нибудь более приуготовленной к этому совести. А мог ли быть лучший способ облегчить собственную совесть, чем доверить их человеку с самым безупречным в мире вкусом? Не считая того, что она могла отдать их больнице, лучше ничего нельзя было и выдумать; но ведь ни в одном благотворительном учреждении она не была заинтересована так, как в Гилберте Озмонде! Он найдет применение ее богатству, и оно перестанет ее тяготить, освободившись от налета вульгарности, неотделимой от удачи в виде неожиданно свалившегося наследства. Унаследование семидесяти тысяч фунтов не содержало в себе ничего изысканного; изысканность была только в мистере Тачите, оставившем ей эти деньги. Но выйти замуж за Гилберта Озмонда и принести их ему в качестве приданого будет тоже до некоторой степени изысканно – теперь уже с ее стороны. С его стороны это будет, конечно, менее изысканно, но тут пусть решает он; и если он любит ее, то не станет возражать против ее богатства. Достало же у него мужества сказать: да, он рад, что она богата.

С горящим лицом Изабелла спросила себя, неужели она вышла замуж из ложных побуждений для того лишь, чтобы благородным жестом распорядиться своими деньгами? Но почти сразу ответила, что если это и правда, то лишь наполовину. Произошло это потому, что ум ее был помрачен верой в глубину чувства Озмонда к ней и восхищением его личностью. Он был лучше всех на свете. Это счастливое убеждение наполняло ее жизнь долгие месяцы; да и сейчас еще его оставалось достаточно, чтобы мысленно повторить – иначе она поступить не могла. Самый совершенный – в смысле тонкости организации – мужчина из всех, когда-либо ею виденных, стал ее собственностью, и при мысли, что он – ее, что ей надо только протянуть к нему руки, она в первое время испытывала нечто сродни благоговению. Она не ошиблась насчет его ума, она в полной мере изучила теперь этот великолепный орган. С ним, вернее, чуть ли не в нем она жила – он сделался ее обиталищем. Если ее и поймали, то, во всяком случае, чтобы ее схватить, понадобилась уверенная рука; заключение это, пожалуй, говорило о многом. Изабелле никогда не встречался более гибкий, более изобретательный, более образованный и приспособленный для столь блистательных упражнений ум; и вот с этим-то изощренным орудием ей предстояло теперь сводить счеты. С бесконечным отчаянием думала она о том, как жестоко обманулся Озмонд. Надо только удивляться, что, учитывая это, он не возненавидел ее еще больше. Она прекрасно помнила, как он впервые подал сигнал, – словно то был звонок, возвещающий поднятие занавеса и начало подлинной драмы их жизни. Он сказал ей как-то, что у нее слишком много идей, что ей следует от них избавиться. Он говорил ей это и раньше, до брака, но тогда она не обратила внимания на его слова и вспомнила о них только потом. Но теперь как было не обратить на них внимание, ведь он отнюдь не шутил. Слова его на первый взгляд могли показаться пустяком, но, когда она пересмотрела их в свете уже немалого опыта, они обрели свой грозный смысл. Озмонд отнюдь не шутил, он в самом деле хотел, чтобы, кроме привлекательной внешности, у нее не осталось ничего своего. Она всегда знала, что у нее слишком много идей, гораздо больше, чем он предполагал, больше, чем она высказала к тому времени, когда он попросил ее выйти за него замуж. Да, она в самом деле была притворщицей, но ведь он так ей нравился. У нее слишком много идей даже для нее самой, но разве не затем и выходят замуж, чтобы поделиться ими с кем-то другим? Нельзя же взять и вырвать их с корнем, хотя можно постараться скрыть, не выражать их вслух. Но дело вовсе не в том, что он возражал против каких-то ее мнений, это бы еще ничего. Не было у нее таких мнений – ни единого, которым она не пожертвовала бы во имя радости чувствовать себя за это любимой. Но он-то ведь имел в виду все, вместе взятое, – и ее характер, и то, как она чувствует, и как думает. Вот что у нее было припасено для него, вот чего он не знал до тех пор, пока не столкнулся с этим лицом к лицу после того, как дверь за ним, образно выражаясь, захлопнулась. Оказалось, что у нее есть какие-то свои взгляды на жизнь, которые Озмонд воспринял как личное оскорбление. Хотя, видит бог, она, по крайней мере теперь, стала на редкость уступчива. Странно только, что она с первой минуты не заподозрила, насколько его взгляды отличаются от ее собственных. Она-то думала – они у него широкие, просвещенные, взгляды поистине порядочного человека и джентльмена. Разве он не заверил ее, что ни в коей мере не страдает предубеждениями, скучной ограниченностью, какими-либо предрассудками, утратившими первозданную свежесть. Разве весь его облик не свидетельствовал о том, что человек этот дышит вольным воздухом мира, чужд всем мелким расчетам, дорожит лишь правдой и подлинным пониманием жизни и полагает, что два мыслящих существа должны доискиваться их вместе и что независимо от того, обретут они их или нет, по крайней мере обретут в ходе поисков немного счастья? Он сказал ей, что привержен условностям, любит все традиционное, но в известном смысле это звучало вполне благородно, и в этом смысле, т. е. в смысле любви к гармонии, порядку, пристойности, ко всем высоким установлениям жизни, ей легко было следовать за ним и предостережение его не содержало в себе ничего зловещего. Но по мере того, как шли месяцы, она следовала за ним и дальше, и он привел ее в результате в свою собственную обитель, и вот тогда-то, только тогда она увидела наконец, куда попала.

Дата добавления: 2015-08-03