Церковные реформы Алексея Михайло­вича раскололи надвое не только Русский

Мир, но и сознание. Вкусившие «молоко волчицы» блюстители «древнего благочестия» (последователи старца Григория и Аввакума) добровольно пошли на костер или были сожжены. «Всеядные», более приспособленные ко всяким перестройкам, бежали в леса и там затаились на целых триста лет, дабы сохранить вместе с обрядом и мироощущение. «Травоядные» ужаснулись, приняли реформы и стали сажать на огонь непокорных, ибо им было все равно, сколькими перстами накладывать крестное знамение: важнее веры для них пастбище и пастух с кнутом. Вообще христианство, еще даже не утвердившись как идеология, начало раскалываться на апостольском этапе. Только гонения на первых последователей заставили их кое-как сплотиться и уйти в пещеры, да и то катакомбная церковь еще не была чисто христианской, а скорее некой смесью с митраизмом, тогда развитым и существовавшим в Римской им­перии вместе с римским язычеством, мандеизмом и гностицизмом. Но, выйдя из пе­щер, как всякое младосущее религиозное течение, христианство еще не обладало веротерпимостью и насмерть схватилось си всеми другими верованиями, до того мирно живущими, в том числе и с последователями Митры. Константин I тоже не захотел ни с кем делить власти (до него была тетрархия), по­этому принял христианство, сделал его, по сути, официальной религией (313 г.) и, став единым самодержцем, как и Петр I, перенес столицу на границу Европы и Азии, таким образом утвердив Второй Рим. Но в тот же час последовал первый сильнейший рас­кол — арианство (основоположник алексан­дрийский священник Арий, 320 год от Рождества Христова). Это не считая уже суще­ствовавших более 150 самых разных ересей.

Спор о единосущности Троицы длился до [VI века (300 лет). Вселенские соборы то осуждали арианство как ересь, то признавали его за истину. Едва утихли страсти, как еще через 300 лет последовал следующий раскол на Вселенском соборе 1054 года. 150 лет христиан­ство разделялось на православных и католи­ков. Потом опять через 300 лет от католициз­ма откололся протестантизм, растрескавший­ся уже как битый лед на реке — англиканская церковь, лютеранство, методисты, кальвинизм, баптисты и прочие секты.

В XVII веке случился самый огнепальный раскол православия — Никонианский.

О таком явлении, как европейская инквизиция, унесшей жизни миллионов, и в боль­шей степени красивых женщин, можно не рассказывать — папа за нее извинился...

(К примеру, индуизм существует 3000 лет и имеет всего два взаимосвязанных течения -- вишнуизм и шиваизм.)

Все это происходило из-за отсутствия учения Христа как такового. Существует первоначальная ошибка: Христос являлся на землю СПАСАТЬ, а не учить — учил людей Бог-отец, но ему не вняли и погрязли в грехах. Собственно, и Христу не вняли и решили, что если нет учения, то христианство — это религия толкования Библии (Ветхого Завета). Поэтому и появились каноническим сочинения «отцов церкви» (Иоанн Златоуст, Ва­силий Великий, Григорий Нисский и др.), которые теперь толкуются наравне со Священным Писанием. Когда же люди образованные, но смертные берутся толковать явления божественные, из этого обычно ничего, кроме расколов и инквизи­ции, не выходит.

И еще хуже, когда такое сакральное явленно человеческой сущности, как Вера, власть имущих используют в политических целях — более всего для укрепления самодержавия, порождая тем самым всяческое беззаконие.

Говорю об этом потому, что устойчивость особенностей этнопсихологии напрямую связана с религиозностью сознания. Сейчас, когда многие понятия полностью размыты, представить себе, что же это такое, очень трудно. считается, что если человек (особенно тот, о вчера публично сжег партбилет) окрестился и теперь иногда заходит в церковь, стоит на службе, один раз в году говорит «Христос воскресе», отмечает праздники, постится, причащается и читает молитву перед трапезой, он уже воцерковленный и добро­порядочный христианин.

Если бы так было, Россия не оказалась бы в том духовном вакууме и беззаконности, в которых находится сейчас. Да, Русская православная церковь вроде бы оживает, строятся храмы, открываются монастыри и новые приходы, даже восстановили храм Христа Спаситсля и теперь по телевизору показывают великолепие золоченого убранства и одежд служителей. Но все это пока хозяйственная часть церкви, обязательный официоз, в большей степени инициированный государством. Увы, незрелое религиозное сознание начинает угасать от блеска злата, и об этом прекрасно знают «самодержцы».

Не сверкали ли храмы и монастыри в 1917 К ограбленные и разрушенные через три-четыре года? Не усерднее ли, не искреннее ли молились облаченные в праздничные рясы священники, коих вскоре пачками ставили к стенке и коими набивали лагеря? Или скажите, пришли откуда-то бесы, нелюди, антихри­сты и все разрушили и сгубили? Ведь нет, все было сделано руками русских людей, недавних добропорядочных христиан, правда, угоревших от гражданской войны и братской крови испивших. Да, бесы были, но они лишь кру­тили взрывную машинку, кричали: «Задерем подол матушке России!», а бурили шпуры в стенах храма Христа Спасителя, на­бивали их динамитом и задирали подол наши православные соотечественники!

Будь у них религиозное сознание, послушались бы они бесов?

Боярыня Феодосья Морозова, молодая вдовица, красивая и богатейшая в то время на Руси женщина, первая наперсница государы­ни, имеющая влияние на Алексея Михайло­вича, в одночасье отринула все, приняла тайный постриг, дабы укрепить дух, зная, что будут пытать огнем на дыбе, и с великим дос­тойным спокойствием умерла в земляной ямс Боровского монастыря. Перед смертью про­сила стражника об одном — постирать сорочку, поскольку негоже предстать перед Господом в грязной...

Это вовсе не оголтелый фанатизм, как сей­час представляется; это и есть нормальный градус религиозного сознания. Но именно этот градуси мешал государю стать владычным самодержцем. Управлять, манипулировать народом, обладающим таким сознанием, очень трудно или вообще невозможно. У него, на­рода, всегда будет превыше Бог, а не царь.

Объявили ли великомученицу инокиню Федосью святой? Нет, а это значит, раскол продолжается и доныне.

Утратилось это сознание, и началось сонзательное беззаконие не с приходом безбожных большевиков, а намного раньше. «Прогрессив­ный» царь Петр Великий в первую очередь отстранил мешающих ему православных иерархов от прямых обязанностей одухотворения нации и власти, упразднив патриаршество. А дорогу к этому пробил родной отец-реформатор, посадив стеречь Церковь «травоядных» пастырей. Сын Алексей попытался заступиться за православие, угодил под пытки и поплатился жизнью. И он тоже не просияет святым в Земле Русской. Никогда.

Потому что здесь не религия, а политика. Так и не построенный коммунизм рухнул в одночасье, будучи на стадии «развитого социализма», не оставив после себя ни единого праведника или великомученика, принявшего смерть за идею. Будь хоть один, с ним спаслись бы многие. А случилось это закономерное явление потому, что в коммунизм, облаченный религиозным ореолом, уже никто не верил, тем паче сами «травоядные» партийные чины. Иначе бы американцам как ушей своих не видать победы в «холодной войне».

Умозрительная чужеземная идеология, возросшая на крови и несчастье, не способна выработатъ хоть сколь-нибудь стойкого сознания, ибо сама ее природа беззаконна. Даже несмот­ря на то что марксисты точно просчитали нра­вы русского этноса и его вечное стремление к общинности жизни.

Когда счет потерям невозможен из-за их размеров, лучше посчитать, что осталось, если хотим понять, кто мы ныне и как выжить в беззаконном мире. Оледенение евразийского континента, казалось бы, стерло с его северной части всякую жизнь, превратив некогда благо­датный субтропический край в безжизненную холодную пустыню. Однако стихия Природы, обладающей гармоничным многообразием (и в этом есть се божественная суть), предусмотре­ла и такой вариант развития событий. Погибли все семенные (двуполые), в том числе голосе­менные, растения, однако остались бесполые, способные размножаться спорами, которые не берет ни мороз, ни время и которым не нужен даже свет. (Кстати, по этим спорам в геологии определяют возраст осадочных пород.)

Точно так же и в стихии существования человечества. Остаются некие вечные «спо­ры», не подверженные никаким внешним воз­действиям.

Стремление к общинности (братству) жиз­ни — это лишь первый спасательный круг, брошенный нам еще в глубокой древности и поныне удерживающий Россию на поверхно­сти. Традиция вечевого управления имеет настолько глубокие корни, что память о ней су­ществует на генном уровне, а поэтому неист­ребима. Благодаря этой центростремительной Силе мы выстояли во время «татаро-монголь­ского» ига, когда политика Орды была совер­шенно определенной — разделяй и властвуй. Несмотря на усобицы, инспирированные Во­стоком, и всегдашнее вялотекущее клятво­преступление — целовали крест, а потом шли друг на друга (низкий уровень религиозного Сознания), Русь не разбрелась, иначе некому было бы топить крестоносцев на Чудском озере, и, тем паче, никогда бы не собрались на Ку­ликовом поле бить Мамая (куда, напомню, Бе­лозерский полк шел с севера пешим и боялся опоздать, а тогда ведь не было военкоматов).

Мы прошли через столыпинскую рефор­му, когда малоземельные деревни пытались рассадить по хуторам и отрубам. В средней полосе России выделившиеся из общины ин­дивидуалисты начали огораживать свои зем­ли, чем вызвали у общинников сначала тихий ропот, потом, когда пришлось на них батрачить, неприязнь. Поэтому раскулачивали ис­тинных мироедов (а таких было сколько угод­но) без всякого сожаления. И напротив, всем миром ревели в голос, когда делали это несправедливо. В Сибири подобные хутора через несколько лет сбегались в деревни, напле­вав на приволье и возможность разжиться. «Mipoм и тятьку бить легче» — ни у одного народа нет больше похожей пословицы. Русская душа всегда тяготилась одиночеством ине могла жить без мира, а точнее, Mipa — так называлась община, общество (у Толстого роман назывался «Война и Mip», а это звучит coвершенно иначе).

И вот теперь вместе с капитализмом при­шел индивидуализм, тяжелый, непроницаемый, как свинец: человек человеку — волк! Закон рынка — беспощадная конкуренция

Где выживает сильнейший. Она, конкурен­ция, должна якобы повысить градус духовно-волевого потенциала, заменить религиозное сознание и стать мерилом нашей европейской «цивилизованности».

Эти мысли проповедуются всеми четырь­мя мастями и избранными самодержцами. И одновременно с этим они же проповедуют и пытаются создать в России гражданское об­щество (Его институт — Общественная палата — уже создан.) Если это не лукавство, то (абсолютный маразм, продолжение «научных изысканий» Ельцина, когда он собрал уче­ных, запер на даче и заставил изобрести и сформулировать государственную идею Если это вам сейчас не кажется бредом больного разума, погодите немного, скоро покажется. Всякое бывало: Гитлер держал в бункере тибетских монахов, дабы те, медитируя, останавливали русские танки, идущие на Берлин; Сталин сажал ученых в шарашки, чтоб они придумывали ядерную бомбу. Но чтобы госу­дарственную идею — такого еще мир не ведал! Впрочем, как не ведал он и расстрела собственного парламента.

Иногда создается ощущение, будто управляют Россией некие пришельцы или чужеземцы. не понимающие простых вещей или прин­ципиально не желающие ничего понимать. Конечно, брать готовые, отработанные модели и приспосабливать их к своей машине проще и легче, но подобная технологичность годит­ся лишь на сборочном конвейере. Даже и здесь вы никогда не воткнете европейскую вилку в нашу розетку, поезд на наши рельсы не поставите — ширина колеи другая.

Потому и многие реформы по ним «не идут».

На Западе, где индивидуализм — неотъемлемая принадлежность его культуры, гражданское общество существует нормально, поскольку там иные правила игры. Но даже и здесь, особенно в последнее время, про­являются бледные, как трава под кирпичом, ростки стремления к общинности, ибо жесткий индивидуализм обрекает человека на оди­ночество и противоречит самой человеческой природе. Однажды наблюдал это смешное и печальное действо в США, когда взрослые американцы собираются в каком-нибудь арендованном помещении (не в клубах!), становятся в круги пытаются танцевать. По­скольку же у белых американцев нет своей культуры, в том числе и танца, а африкан­ские ритмы, от которых уже притомились, они не приемлют принципиально, то полу­чается два притопа — три прихлопа. И обязательно стараются прикоснуться руками друг к другу (контакт осязательный — как Компенсация дефицита общения вообще). Подобное камлание длится часа полтора, |зрелище напоминает наш детский сад, современный с чукотским шаманизмом и топтанием слонов (они все толстые, особенно жен-шины), однако глаза у людей оживают, рас­слабляются мышцы лица — по крайней мере сходят обязательные приклеенные улыбки, более напоминающие оскал измученной в неволе души.

Стремление к общинности (братству) — это естественная, природная составляющая этнопсихологии и в ее основе ее лежит вовсе не жажда выживания, на­пример, или спасения собственно жизни, а чувство любви. И тут невозможно определить, что первично: общинность не может быть без любви и любви — без общинности. (Индивидуализм — это всегда любовь к себе.) На этой взаимосвязи стояло древнее пра­вос ловие (пра-во, пра-ва — дух (свет) высший, дух, буквально «парящий в небе»; славие — слава перевода не требует), и не случайно русское христианство стало официально называться православным (с 1448 года, чтобы отгородиться от Римской Церкви, засылающей своих митрополитов), ибо в его ос­нове тоже лежит любовь и общинность.

Понятие «братская любовь» настолько древнее и настолько стойкое, что, пожалуй, боль­ше нет подобных, дошедших до нас в неиз­менном виде. Если ПРА — столп духа, устремленный вверх (столп света), где знак «П» означает «столп» (Стоунхендж), и поэтому все слова с «пра» будут иметь духовный (небесный) смысл: правда, прах, Пра (приток Оки), Прага (идти вверх), прадед, праматерь, праздник и т.д., то БРА — дух (свет) земном сотворенный на земле, где начертание знака «Б» (бог) означает земную (самодостаточную систему, замкнутую на себя (кому интересно, можно посмотреть начертание древнерусских буквиц). Все слова с «бра» несут непременно земной смысл — брань, брага, брак (супружество), образ (вот почему всегда следует уточ­нение какой: земной или небесный) Наконец, слово «брат» утверждает принадлежности этого духа (света) к земной тверди (Т), а в слове «братство» это утверждение лишь усиливается за счет сочетания знаков СТ (все, что сто­ит на земле).

Слова «люди» и «любовь» — однокоренные. и одинаковы по смыслу. Уникальностьих в том, что корни ЛЮД и ЛЮБ не изменя­ются, не теряют ни единого звука ни в какой форме. Это указывает на их невероятную живучестьсть и мировоззренческое начало, ибо они несут высокую сакральную нагрузку. Знак Д — обро, знак Б — бог (...бога ведая, глаголь доб­ро — азбучная истина). АЛЮ (как и ЧУ) передает космическую вибрацию (сигнал, вну­шение, волшебство), настраивающую созна­ние, преобразующую его в человеческое (людское чувственное) еще в колыбели (люльке) с помощью колыбельных песен. (Кстати, «колыбсль» вовсе не от слова «колыхать», а от коло — солнце и белый — светлый, что гово­рит о потрясающей любви к детям.) Стоит изменить Д (добро) или Б (бог) на Т (твердь) — и получается нелюдь — ЛЮТ. То есть происхождение этих слов относится к глубокой древности, когда по земле ходили люди и люты—нелюди (возможно, неандертальцы), «лютые звери», безъязыкие, не знающие бога и добра. (Это к вопросу, как язык может хра­нить Предание.)

Любовь — самое неискоренимое чувство, не подвластное ни времени, ни пространству, обладающее потрясающим постоянством в изменчивом мире. Интуитивная потребность человека в любви (к жизни, к родителям, к женщине, к детям, Богу и т.д.) не позволяет ему превращаться в нелюдь. Она остается даже у самых закоренелых преступников и убийц, казалось бы утративших человеческое лицо, — редко кто из них пожелает, например, своим родителям или детям зла, ненависти, смерти, нелюбви. Если в самом падшем чело­веке остается хотя бы искра любви, еще не все потеряно. Поскольку он люд, а не лют.

Дата добавления: 2015-08-05