Устная причеть как основа древнерусских плачей

Летописные сообщения (в Повести временных лет) о смерти особо популярных князей и о погребении их говорят о „плаче" и „вопле великом", каким население провожало их до могилы. В отличие от „пения" „обычных песней" „попов и черноризцев", т. е. от церковного обряда погребения, летопись говорит о выражениях народного горя — о „плаче великом", который иногда представляется гиперболически: при погребении князя Изяслава, например (Лавр., под 6586 г.), „не бе лзе слышати пенья во плачи н велице вопли, плака бо ся по немь весь град Киев"; Александра Невского провожали также шумно:

„бысть же плачь велик зело и кричание много, яко николи же тако, но токмо яко земли потрястися".¹

Во многих случаях, не приводя всего плача, автор летописного сообщения передает, за что оплакивали князя; в этих заметках (как и в соответствующих эпизодах княжеских житий) содержится похвальная характеристика умершего князя. Такие характеристики более или менее однообразны и напоминают вообще летописные характеристики князей; в них собраны идеализированные черты князя-правителя и образцового христианина. Например, князя Андрея Юрьевича оплакивают, как „отца сирым и кормителя, омрачным звезду светоносну помрачаему" (Ипат., под 6683 г.); по Владимире Мономахе:.„вси людиэ... плакахуся яко же дети по отцю или по матери"; Е„Смолняне" оплакивали князя Романа Ростиславича, „поми-нающе добросердье его до себе" (Ипат., под 1180 г.) — ср. плач слуг князя Бориса: „Увы нам, княже нашь милый и драгый и блаженый, водителю слепым, одеже нагым, старости жезле, казателю ненаказанным" („Сказание" о князьях Борисе и Глебе).

В летописи плачет над князьями не только весь народ, но и их наследники — сыновья, братья. Плачи близких иногда помещаются полностью, причем содержание их обычно связано с биографией умершего. Это сближает подобные летописные плачи с народными причетями, в которых, наряду с горестной лирикой, много эпического содержания, касающегося жизни покойника, его семьи, родственников, соседей, дается похвальная оценка добродетелей покойника и т. д. Тесно связанные с исторической биографией умершего князя такие плачи в летописи индивидуализированы, хотя иногда отливаются в более или менее постоянную форму. Например, Ярополк Изяславич причитает над убитым отцом (Ипат., под 1078 г.): „отче, отче мой, что еси бес печали пожил на свете семь, многи напасти приемь от людей и от братья своея. Се же погибе не от брата, но за брата своего положи главу свою". „Лепшии люди новгородьстии" плачут по своем князе "Мстиславе Ростиславиче (Ипат., под 1179 г.): „Уже не можем, господине, поехати с тобою на иную землю поганых и поработити во область Новгородскую, ты бо много молвяшеть, господине нашь, хотя на все сторэны поганыя. Добро бы ны, господине, с тобою умрети, створшему толикую свободу новгородьцем от поганых, яко же и дед твой Всеволод свободил ны бяше от всех обид. Ты же бяше, господине мои, сему поревновал и наследил путь деда своего. Ныне же, господине уже к тому не можем тебе узрети, уже бо солнце наше занде ны и во обиде вснм остахом" (этот плач использован летописцем под 6796 г., когда „лепшии мужи Володимерьстии" плачут по князе Владимире Васильковиче: „добро бы нам, господине, с тобою умрети, створшему толикую свободу, яко же и дед твои Роман свободил бяшеть от всих обид. Ты же бяше, господине, сему поревновал и наследил путь деда своего. Ныне же, господине, уже к тому не можем тебе зрети. Уже бо солнце наше заиде ны и во обиде всем остахом").¹ Характеризуя „погребальные плачи", которыми заканчиваются летописные рассказы о смерти князей, В. Мансикка (ук. соч., стр. 38) отмечал, что в них „сохранилось много народного элемента, несмотря на то, что о ми под пером писателя приобретают искусственную книжную форму", что эти плачи представляют „стереотипные формулы, повторяемые при однородных случаях". Однако исследователь не подметил главного: эти плачи в большинстве своем глубоко историчны, в них дается не только общая оценка умершего, с точки зрения норм христианской морали (как в житиях), естественно „стереотипная", поскольку были какие-то постоянные желательные качества образцового князя-христианина. В плачах по князьям вспоминаются и реальные события данного исторического момента, дается характеристика покойного именно в свете этих событий. Это придает летописным плачам оттенок публицистичности.

Связь летописных плачей с народными причетямн несомненна: самый факт биографичности княжеских плачей сближает их с народными причетями, где эпическая часть обычно сильно развита; в лирической же части, где, конечно, видны и книжные элементы, идущие от религиозной лирики (возгласы — „увы мне грешному", „о люте нам" и т. п.), встречаются постоянные мотивы похоронных причетей: желание умереть вместе, сравнение смерти с заходом солнца, обращения к покойнику, как к живому.

Летописные плачи, как видно из приведенных примеров, построены в форме монолога, обращенного к умершему, как к живому. Это постоянный пряем устной причети; соседка-вдова обращается к умершему соседу: „Да ты слушай, спорядовой мой суседушко" — следует длинная речь к нему.¹ Вдова на могиле: „Да ты стань — востань, надежная головушка..."² „Погляди тко, моя ладушка, на меня да на победную..."³ Дочь обращается к умерцгему отцу: „Ты скажи, родитель-батюшко, мне изведай, красно солнышко, уж ты куды да снаряжаешься..." и т. д. Каждый раз за таким обращением следует большая речь-жалоба, прямо обращенная к покойнику как бы в ожидании ответа от него.

Постоянный прием народной причети — плачущий заявляет, что ему лучше было бы умереть вместе с дорогим покойником,— также отражен в летописных плачах. Ср. — в плаче вдовы:

Мне куды с горя горюше подеватися,

Мне куды бедной укрыватися.

Во сыру землю горюше наб вкопатиен.

Ты прими да меня, матушка сыра земля,

Схорони меня с сиротным малым детушкам.⁵

Дочь на могиле матери:

Аи же матушка сыра земля, ты прими меня, сиротинушку.¹

Я во век с спим желаньем не росстануся,

Я жива лягу в колоду белодубову,

Я вкоиаюсь с ей горюша во сыру землю,

Не в моготу мне се светное живленьнце.²

Что касается представления о смерти, как заходе солнца, го это обычный устно-поэтический символ, вошедший в литературный стиль древней Руси (примеры см. выше, стр. 21—24).

В ближайшгм родстве с летописными плачами по князьям стоят плачи в княжеских житиях, где они стали почти обязательным элементом композиции и стиля.

Самая распространенная форма плача по святым князьям — как и в летописи, плач всенародный: основное содержание таких плачей—перечень заслуг, ценимых в умершем, т. е. похвала ему. Жития в таких случаях раскрывают глухие летописные заметки о погребении „с плачем велиим". Для таких всенародных плачей „святым" князьям выработалась устойчивая формула, которая составлялась из постоянного перечня благотворительных заслуг князя, согласных с христианской моралью. Эта формула иногда переносилась из одного жития в другое, без всяких даже стилистических изменений; находим ее и в церковных биографиях князей, канонизованных за благочестивую жизнь, митрополитов „всея Руси" и областных епископов н архиепископов.

Гораздо разнообразнее в княжеских житиях индивидуальные плачи. Их лирика иногда окрашена воспоминаниями о конкретных исторических фактах, что роднит их с летописными плачами. Но особенно характерны для жанра княжеских житий те плачи, которые отражают отношение автора к изображаемым событиям и ту идею, которую иллюстрирует данный сюжет. В этих плачах лишь отдельные стилистические обороты могут быть связаны с традицией византийских церковных и житийных плачей, самое же содержание вытекает прямо из замысла автора и неотделимо вместе с ним от кон­кретной исторической обстановки.

Вместе с тем в этих плачах, несмотря на их значительно уже оцерковленную форму, сохраняются обязательные элементы народной похоронной причети.

В летописной статье „об убиении" Бориса и Глеба (1015 г.), послужившей прототипом их княжеских житий, в плаче Глеба эти приемы народной причети сохраняются ясно: здесь и выражение желания умереть вместе с убитым братом: „луче бы ми умрети с братомь, нежели жити на свете семь", „лучи бы ми было с тобою умрети..."; и обращение как к живому: „кде суть словеса твоя, яже глагола к мне, брате мой любимый"—ср. вдова об осиротевших детях:

Вам ведь в ком искать великого желаныша,

И ласковых прелестных словечюшек. ¹

Дочь на могиле отца:

Ты на што да прнрозгневался, свет родитель ты мой батюшко.

На меня сиротну девушку:

Не пробаешь, не проговоришь одного слона едннаго.²

... приди думушки подуматн и словечушко перемолвит³

Дочь к умершей матери:

Не утай, скажи, родитель:жалосливая,

Где оставила сердечное жслгшьице,

Свои ласковы прелесныи словечушка. ⁴

В плаче Бориса по отце в редакции „Сказания"⁵ сохраняемся вариант образа смерть—заход солнца: „Како заиде, свете мои, не сущу ми ту"; оба плача построены как обращение к умершему; Глеб выражает желание умереть вместе с братом: „Уне бы ми с тобою умрети, ниже уединену и усирену от тебя в семь житии пожить".⁶ В остальном содержание плачей основано на исторических фактах и осмыслении их автором.

Традиция этих двух плачей Бориса и Глеба именно в редакции „Сказания" укоренилась прочно в русской литературе. Когда даже в начале XVIII в. по случаю канонизации князя Глеба Андреевича, сына Андрея Боголюбского, соста­влялось житие его, то за неимением исторического материала, житие слагалось из наиболее устойчивых формул княжеских житии. В частности пведен был и плач; на этот раз отец оплакивал рано умершего сына, причем автор воспользовался в этом плаче формулами „Сказания", усилив лишь их рито­рическое выражение.^!

В „Сказании" о Борисе и Глебе, кроме плачей по умер­шим, имеются и плачи, выражающие горестные настроения^ не связанные прямо с темой оплакивания покойника. Так, в форму плача облечена просьба князя Глеба к убийцам пощадить его юность. В этом плаче интересно представление о преждевременно?! смерти, как о сжатом раньше времени колосе: „Не пожните мене от житья¹ сего не созрела, не пож­нете уже класа не съзревша, но млеко безлобия носяще, не порежите лозы, не до конца възраетъша, а плод имуща".² Стилистические параллели к образу убиваемого юноши — „класа не созрела"—читаются в Хронике Константина Манас-сии и в Слове Иоанна Златоуста (Супрасльская рукопись в изд. Северьянова, стр. 397): „беаше видети акы класы зърелы младеннштя единем нсечена лежаштя".

Этот образ поддержан был в литературе устно-поэтическим символом ранней смерти: в плаче матери по ребенке —

Ты яблочко мое, сахарное мое, Недовревши отвалилося"; ³

Дочушка моя, зязюлячка моя,

Ягодка мои, недоспелая моя!

Биз поры ты откацилася от мине.⁴

Яблочко мое недоспелое, ягодка моя недозрелая...

Листочек мои зелененький, цветочек мой чнрвопенький.

Без поры ты отпадаешь, а мне печаль покидаешь.⁵

При несомненном наличии в этих старших плачах княжеских житий отголосков церковной лирики, (см. ниже), в них есть и явные следы народной прнчети, которая не только дала книжному плачу свои традиционные приемы, но и поддержала, видимо, в нем образ переводной литературы („клас недозрелый").

Старшая редакция жития Александра Невского в плачах митрополита и дружинника не миновала образности народной причети. В житии повторен летописный возглас митрополита над гробом Александра: „Уже заиде солнце земли Суждальстей! Уже бо не обрящется таковый князь ни един в земли Суздалстей". Этот возглас построен на постоянном символе: смерть — заход солнца. В плаче дружинника, повторяющем книжную формулу повести о Девгении (см. ниже), находим сходное с причетью выражение желания быть похороненным вместе с князем: „аще бы лзе, с ним в гроб влезл" (ср. „я вкопаюсь с ей, горюша, во сыру землю").

С XV века в русской литературе наблюдается усиление психологичности, интереса к переживаниям личности, выразившееся, между прочим, в расширении лирических эпизодов эпического повествования. Плач — эта традиционная форма таких лирических эпизодов получает в литературе с XV в. широкое развитие. Светская повесть, полусветские, полуцерковные княжеские жития и, наконец, ортодоксальные жития уделяют теперь плачам значительно больше места в общей своей композиции.

На дальнейшую историю древнерусских литературных плачей имел особое влияние вдовий плач, созданный в начале XV в. автором риторического „Слова о житии и о преставлении" Дмитрия Донского.¹ Хотя герой Куликовской битвы не был ни канонизован, ни даже признан местночтимым, однако похвальная его биография построена иод несомненным воздействием нового житийного торжественно-панегирического стиля. В связи с этим в „Слове о житии" книжная риторичность выражена значительно сильнее, чем в старших княжеских житиях. Однако это не помешало автору в двух плачах отразить и свое знакомство с устной поэтикой, в частности— похоронных причетей.

В плаче вдовы-княгини Евдокии над телом умершего князя преобладает тема личного горя молодой вдовы, оставшейся с малолетними детьми, и эта тема особенно сближает плач с вдовьей народной прнчетыо. Автор отдал и здесь дань книжной церковной риторике, однако нельзя отрицать отражений у него фольклорных элементов. Кроме знакомых уже нам по старшим княжеским житиям мотивов (смерть — заход солнца, просьба промолвить слово, желание умереть), самой формы монолога, обращенного к умершему, как к живому, мы встречаем в плаче Евдокии и другие отголоски устной причети. Вдова жалуется, на кого покинул ее муж с детьми: „кому приказывавши мене и дети свои" (Новг. IV, стр. 359) — ср. в причети: „Ты на кого да нас покинула, на кого нас пооставила";¹ „А з ким же ты мяне покидаешь";² „Мìй чоловìче, моя й дружино, на кого ж ты мене кидаеш, та кому ти свое хозяйство вручаеш"³ „Кому ти дìток поручаешь, кому ти ìх уручаеш".⁴

Вдова спрашивает покойника, почему он с ней не поговорит: „Чему, господине мои милый, не възозриши на мя? Чему не промолвиши ко мне... что ради не взиравши на мене и на дети мои, чему им ответа не даси" (Ноаг. IV, стр. 359) — ср. в причети: „Што ты мне и словца не промовишь",⁵ „Чаму ты со мною да не погукаишь, своей дочки да не распытаиш";⁶ „Чаму ти не встанешь да не змониш словечка свого правдивого".⁷

Используя народный образ смерть — сон, автор „Слова о житии" строит такую речь княгини: „Крепко еси, господине мои драгин, уснул, не могу разбудити тебе. С которыя воины еси пришел? истомился еси велми" (стр. 359). Ср.:

Стань, пробудись, мой родимой батюшко,

От сна от крепкого, от крепкого сна от мертвого,

Хоть промолви ты едино слоио. ⁸

Вы ударьте в большой, колокол,

Разбудите мою матушку.¹

Не могу, бедна горюшица, порасклнкать поразговорнть

Я родитель свою матушку.-

И стану я будить тебя тихохонько,

Разговаривать с тобой легохонько.

Не поймешь ли мои речи горькие,

Да не проснешься ли, не пробудишься.³

Вдова недоуменно спрашивает: „не моего наряда одение на себе въздеваеши и за царский венец худым сим платом главу покрывавши, за полату красную гроб сии приимаеши".⁴ Ср. в причети:

Ты скажи, родитель батюшко,

Мне изпедан, красно солнышко,

Уж ты куды да снаряжаешься...

У тя платьица нездешнии

И обуточка не прежняя.⁵

Вдова видит сон, будто муж ее ушел в „хоромное строеньице" („полата" жития), но на кладбище находит „катучи сини камешки" и могилу.⁸

При рассмотрении книжно-риторических элементов древнерусских плачей, мы убедимся в том, что в плаче княгини Евдокии самый отбор автором этих элементов опирался отчасти на привычное представление о похоронной причети, усвоенное из устной традиции.

Искусно скомпанованный, как украшенная в новом литературном вкусе вдовья причеть, плач Евдокии надолго сделался в русской литературе образцом причитаний княжеских и позднее царских вдов и, наконец, организовал изложение в плаче рязанского князя по убитой Батыем дружине рязанских „резвецов и удальцов".

Поздние редакции старых княжеских житий ввели под воздействием „Слова о житии" Дмитрия Донского вдовьи плачи: такие более или менее полные переделки плача Евдокии читаются в житии Михаила Черниговского (плач Анны), Михаила Тверского (плач Анны); на основе плача Евдокии построены два плача княгини Ольги в Степенной книге;¹ кратко передан этот плач в поздней редакции жития Федора Ярославского; риторически распространен плач Евдокии патриархом Иовом в его „Житии" царя Федора Ивановича. Ни в одной из этих позднейших переделок мы не наблюдаем проникновения в текст плача дополнительных, сравнительно с плачем Евдокии, устно-поэтических элементов, зато историческая и риторическая части соответственно новой томе перерабатываются и дополняются.

В „Слове о житии" Дмитрия Донского сохранился и еще один след давней зависимости книжных плачей от устной причети. Плач народа по умершем князе передает здесь в несколько олитературенной форме привычный устный образ смерти — захода небесных светил: „О горе нам, братье, князь князем успе, господин владствующнм умре, солнце помрачается, луна облаком закрывается, звезда сияющи всему миру к западу грядет" (Новг. IV, стр. 361). Этот вариант евангельской формулы смерть — затмение солнца, луны, все же сохранил связь с символикой народных причетей:

Красно солнышко ко западу двигается,

Все за облачку ходячую теряется,

Мое дитя в путь-дорожку отправляется...

Как светел месяц по утру закатается,

Как часта звезда стерялась поднебесная.

Улетела моя лебедушка.²

Традиция летописных плачей была продолжена, как мы видели, уже с XI в. княжескими житиями, которые также не порывали связи в построении этих плачей с народной причетыо. Совсем особое место среди плачен лиро-эпического типа занимает „Плач Ярославны" в Слове о полку Игореве. Как справедливо отметил академик А. С. Орлов,³ в этом плаче „Ярославна отрицается к стихийным силам природы с горячими словами заклинаний, унаследованных от первобытной магии и теперь претворенных в поэтическую лирику". Лирика эта, однако, имеет связь и с народной причетыо. Прежде всего обращает на себя внимание, что именно в похоронных причитаниях обычно вдова называет умершего мужа „лада": „проводить мне ладу милую", „приведу я тебя, лада милая", „Государь, свет мой батюшка, ты моя лада милая! Ты оставила, лада милая", „Уж ты моя да лада милая, уж ты куда да снарядилася" и т. п.¹

В устной причети, обращенной к ушедшему в дальнюю сторону воину, женщина, как Ярославна, взывает о помощи к солнцу:

Уж ты солнышко мое красное,

Солнце праведно, умоленное,

Уж светишь да на весь белый спет,

Освети ко ты мою ладушу во чужой далекой сторонушке,

Ты скажи ко, красное солнышко, ладе низкое поклоненьичс.²

Или обращение к реке:

Ты река ли моя, река быстрая, переда» ты мое поклоненьице.³

Гораздо ближе к тематике обычных народных причетей плач „жен русских" в Слове о полку Игореве: „Уже нам своих милых лад ни мыслию смыслити, ни думою сдумаги, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати". Мотив вечной разлуки роднит этот плач с вдовьими причитаниями.

Своеобразная форма плача Ярославны лишь частично отразилась в плачах боярынь и воеводских жен в Задонщине. Обращение к солнцу и ветру было опущено Софоннем, остался призыв к Дону, заменивший воззвание к Днепру. Второй плач — „жен русских" — послужил образцом для композиции плача разгромленных татарских войск: „Уже нам, братие, в земли своей не бывати, а детей своих не видати, а катунь своих не трепати, а целовати нам зелена мурава, а в Русь ратью не ходяти, а выхода нам у русских князей не прашивати". Свою тему Софония в данном случае облек в форму, подсказанную Словом о полку Игореве: „Уже нам..." и т. д.

После Задонщины мы наблюдаем в московской исторической повести до середины XVI в. преобладание книжно-риторических плачей или заменяющих их молитв. И только в Казанском летописце снова оживает воздействие на лирические плачи устно-поэтической традиции, на этот раз, по предположению исследователей,¹ —татарской. В плаче царицы казанской Сююн-бике встречаем мотив обращения к перелетной птице:,,Увы и мне, господине, где возму птицу борзолетную, глаголющую языком человеческим, да пошлю ко отцу моему и матере, да возместит случшаяси чаду их". Тот же мотив, как замечает акад. А. С. Орлов,² еще раз использован в плаче царицы Анастасии. В остальном плачи цариц и казанских „жен и девиц" построены на книжных припоминаниях (см. ниже, стр. 168), и лишь обилие в них исторических эпизодов роднит их с эпической частью народных похоронных причетей.

Исторические повести о событиях Смутного времени начала XVII в. по самой своей тематике не раз давали повод авторам обращаться к форме плача для выражения горестных настроении. Разница среды, в какой возникали эти повести, обусловила и различное отношение авторов к выбору литературного стиля. В кругах, связанных с феодальной реакцией, возобладал риторический стиль макарьевской школы, и плачи ориентиро­вались на библейскую лирику. Литература, созданная в среде, противостоявшей феодалам, обнаружила значительный сдвиг в сторону простоты живого языка и поэтики фольклора. Поэтому и плачи, читающиеся в этом разделе исторических повестей начала XVII п., используют народную лирику. В этом отношении особый интерес представляет „Сказание о царстве Федора Иоанновича".³

Одна из наименее достоверных в своей фактической части, эта повесть о событиях начала XVII в. в своей литературной манере обнаруживает явные признаки бытового повествования. Рядом с условным дидактическим стилем старой исторической повести здесь есть попытки иного подхода к изображению: автор пробует, например, представить душевное состояние героя с помощью его жестов, мимики, вообще не только рассказать о настроении действующих лиц, но и показать его так, чтобы читатель сам почувствовал это настроение.

В „Сказании" есть краткие плачи угличан над телом убитого царевича, живо напоминающие летописные плачи народа при погребении князей: „О горе и увы нам, бедным и беспомощным! Остались мы, бедные, такового милостивого государя своего... К кому мы ныне прибегнем, и у кого милости попросим и кто нас помилует"... (стлб. 770). Но естественные в устах народа, провожавшего своих князей (в летописи), эти скорбные возгласы мало убедительны в данном случае, когда они обращены к князю-ребенку, еще ни для кого не бывшему „государем милостивым". Зато плач матери-вдовы над единственным ребенком производит впечатление подлинной причет, насыщен фразеологией народной похоронной заплачки: „горькая вдова", обращения к ребенку — „свет мой", „кормилец"; к убийцам—„злые душегубцы"; воспоминания о том, как мать-вдова „печаль свою и кручину им, светом моим, забывала". Как и во вдовьих плачах, один из основных мотивов этого плача — желание умереть вместе с убитым сыном, обращения к нему как к живому, просьба о молитве. Есть, конечно, в этом плаче и традиционные обороты книжных плачей: „Имееши, милое мое чадо, дерзновение к господу богу, помолися о мне, чтоб мне с тобою вкупе умрети", „незлобивый агнец", „увы мне" и т. д. Но по свежести выражении подлинного материнского горя этот плач может быть признан одним из старших образцов нового реалистического стиля в литературе XVII в.: „кто меня воззовет материю, кем себя утешу, чего мне ожидати", „без тебя жива быти не хочю", „что он вам, государь, зло сотворил, какую неправду учинил", „не разлучайте меня с моим светом, дайте мне вместе с ним умереть", и т. п. Язык этого плача почти целиком, за исключением нескольких книжных привычных выражений, — язык бытового просторечия.

Еще ярче отражения фольклорной поэтики в плаче матери князя Скопина-Шуйского в повести „О преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомого

Скопина". Центральная часть этой повести, изображающая смерть воеводы, несомненно, обработала ранее сложившуюся историческую песню об этом событии. В плаче матери, которым она встречает дома тяжело заболевшего сына, сохранилась часть этой песни: „И восплакалась горко маги его родимая и во слезах говорит ему слово жалостно: Чадо мое, сын князь Михайло Васильевич! Для чего ты рано и борзо с честнаго пиру отъехал? Любо тобе богоданый крестный сын принял крещение не в радости? Любо тобе в пиру место было не но отечеству, или бо тебе кум и кума подарки дарили не нечестные? А кто тобя на пиру честно упоил честным питием? И с того тебе пития век будеть не проспатися. И колко я тебе, чадо, в Олександрову слободу приказывала не езди по град Москву, что лихи в Москве "звери лютые, а пышат ядом змииным изменничьим".

Но это „слово жалостно", как композиционная единица, представляет самостоятельное произведение автора-книжника. Судя по сохранившимся устным вариантам песни, в ней не было такого плача. Он составлен из двух частей песни: предупреждения матеря, которая не хотела давать сыну благословения ехать в Москву на крестильный пир, и нз вопроса ее, почему он вернулся домой „невесел". В варианте, записанном в Якутской области, мать встречает сына такой речью:

В старину то я Скошшушке говаривала,

Ты не езди, Скопин, во камемну Москву,

Не дружи ты с дочерью Малютиной!

Не послушал Скопин родну матушку,

Уж поехал ты, Скопин, в каменну Москву,

Подружился ты с дочерью Малютиной,

Уж и съела кума молодого Скопиня,

Пбгубила злодейка добре молодца!

Но стоять уж Скопнну па резных ногах,

Уж и быть Скопнну положенному,

Во темной во могиле схороненному.¹

Последняя речь матери ближе всего к „слову жалостну" повести. Однако ни в одном варианте песни эта речь, каково бы ни было ее содержание, не представлена как плач: это скорее упреки непослушному сыну, причем в повести матьни словом не намекает на то, что она знает виновницу смерти сына. Есть в „слове жалостном" и неизвестный песне мотив: „любо тобе богоданый крестный сын принял крещение не в радости". И вместо ясного указания на дочь Малюты Скуратова, в повести мать глухо говорит о каких-то „лихих зверях лютых, пышущих ядом змииным изменничьим". В этой книжной формуле автор дал понять, что ему известно о существовании боярской партии, недовольной популярностью молодого воеводы Скопина-Шуйского. Таким образом, „слово жалостно" повести, т. е. по замыслу автора, плач матери, сложился из песенных мотивов, но в их рамку поместились и намеки на историческую причину внезапной смерти Скопина, которую современники расценили как убийство. Плач жены Скопина-Шуйского в той же повести уводит нас в сторону народной вдовьей причети: „Государю мой князь Михайло Васильевич1 Жена ли тебе не в любве аз, грешница? Того ли еси ради смерти предался? И почто ми еси не поведал? И ныне возми меня под свой каменной гроб, и под гробом смерти предамся. И готова есми за тобя во аде мучитись, нежели мне от тебя на сем свете живой остатись".¹ За вычетом искусственного уверения в готовности „за тобя во аде мучитись", — в остальном этот плач исключительно лирическая, лишенная книжно-литературных украшений, вдовья причеть, с ее традиционными мотивами.

Влияние устной причети на книжников начала XVII в., как видно из приведенных примеров, проявилось довольно заметно. В той же манере причети где-то в Москве сложился в это время и плач Ксении Годуновой, сохранившийся в записи, сделанной для Ричарда Джемса. Горестные настроения, связанные с происходившими событиями, выражались в литературе разными приемами, и народная прнчеть была одним из наиболее популярных средств их изображения.

Старая традиция летописных плачей применена автором той же повести „о преставлении и о погребении" воеводы Скопина-Шуйского при оформлении плача дружины князя над его телом: все „ко одру его припадая со слезами и со многим воплем и стонанием и жалостно во слезах глаголаше и причитаху: О господине не токмо, не токмо, но и государь наш, князь Михайло Васильевич! Отшел еси сего света, возлюбил еси небесному царю воинствовати, а нас еси кому ты оставил? И кто у нас грозно и предивно и хоробро полки урядит, и кому нас приказал служити, и у кого нам жалованья просити, и за кем нам радошно и весело на враги ехать ко брани? Не токмо, государь наш, подвигом своим врагов устрашал, но и мыслию помыслиш на врагов на литовских полских людей, и оне и от мысли твоея дале бегут, со страхом емлются, а ныне мы аки скоти бессловеснии, овцы, не имуще пастыря крепкаго; у тобя, государя нашего, в полцех войска нашего и без казни страшно и грозно, а радошны и веселы; и как ты, государь наш, в полцех у нас поедешь, и мы аки на небесное солнце назретись не можем". Приведи этот плач, автор добавляет: „но бо все вкратце пишем, а недоумеем убо много и жалостнаго плача и причитания их исписати".¹

В этом плаче есть, конечно, украшения в стиле исторической повести XVI—XVII вв., с ее элементами церковной риторики: „возлюбил еси небесному царю воинствовать", воины без князя „акы овцы не имуще пастыря", на своего воеводу „аки на небесное солнце позретись" не могут. Но в общем этот плач излагает довольно просто жалобы оставшегося без предводителя войска, которое не знает, „у копо жалованья просити". И „Яков Пунтусов" (Делагарди), как старый летописный дружинник, на похоронах князя „захлебаясь глаголаше во слезах: Московский народи, да уже мне не будет не токмо на Руси нашей, но и в своей Немецкой земли, но и королевских величеств государя такова мне". Этот горестный вопль воеводы-иноземца напоминает плач митрополита в житии Александра Невского: „Уже бо не обрящется таковый князь ни един в земли Суздальстей".²

С распадом в новых общественно-политических условиях исторического стиля русского средневековья, характеризующим вторую полошшу XVII в., теряет свое значение и плач как своеобразия форма выражения лирических настроении, связанных именно с историческими событиями. Одним из последних отзвуков средневековых плачей в исторической повести является плач жены-татарки над убитым турками есаулом Иваном Зыбиным в так называемой „сказочной" повести об Азове: „О друже мои, почто мя сиру оставил еси со двумя детми своими? И кто мя покоит (вар.—кто нас будет поить, кормить) аще аще (вар. — и если бы) ведала, что тебе смерть случится, не бы аз крестилася и за тебя не шла и такой бы печали себе не навела".¹ Этот плач—типичная вдовья причеть, выражающая одно личное горе.

Как показывает материал, воздействие устной прнчети на средневековую русскую литературу протекает неравномерно в разные периоды ее развития и в различных ее разделах. Летопись Киевской Руси дает первые примеры такого воздействия. Старшие княжеские жития продолжают развивать плачи в направлении, указанном летописью, но, с другой стороны, именно здесь плачи приобретают публицистический характер, уделяя в своей эпической части место оценке общественного подвига прославляемого князя. С начала XV в. лирический элемент плачей княжеских житий усиливается под влиянием растущего вообще интереса литературы к изображению психологической темы. В плачах приобретает первенствующее значение выражение личных горестных настроений и, поскольку эти плачи были вдовьими, — усиливается их близость к похоронной устной причети. К началу XVII в. этот тип литературного плача под пером патриарха Иова уходит от своего прототипа— плача Евдокии — и сближается с книжной риторикой. Несколько иначе шло развитие традиции устной причети в исторической повести. Именно в начале XVII и., когда определенная группа исторических повестей обнаруживает тенденцию к отходу от старых приемов исторического повествования и к сближению с живой речью за счет книжных элементов, когда реалистичность изображения, характерная для литературы средних классов общества в XVII в., все сильнее ощущается сквозь условность ерэдневекового исторического стиля, — и плачи здесь больше чем когда-либо приобретают вид устной народной причети.

Дата добавления: 2015-08-05