Организм города: хрупкость стабильности

Уподобление функционирования городов жизни тел сложилось гораздо раньше, нежели стали широко циркулировать метафоры общества как организма. Функциональная аналогия между различными городскими пространствами и различными системами организма была наглядной, а ее риторический потенциал казался просто безграничным.

Сравнение улиц с артериями (если остановиться на самой, пожалуй, важной конкретизации масштабной метафоры города как организма) стало возможным в силу беспрецедентной популярности, какую получили идеи Уильяма Гарвея - медика, открывшего систему кровообращения. Возникнув в начале XVII века, они проникли вначале в литературу, а к началуXVIII - в городское планирование. Так, Лондон времен Великой чумы 1665 года в “Дневнике чумного года” Даниэля Дефо (1722) - существо, страдающее от “лихорадки”, “лик” которого отмечен “странной переменой”, а улицы подобны потокам зараженной крови[11]. Питер Акройд замечает по этому поводу, что “неясно, то ли Лондон как единый организм болеет оттого, что болеют его обитатели, то ли наоборот”[12], и на многих страницах своей книги играет с этой двусмысленностью. То он ведет речь о том, как “смятение объединило… лондонцев в единый организм”, то с гордостью пишет: “Нередко удивлялись тому, что город, при всем его многообразии и ошеломляющей сложности, способен действовать как единый и стабильный организм”[13]. Нестесненному движению индивидов по свободным от заторов улицам должно было способствовать создание бульваров, проспектов и площадей, чем и озаботились планировщики Лондона и других европейских городов. Напротив, скопление, “коагуляция” людей посреди тесных кварталов мыслилось как угрожающее здоровью города.

Если тело - это система вен и артерий, объединенных большим и малым кругами кровообращения, то город - это система улиц, под которыми пролегают трубы канализации. Если тело нуждается в постоянном притоке воды, чтобы смывать пот и удалять из себя ненужное, то город так же нуждается в надежном водоснабжении: скорость, с какой он продуцирует нечистоты, поистине устрашающа. Как образование полостей, в которых скапливается не получающая выхода жидкость, не сулит телу ничего хорошего, так и город должен избавляться от резервуаров со стоячей водой. Литература и публицистика XIX столетия дают немало примеров выразительной разработки этой метафоры: английские архитекторы воздавали уважение “бессмертному Гарвею”; так британские изобретатели Чэдвик и Уорд и их коллеги, “создав канализацию, изобрели город в качестве места, постоянно нуждающегося в очистке”[14]; а выразители антипромышленных настроений о необходимости очистки городского организма говорили метафорически, указывая на вредные привычки населения, морально заразные районы, а также на источающих опасность приезжих. Урбанист Ричард Сеннет подробно рассматривает складывание базирующейся на теле образной системы, каталогизируя городские легкие и сердца, клоаки и лица[15]. Смысл этой системы в том, что властвующая часть городского общества опасалась заразы или загрязнения, проистекающих из разного рода гетто. Скорее всего медицинские истоки органицистской идеи города довольно скоро соединились с экономическими - представлениям о городе как о месте беспроблемной циркуляции товаров и благ отдавали дань и Адам Смит, и Давид Рикардо, и многие другие экономисты, так что опасность городских беспорядков виделась прежде всего в том препятствии циркуляции труда и товаров, которое они могли составить.

Буквальное (необходимость санитарного контроля, сокращения вероятности эпидемии, проистекающих из-за бесконтрольного распространения болезнетворных организмов) и фигуральное (уподобление бедняков и нищих, а позднее иммигрантов, эпидемии или болезни, распространение которой надо ограничивать, пока не заражен или не поражен еще здоровый городской организм) часто сплетались до неразличимости, а “органическая” образность эффективно использовалась для реализации практик социальной селекции, сегрегации, исключения. Неоспоримость необходимости санитарного контроля в отношении проблемных городских мест (к примеру, отвода под землю чрезмерно загрязненных рек) умело распространялась и на расчистку трущоб, расположенных по берегам этих рек[16]. Холера и желтая лихорадка не знали классовых границ, но в коллективном воображении именно трущобы были местом их зарождения. Одни группы горожан расширяли территорию обитания, колонизуя городское пространство под предлогом его очищения. Другие до конца своих дней были обречены носить стигму заразы.

В утопиях, порожденных индустриальной урбанизацией, особые надежды возлагались на “легкие” гóрода - сады и парки, которые мыслились как временный приют сотен тысяч горожан, привыкших вдыхать угольную пыль, обитающих в жилищах без воздуха и света и подолгу работавших на заводах.

Во второй половине XIX века и далее, в XX, понимание города как пространства органической циркуляции было оттеснено образом организма как самовосстанавливающегося и растущего начала. Эта тенденция была связана, с одной стороны, с нарастающим разочарованием в последствиях промышленной урбанизации, с другой, - с необходимостью в метафорах, смягчающих существо процессов управления городами. Апелляция к самопроизвольному росту города открывала широкие возможности оправдания как неудач муниципальных властей, так и претензий тех групп, которые не обладали полнотой власти, но считали себя вправе влиять на происходящее. Но все-таки, как справедливо отмечает Фил Коэн, метафора организма чаще использовалась для репрезентации противоположных росту процессов упадка и распада, вызванных тем, что некоторые части городского организма перестали функционировать нормально, заболели либо стали паразитировать на тех, что еще держатся, и угрожают благополучию целого[17].

Так, парадоксалист Достоевского, рисуя свою краткую историю городов мира, подчеркивает беспрецедентность “страшных” городов того времени, превосходящих все, что мог вообразить человек: “Это города с хрустальными дворцами, с всемирными выставками, с всемирными отелями, с банками, бюджетами, с зараженными реками, с дебаркадерами, со всевозможными ассоциациями, а кругом них фабриками и заводами”. Связь окружающих города фабрик и заводов и “зараженных рек” была очевидной, но антиурбанистически настроенный писатель толковал, как и его европейские единомышленники, и о другой заразе: о “фабричном разврате, которого не знал Содом”.

Воображение людей в России на протяжении XX века должно было прочертить нешуточную параболу, чтобы фабрики и заводы мыслились образованными людьми уже не как источник заразы, но как сердце города: “Металлургический завод, он - сердце города родного”[18]. Грохочущий завод - сердце города, обеспечивающее все его существование, - часть изощренной метафорической системы советской официальной идеологии, одушевлявшей неорганическое в многочисленных “цементах”, “гидроцентралях” и “железных потоках”, а “органическую” образность приберегая для воспевания страны и партии - партии, вскрывавшей нарывы, вырезавшей прогнившее, вдыхавшей жизнь и называвшей города “героями”.

В журнале “Огонек” за 1947 год идет речь о советской Риге. Пока она была “оторванной от великой советской страны”, она была в “агонии”. Оживление города намертво связано в воображении автора текста с фабриками и заводами: пока они стояли, город умирал. Но все изменилось:

“[Более] вы не увидите ни одного омертвевшего завода или фабрики. Все ожило! Нет, не только ожило, все поднялось ввысь, раздалось вширь, все расцвело, наполнилось новыми жизненными соками”[19].

Послеперестроечные перемены “перекрыли кислород” многим заводам и фабрикам. Целесообразность их существования была поставлена под вопрос, но, сколь бы резонным это ни было по экономическим меркам, существование городов на протяжении столетий или десятилетий представляло собой симбиоз промышленного и городского. Государство, заимствуя неолиберальные технологии управления, сбросило с плеч и социальную политику, и неприбыльные отрасли экономки, предоставив и городам, и заводам самим справляться с разнообразными сложностями. Это объясняет, почему еще одна распространенная “органическая” метафора перестроечных лет - “выживание” - с готовностью относилась людьми не только к самим себе, но и к промышленным предприятиям и к городам:

“В сложный период безвременья 1990-х у кого-то даже появилась мысль: город не выживет. Но пришел новый век, новые люди, и жизнь в Усинске опять закипела”[20]

“Борьба за выживание” завода нередко представляла собой всего лишь сдачу заводских площадей в аренду. Если “выживание города” Москвы еще в 1999 году депутатом городской думы Катаевым увязывалось со сбалансированностью городского бюджета[21], то теперь наблюдателю все больше приходит на ум иной смысл слова: выживание из Москвы тех, кто угрожает ее новому облику. Зато в многочисленных Усинсках те, кому ехать особо некуда, продолжают думать о происходящем с их городами в терминах жизни и смерти:

“…закрыв шахты Гремячинска, мы обрекли этот городок на медленную смерть. И, когда нашелся хоть кто-то, кто заговорил не о прошлом, а о будущем Гремячинска, нет ему поддержки. [...] А каким он будет, если выживет, город, рожденный в годы Великой Отечественной войны и начавший умирать уже через 50 лет?”[22]

Для описания городских проблем используются все вариации “корпореальной” метафоры. Вот известный урбанист изящно обозначает сложности развития городской инфраструктуры: “Точки соприкосновения города и дороги остаются невралгическими пунктами градостроительства”[23]. А вот, что говорится о городе в Карелии, зависимом от своего целлюлозного завода:

“Завод всегда был главным кормильцем города, поставщиком тепла и воды. Полторы тысячи горожан работают на предприятии, а это значит, что благополучие их семей непосредственно зависит от состояния дел на заводе. Образно говоря, ЦЗ “Питкяранта” - это сердце города, его основной жизненно важный орган. Года три назад сердечко наше стало “пошаливать”. В нынешнем году предприятие простояло 130 дней, установив своеобразный “рекорд” по длительности простоев”[24].

Двусмысленность сегодняшней ситуации, когда всем ясно, что далеко не все “градообразующие” заводы продолжат функционирование хотя бы в какой-то форме, отражается в противоречивом использовании “органической” образности. Вот пример использования той же самой метафоры для фиксации диаметрально противоположной картины происходящего:

“Мы продолжаем жить в старой инфраструктуре: старые дороги, старые заводы, старая система образования, университеты, которые как-то поддерживаются старыми преподавателями, - это то, что мы имеем. Не становление новой системы, но финальный этап разложения старого. Современная политэкономия России - это политэкономия червей, которые живут в трупе и пытаются из этого трупа что-то для себя организовать, какой-то активный организм. Это не муравьи, которые могут построить, а черви, они могут лишь продолжать потреблять эту разлагающуюся плоть”[25].

Другой пример амбивалентной мобилизации метафоры организма находим в высказываниях архитекторов. Одни из них не лишены лукавства, когда, к примеру, выздоровление города ассоциируется с возможностью пренебречь историческим наследием во имя новой застройки. Слова липецкого архитектора переданы журналистом так:

“По мнению градостроителей, все волнения неравнодушных горожан о том, что уничтожается исторический облик города, архитектура, - необоснованны. Главный архитектор уверена, город - живой организм и он должен постоянно обновляться, “подлечиваться”, создавать комфортные условия горожанам”[26].

Самарский архитектор формулирует свою позицию куда тоньше:

“Город, с одной стороны, рукотворный объект, построенный людьми с использованием планов и норм, а с другой стороны, это слишком большой и сложный организм, чтобы целиком зависеть от людей. Это - система, которая сама себя выкладывает в пространстве. Поэтому мы его считаем как бы живым организмом, развивающимся по своим законам и имеющим свои интересы”[27].

В данном и подобных многочисленных суждениях метафора организма используется для того, чтобы указать на пределы городской политики, они формулируются людьми, претендующими на понимание законов существования города, для чего и нужен образ организма как саморазвивающегося и растущего начала.

Дата добавления: 2015-07-26