Глава 34. Дни мелькали, как карты в руках у фокусника, я едва успевала замечать масть.

Дни мелькали, как карты в руках у фокусника, я едва успевала замечать масть.

Февраль разжал-таки свои ледяные лапы, выпустил солнце, снег сошел, все раскисло.

Весенняя трава настырно тянула в небо тонкие зеленые лапки, а я чувствовала себя бледной пещерной рептилией, которая под солнцем наливается цветом.

Казалось бы, силы мои должны были удесятериться, но меня вдруг настигла усталость, навалилась на плечи так, что руки не поднять. Меня тянуло из города прочь, куда-нибудь прочь, подальше от людей.

Люди – это была просто беда. Федор Сергеевич всегда говорил, что учит не собак, а людей, и это был правильный подход к делу, но я-то не могла учить людей, мне было двенадцать лет, а те, кто приводил ко мне питомцев, в большинстве своем были взрослыми (у детей обычно гораздо меньше проблем с воспитанием собак, потому что в жизни и в сердце ребенка собаки занимают гораздо больше места, чем у взрослых), а у взрослых нет привычки серьезно относиться к словам детей и тем более позволять себя учить.

Зачем же эти люди ко мне обращались, спросите вы, ведь был Федор Сергеевич, взрослый, солидный человек, внушающий доверие? Я тоже не могла этого понять поначалу, я лишь видела, что моя система буксует, сбоит.

Через пару часов работы проблемная собака начинала проявлять интерес к сотрудничеству, черти из глаз отступали, а через три дня ее приводили, и я снова не могла к ней подойти. Так было не всегда, но наверняка в одном случае из трех, и я не понимала, в чем ошибка, что я делаю не так.

Я всегда расспрашивала владельцев о привычках собаки, о том, как содержат, как гуляют, и мне охотно рассказывали, входили в подробности, жаловались: «Я же вижу, она все понимает, но делает мне назло!» Я говорила: «Ребятки, она все понимает, но не так, как вы, иначе. Это собака. У нее мозги по-другому устроены. Представьте, что вам нужно договориться с марсианином». Про марсиан еще слушали с интересом, а дальше было хуже. Я видела те же скучающие лица, что на занятиях у Федора Сергеевича.

– Он не слушается, он на меня рычит. Я прихожу домой, а он запрыгивает на кровать и гадит. Все назло! Во двор выходим на пять минут – ничего не слышит, носится, бросается на всех… Сделай так, чтобы он перестал… Мне говорили, к тебе стоит обратиться. – Хозяйка молодого добермана смотрела на меня подозрительно, но и с тайной надеждой, что вот сейчас ее проблемы разрешатся сами собой, стоит только мне пошептать над собакой.

– Пять минут? Вы гуляете с ним пять минут? Неудивительно, что он «ничего не слышит». Доберманы – очень живые, подвижные собаки. Попробуйте для начала погулять с ним два раза в день, по часу. А лучше по два, он у вас молодой, игручий, его гонять надо как лошадь…

– А мне говорили, ты любую собаку обломать можешь… А ты – как все. Задолбали уже с этими прогулками, все твердят одно и то же… А мне некогда! – Женщина сразу теряла ко мне интерес.

И это было хорошо – когда уходили сразу. Некоторые не уходили. Таскались на площадку три раза в неделю, платили мне за бесполезные занятия. Бесполезные – потому что сами не меняли ни распорядок дня, ни условия содержания собаки.

– Не знаю, что с ним. Делаем все, как ты говорила. – Взрослые дядьки и тетьки врали мне, ребенку, как школьники – училке.

Нет, они не хотели ни моих советов, ни помощи. Они пришли к особенной девочке и ждали от нее чего-то особенного. Чуда. Они приходили ко мне за чудесами, все эти люди.

С чудесами у меня были сложные отношения.

Когда я была маленькой – совсем маленькой, лет четырех, – я совершила ужасное открытие: Деда Мороза не существует, а подарки под елкой – папиных рук дело.

Он попался. Я его застукала. Я своими глазами видела, как папа крался к елке, стоявшей в гостиной, и запихивал под нее коробки и свертки.

На широком подоконнике за тяжелой шторой я очень удачно пряталась от няни, которая норовила уложить меня спать. Спать! Я это ненавидела. Я слишком часто болела, чтобы любить бездарно тратить время, лежа в постели.

Праздник почему-то был тихий, без гостей, только папа, мама и Зося. Из столовой доносились звон бокалов, негромкий гундеж телевизора и мамин смех.

Шел снег. Я смотрела на фонарь в ветвях дерева. Вернее, фонарь был чуть подальше от дома, а дерево – почти у самого окна, но казалось, что мягкий сгусток света отражается в концентрических кругах мелких веточек, посеребренных инеем, и вместе они похожи на ночное солнце.

Я все смотрела и смотрела – красивое не надоедает, а потом почуяла запах папиного одеколона, услышала тихие шаги и пыхтение.

Осторожно выглянув в щелочку, я увидела папу с грудой свертков в руках. Он опустился на колени, сгрузил свертки на пол и стал фантазийно раскладывать их под елкой.

– Папа! – позвала я, сползая с подоконника.

Папа охнул от неожиданности, а потом спросил:

– Дружище, ты что здесь так поздно?

– Прячусь от Зоси, – ответила я и прижала палец к губам. – Не выдашь?

– Не выдам, – улыбнулся папа.

– Папа… а ты что здесь? И почему ты принес подарки? А где Дед Мороз?

– Дед Мороз… он… У него заболела внучка… – Папа всегда быстро соображал.

– Снегурочка?

– Да. Снегурочка заболела ветрянкой.

– Это как я? Когда пятнышки и все чешется? Пап, а у леопарда пятнышки чешутся?

– Сначала немножко чешутся, но их мама-леопард вылизывает языком, и все проходит. А потом у них на всю жизнь иммунитет.

– А пантеры – это леопарды, которые не болели ветрянкой?

– Так и есть! Как же я сам не догадался! – Папа взял меня на руки и хотел вынести из комнаты, но в мои планы это не входило. Там, за дверью, была Зося, кроме того, я еще не все выяснила про Деда Мороза.

– Папа, но разве Дед Мороз не может попросить кого-нибудь посидеть со Снегурочкой, пока он сходит на работу? Как же без него Новый год? Может быть, Зося согласится?

– Нет, маленький, он не может. У Снегурочки высокая температура, а это очень опасно для такой изснеженной девочки. Дед Мороз ни за что ее не оставит. Но он передал подарки с оленем – слышишь, там, во дворе, цокают серебряные копытца? Так что можешь не беспокоиться, Новый год будет прекрасный!

– Олень привез подарки и отдал тебе? – спросила я строго, начиная подозревать неладное. – Это был говорящий олень? Или Дед Мороз написал тебе письмо?

– Разумеется, говорящий. Говорящий олень с вишневым деревцем во лбу, с серебряными копытцами и… – вдохновенно врал папа, но я прервала его:

– Не надо из меня дуру делать. Дур и так полно, найди себе подходящую и пользуйся, а из меня дуру делать не надо! – Так всегда говорила мама, когда папа попадался на вранье.

Папа фыркнул и обозвал меня попугаем.

– Папа, там не было никакого оленя. Я в окно смотрела. Все время. Я бы увидела, – сказала я, а потом тихо попросила: – Папа, не обманывай меня. Пожалуйста.

– Не буду, – пообещал папа, прижал меня к себе.

– Деда Мороза не бывает, да? Все – враки?

– Не бывает, – мягко сказал папа и покачал головой.

В комнате было темно, и только от моего ночного солнца на полу, у окна, была круглая лужица желтоватого света, словно там описался щенок небесных псов.

– Никого не бывает, папа? Ни небесных псов, ни драконов, ни фей? Никого?

– Ягуары бывают, слоны и волшебные птицы колибри. Утконосы, жирафы, вараны, капибары, кроты и медведи. А еще, мой дружок, я напомню о прекрасных горластых павлинах, о проворных, опасных пингвинах и горячих степных бабуинах…

– Разве пингвины опасные? Ты заврался, папа! – рассмеялась я.

– Это – стихи, если ты не заметила, глупая, сварливая придира! – оскорбился папа.

– Я заметила. Просто мне грустно, что нет чудес…

– Да чудес полнó! – Папа совсем отдернул штору, усадил меня на подоконник, а сам встал рядом. – Я тебя серьезно спрашиваю, подумай хорошенько, прежде чем ответить, – чем носорог хуже василиска?

– Ничем не хуже. – Я подышала на стекло и нарисовала кружок. – Только он не чудесный, а нормальный.

– Он – чудесный! – горячо вступился за носорога папа. – Просто некоторые… вот некоторые… ничего не смыслят в чудесах, не замечают их, не ценят, а ждут, пока их начнут развлекать фокусами. И в фокусах, кстати, они тоже ничего не смыслят, принимают их за чудеса, а потом страшно обижаются, кричат, что их обманули… А их не обманули. Их развлекли. – Папа щелкнул меня по носу. – И надо уметь отличать обман от искусства.

– А фокусы – это искусство?

– Фокусы – это великое искусство! – Папа достал из кармана домашнего пиджака колоду карт, поднес к свету, стал ловко тасовать одной рукой, а потом жонглировать так, что карты то исчезали, то снова появлялись в руке. Снова собрал колоду, поднес ко мне, предложил: – Выбери карту!

– А, переворот Марселя. Сто раз уже, скучно, – поморщилась я.

– Да что ты, разве переворот Марселя – это скучно? На-ка, сделай.

– Я не могу. Мне мама запрещает в карты, а еще у меня руки маленькие, я стос не удержу. – И я продемонстрировала папе ладошки.

– Руки – что, руки отрастут. А ты думай, что говоришь. Скучно смотреть фокус? Научись его делать. Фокус – чудо для лентяя, милая. Для думающих людей фокус – это работа. Или игра. И поэтому им не бывает скучно.

– А почему фокус – чудо для лентяя?

– Потому что лентяй не знает, не дает себе труда понять механизм… механизм движения мира. Ему лень. Он видит – что, но не понимает – как. Лентяй – это зритель, капризный зритель, дружище, который сидит на жопе ровно (папа иногда бывал очень грубым) и ждет чудес…

– Вместо того чтобы научиться делать фокусы?

– Ну… вроде того. Он вообще не любит делать. Поэтому и надеется на чудо, только чудо для него в одном: ничего не придется делать, все принесут, дадут, покажут, все сделается само собой… И фокусника он часто презирает за то, что тот делает, понимаешь? Делание, действие – работа, созидание, игра…

– Но, папа, разве работа и игра – это одно и то же?

– Запомни, дочь, работа – это то, за что платят деньги. Игра – это то, что тебе нравится делать. Если ты найдешь себе работу по душе – будешь счастлива. Как я.

Щелкнул выключатель, я зажмурилась от резкого света и услышала мамин голос:

– Генрих, что ты морочишь ребенку голову? Ей давно пора спать!

– Мама, у нас очень важный разговор, – сказала я, выглядывая из-за папы. – Оказывается, никакого Деда Мороза нет, это все папины фокусы!

– Бедненькая, ты расстроилась?

– Нет, мама, что ты. Фокусы – это так интересно! Я тоже научусь…

– И думать не смей брать в руки карты!

– Мама, фокусы – это все, что хочешь, а не только карты, – снисходительно объяснила я.

– Совсем свел с ума ребенка… Генрих, немедленно отнеси ее в постель!

Папа отнес меня в детскую, уложил в кровать, поцеловал в нос и шепнул:

– И помни: чудес полнó. Львы, орлы и куропатки…

Я кивнула, потом притянула папу к себе и шепнула в самое ухо:

– Папа, ты чудесный. Как носорог…

Разговор этот засел занозой в моей голове, тем более что половину из сказанного папой я не очень-то поняла. Так всегда бывало – понятные слова как-то плавно растворялись в течении собственных мыслей, и казалось, что я сама это думала и всегда это знала. А непонятные запоминались остро, беспокоили меня, и я возвращалась к ним снова и снова.

Одно я усвоила твердо: лучше делать, чем смотреть (куда из этой цепочки подевалось звено «показывать» – делать-показывать-смотреть по логике, ведь так? – я не знаю; может быть, папа просто не успел закончить разговор, но я потом все время пропускала эту ступеньку, мне было интереснее сделать, чем показать).

Понятно, что при таких, извините за выражение, жизненных ценностях люди-«зрители», ждавшие от меня каких-то нелепых чудес, не вызывали у меня добрых чувств. Если бы тот же папа и впоследствии Бабай не вбили мне насмерть в голову уважение к публике, я бы, наверное, стала относиться к людям свысока. Но я с детства не любила задавак, поэтому и сама не задавалась и старалась быть как можно терпеливее со всеми этими «странниками со Пскова», которые пришли посмотреть говорящую собачку в моем лице.

Да, говорящая собака – это оно самое. Не то чтобы я чувствовала себя собакой, нет. Я считала себя скорее переводчиком. Как мой любимый сказочный герой Миклухо-Маклай, поживший среди папуасов и научившийся их понимать, как я понимала собак.

Хотя нет – Николай Николаевич был ученым, а у меня специального образования не было – я не была ни кинологом, ни зоопсихологом.

Ну, может быть, тогда так: невежественный матрос, волею судеб проведший среди дикарей полных девять лет, изучивший их язык и повадки и служащий толмачом.

Я была уверена – особенно после случая с дядей Жорой, – что люди часто бывают жестокими и мучают своих собак не по злому умыслу, а по непониманию.

Дата добавления: 2015-07-20