ЗА НАС С ВАМИ!

Фраза «С одной стороны — хорошо, с другой — плохо» — почти философская! В советские времена были очереди, но великолепные продукты. Сегодня очередей нет, выбор, и не только продуктов, тяготеет к бесконечности, но как человек, проживший большую часть своей жизни в СССР, категорически заявляю — несмотря на убойную рекламу — пищевая продукция, ввозимая миллионами тонн в Россию, не идет ни в какое сравнение с той, которую вкушали народы Союза догорбачевских времен... Говорят, то, что хорошо для немца — смерть для россиянина. Я испробовал все европейские сыры вплоть до элитарных, и даже элитарные мне на вкус напоминали в лучшем случае мыло, в худшем — поролон... То же самое колбасы, даже с прибамбаса-ми вроде грибов и прочих ингредиентов... Лучшее в мире финское «салями» рафинированно до безвкусия, а ветчина, соблазнительная на вид, во рту оказывается резиной без всякого намека на вкус, запах и аромат...

Не помню случая, чтобы «за бугром» я увидел хоть одного ребенка, юношу, тем более взрослого человека, уничтожающим, ошалев от удовольствия, «сникерс», «марс» и прочие «баунти» с дохлым, пресным шоколадом, никакими лесными орехами, а в последнем случае, с окостеневшей массой кокоса. Зато хорошо помню вкус советского шоколада цвета конского каштана, с терпкой горечью и способностью растворяться во рту часами... Помню советскую колбасу, порой вкуснее блюд из натурального мяса; упругие, сочные сосиски, особенно копченые «генеральские»; потрясающую ветчину, в которой даже жир был облачно-неощутим и вкусен... Все поголовно импортные разносолы — с уксусом, варено-вялые, без ядренности, и, как мираж, вспоминаются наши, бочковые, когда огурчик — с хрустом, помидор взрывается во рту, а в носу кочевряжится дружный букет сельдерея и петрушки, пастернака и укропа... Хрен у них хреновый, с майонезом, слишком пикантными присадками, превращающими это чудовище в херувимчика... Горчица — сладкая. Целая галерея кетчупов, соусов, включая и соевый, на мой взгляд, являются не катализатором аппетита, а бездушной прокладкой между цветущим полем и живым существом. Правда, японский соевый соус — это вещь, но вещь дорогая, от продажи нет навара, вот и везут наши новоиспеченные бизнесмены своим соотечественникам в ярких, броских упаковках жевательно-сосательное барахло, а я по сей день удивляюсь, как не сдохла моя кошка, которая вместо «Кэтикэт» шамкает все подряд и спит не на итальянской софе, а на рваном бабушкином платке...

Что касается горячительных напитков, скажу по секрету: лучшие на земле вина — грузинские, коньяк — армянский, водка — русская. Были. Вина грузинские сегодня — краска; армянский коньяк разливают и на Сахалине: компоненты — химия и чай. А водки с 1985 года нигде нет. Заявляю авторитетно. Спирт — родной, не ввозимый из-за рубежа, — бросовый, при возгонке выделяет ядовитые соединения... Что касается водки, исполненной за рубежом, скажу так, русскими в ней являются только названия — «Смир-нофф», «Россия», «Распутин» и т. д. — вкус у нее не наш, и даже претенциозный «Абсолют» — абсолютное ничто по сравнению со вчерашним рабоче-крестьянским «коленвалом»...

Отдельная тема — хлеб. В Советском Союзе где-то выпекали его отлично. В основном — плохо. Нынче в России его выпекают чуть ли не на каждом углу по всем мыслимым рецептам и технологиям. Грех говорить, но хлеб никакой: на второй день он черствеет, на третий — покрывается плесенью. Как-то в Москве у меня на квартире нечаянно провалилась за холодильник и застряла на решетке его радиатора французская белая булка. Я обнаружил ее, зыркнув вкось глазом, через неделю — она была каменной, но переломив искомое пополам ударом о колено, обомлел — под миллиметровой окаменевшей коркой мякоть «француженки» дышала, словно она только что из печи... О вкусе булки не говорю: лучший в мире хлеб выпекают французы... Хотя Дюма-младший балдел от хлеба кавказской закваски, а его земляки на Всемирной выставке в Париже, еще в начале века текущего, отложив в сторону свой знаменитый «рокфор», вручили дюжину золотых медалей сыру кобийскому овечьему, соленому, с резким запахом. Ломтик этого чуда на ломтике хлеба с маслом под чай и кофе — наслаждение выше того, о котором, подумав, вы покраснели....

Господи! Был Кавказ — нет Кавказа. Раньше мужики входили в ресторан, как вакхи и янычары, вращая глазами, заказывали напитки, шашлыки, салаты с луком и перцем, как порох, и что бы случилось, предложи им вместо всего этого «сникерс»! Сегодня банкуют «Макдоналдсы» с их «хот догами», и вместо обжигающей стихии, как больной кашу, поедаешь пищевой эрзац, может, вкусный американцу и новому русскому, но для восточного человека хрестоматийная жвачка — это насмешка. Бастионами осетинской кухни, скромной по перечню, форме и сермяжно-настоящей по содержанию были наши аулы, деревни и села, но и там уже торгуют заграничной белибердой, и я не удивлюсь, если завтра, будучи гостем где-нибудь в Гизели или Заманкуле, мне вместо пирогов, араки и хорошо отваренного куска мяса предложат арабский ликер, итальянскую псевдопиццу под соусом «Анкл Бенц», где с наклейки вместо Уастырджи будет широко улыбаться губастый счастливый негр...

Я не ретроград, и не от меня зависит, кто что ест и кто что пьет. Но удивительно: есть китайские рестораны в Швеции, и не уверен, что есть хоть один шведский в Китае... Пища, как и письмена, тоже национальный символ, часть архетипа и таинство истоков, а не мировой чехарды, хотя все мы люди и под Богом — едины...

Я был в гостях у своего друга. Когда уходил, друг вручил мне крохотную бутылку с бальзамом и сказал, что бальзам этот экспериментальный, сработан осетинским Кулибиным, его родственником, на предмет тотального размножения, но не пошел и вручается мне как факсимильный экземпляр в единственном лице... Дома я отпил факсимильного, позвонил другу и сказал, что титулованный рижский рядом с кулибинским — барда, на что мой друг сказал, что в Осетии кулибины не нужны, а терпят их, как балласт...

Где-то через полгода, в один субботний вечер мой коллега по СОГУ пригласил меня в лабораторию кафедры к профессору Аркадию Марзоеву. На какой предмет, я не знал. Профессор А. Марзоев, оказалось, имел неосторожность познакомиться со мной накоротко в кабинете коллеги, о котором сейчас речь, по-мужски проникся ко мне симпатией и натравил коллегу пригласить меня в свою лабораторию. Осетин в гости один не ходит: к Марзоеву мы заявились втроем. Откинув с двух сдвинутых столов широкое холщевое полотенце, хозяин пригласил нас как крупных диетологов-дегустаторов к яствам. Предварив приглашение эврикой: «Все, что вы видите на этом столе, творилось в этой лаборатории вот этими руками», — профессор поднял руки и благословил нас на трапезу, а я, оглядев стол глазами голодного сыщика, понял, что идет розыгрыш — не мог, будь он Бог и даже профессор, приготовить в крохотной лаборатории с десяток наименований блюд и напитков, требующих тайн и технологий древних мастеров и ультрасовременных корпораций с реноме, устоявшимся за сотни лет на всех континентах земли... Пока я, лукаво улыбаясь, прощал нашему хозяину его игры, он, не испросив ничьего позволения, заявил, что пить все будем его водку и водрузил на стол две поллитровые бутылки с неизвестными мне доселе этикетками. Грех сознаться, в своей короткой жизни я перепробовал все заметные напитки планеты, но водка Марзоева, этот жидкий хрусталь без запаха и послевкусием, в котором натиск и сдержанность, легкое покалывание и непредсказуемая нежность нектара — потрясли меня. И не только меня. Мои друзья тихо шалели, как бойскауты, впервые вкусившие напиток взрослых. После третьей наш профессор объявил, что теперь мы будем пить его араку. Я сказал, что мешать алкогольные напитки — дурной тон, хованщина, а наутро — больная голова, на что профессор тоном, не терпящим возражений, впечатал, что можно мешать любые алкогольные напитки, если они совершенны. Арака из пузатой бутыли показалась мне из подвала Праматери нашего народа — ее легкая поступь и тяжелый шаг, запах чуть перегорелой соломы и отсыревшего на дождях войлока стеснили мне грудь, и я захлебнулся Осетией, той, настоящей, целебный дух которой в араке не требует никаких доказательств твоей кровной сопричастности к ней... Потом из краников каких-то каракатиц из нержавейки в стеклянные кружки лилось нечто, и мы пили пиво — светлое, средней «темности» и темное, — это был смертельный удар по пивной империи Боварии и аутентичным перепечаткам в Голландии, Японии, Канаде, Австралии и черт знает где еще, ибо пена в кружках в первые минуты отстоя занимала все пространство кружек, воронки в ней уходили чуть ли не на палец к донышку, а вкус и крепость, через ядерный взрыв во рту с первого глотка, бархат — со второго и сладкую горечь — с третьего, отметали желание сравнивать, как это бывает, когда ты с женщиной и чувствуешь всем своим существом, что в ней — все женщины мира, а она — ни в одной из них...

Под стать и закуски. Но прежде — хлеб и сыр. Пекарни и сыроварни я в лаборатории не разглядел, но хлеб с духом охульным, как желание, и святым, как молитва, можно было установить вместо амортизатора на любой классный лимузин; он бы не высох за неделю, а брось его через месяц, как мой французский батон, в духовку — и вынимай, как свежеиспеченный... От сыра веяло молоком и лугами... Салями был куда живее и вкуснее финского, а армянская бастурма уже во рту навела на мысль, что армяне в Урарту были чистокровными осетинами... Все блюда на столе Марзоева ворочали географией как хотели, а узбекский плов под занавес я окрестил мечтой Каримова и пожалел президента, что марзоевский шедевр не потрясет гостей великого, когда в его дворце лениво-вальяжно будет гулять дастархан... С непогрешимостью врача, ставящего точный диагноз, Аркадий, в принципе скромный и негромкий человек, объявил, что практически нет ни одного блюда и напитка, которые бы он не исполнил с абсолютным знанием предмета, и хотя «на вкус и цвет товарищей нет», я почему-то поверил Марзоеву, и стало обидно,

что незаурядные способности мастера не востребованы никем из наших производителей вкусной пищи и блестящих напитков... По дороге домой, тепло расставшись с Марзоевым, мы, трое горцев, предпочитающих чурек и мишын меню лучших ресторанов, говорили исключительно о Марзоеве, находя самые высокие эпитеты мастерству этого воистину незаурядного человека. «Слишком умен, чтобы быть счастливым», — вспомнил я свой афоризм. Применительно к Марзоеву он показался мне верным, но жестоким!..

ВИЗИТ

Недавно я гостевал в мастерских Батрадза Дзиова и Аслана Арчегова. Любая мастерская, пусть скромный, но выставочный зал. Оба художника — давние мои друзья, и мне было с ними интересно. Опуская вехи и детали их биографии, не говоря о количестве персональных и других выставок, в которых они участвовали и будут участвовать, и не претендуя на исчерпывающий искусствоведческий анализ работ, хочу поделиться некоторыми впечатлениями от визита.

Когда одна дамочка спросила Курбе, что он чувствует, работая над полотном, мастер ответил: «Я волнуюсь, мадам...» Глядя на Батрадза Дзиова, пишет ли он картину, идет по улице или ест, такого волнения, во всяком случае, внешне, не обнаружишь. Он невозмутим, словно выстроган из кости, и его мраморно-белое лицо, не выражает никаких чувств и эмоций, кроме покоя и сосредоточенности... Правда, у него живые, ироничные и подвижные глаза, а взгляд проницателен и испытующ...

Все мы люди, все мы разные, и куда дороже внешнего проявления страсти, темперамента божественное волнение творца, о котором упоминалось раньше, в творчестве, в работах. Здесь Дзиов неотразим, у него нет даже наброска, эскиза, не вызывающих легкого трепета, а иногда — глубокой задумчивости... Интересный график, художник, в последнее время он, очевидно, достиг вершин, где воедино соединились содержательность миропонимания и филигранное мастерство, концепции и техника, точный расчет и стихия чувств... Я хорошо помню его ранние работы. Они были хороши, но это был поиск, и часто его композиции, сюжеты грешили простотой «короткой руки»... В отдельных вещах был вызов, претензия на планетарную объемность замысла... Но эта болезнь роста была не только безобидной, но необходимой, как этап, после которого, при идеальном стечении разновеликих и разноименных факторов, количество обретает качество. Работы Батрадза, которые я видел, через годы уже не рассортируешь на удачные и менее удачные, совершенные и не очень. На всех — печать строгой единственности, абсолютной самодостаточности, а короче, законченности. И это только часть их достоинств и силы, есть еще, как минимум, два момента: это их тематическое разнообразие и та неожиданность, которая сродни фокусу или колдовству. Здесь очевидно второе: Дзиов толковому обстоятельному рассказу стал предпочитать короткую метафору, поглаживанию — удар, назиданию — прелесть откровения, а все это вкупе и есть духовный ракурс, взгляд, в котором события, явления и факты не только многомерны, но и всегда загадочны, как сама жизнь, где и обыденное — чудо!.. Что касается тематического разнообразия, то и здесь есть свой нюанс. Все темы Дзи-ова — одна тема, так что разнообразие его работ — понятие не арифметического, а сакрального ряда: десять сельских пейзажей никак не подпадают в «тематическое разнообразие», так же, как его горы или жанровые картины. В этом смысле они, скорее, — скупое меню осетинского застолья, чем перечень блюд «У Максима», но вот осмысленность, интеллектуальный зондаж тем у Дзиова переплюнут любой перечень и не только блюд, ибо даже просто стог у него — поэтическая аллегория, притча, народная песня, а не куча соломы для крупнорогатых и парнокопытных... Все мы — ученики и подмастерья природы и опыта истории, и я решил, что Дзиов работал с Шекспиром, увидев почти черное полотно с изображением гор и аула над кромкой пропасти. Узкий вертикальный каньон, кинжально разрезающий всю композицию полотна, создает ощущение двух бездн — небесной и земной, а цвет, насыщенный трагизмом одинокого существования забытого Богом высокогорного аула, — черно-жемчужный, с неуловимым отливом в синеву сумерек, и красный — рассвета. Строгая геометрия прямых, сама тектоника скал, их масштаб и графический абрис изумляют, если не сказать потрясают! Во всяком случае, ряд работ этого цикла у Дзиова мне показались фрагментами древней оратории, звучавшей в камне и замахе этих полотен! Кинематографическая находка — полотно, где на рассветных холмах гор в один ряд стоят десятки золотых снопов, и четкие тени от каждого из них — ниспадающие от восходящего светила, словно клинки. А на переднем плане — сноп, пока солнцем не освещенный, — он цвета ежевичного джема... Три яруса красных черепичных крыш еще одного пейзажа Дзиова трогают не только композиционным прозрением, но и радостью бытия, очень напоминающего мир Брейгеля и Франса Хальса, вкусный, как дух только что испеченного крестьянского хлеба... Еще один пейзаж — сад, и за ним дом. Деревья на этом холсте Дзиова по технике словно выжжены иглой — каждая веточка, ее излом и изгиб, фактура коры: они грациозны, и в той же тональности — плетеный заборчик — «кау», такой домашний, теплый, сработанный, очевидно, терпеливыми руками старика... Интересны многофигурные композиции Дзиова, в них всегда элегантный баланс — нет суматохи и скученности, узнаваемы типажи, и порядок праздника или поминок... Приятным откровением явился для меня портрет осетинки, написанный мягко, почти прозрачно, а главное, точно по этносу, родовой и кровной принадлежности девушки к истокам... Она сдержанно красива не только внешне, — в ней угадываются ценности более высокого порядка...

Дзиов любит стариков и детей, их у него в картинах множество, и если старики у него мудры и чудаковаты, то дети — наивны до слез. Это тоже верность истокам — неписаному уважению к старшим, неписаному снисхождению к младшим... Батрадз-ко-лорист изумляет искусностью, виртуозной техникой, верным подбором средств к цели. Вот перекаты холмов белых, как нуга, в широком мазке — шероховатость и бороздки от кисти. А вот тончайшая прямая линия... Тона яркие, как вспышка, потаенные, сложные, многослойные, сочетающие весь спектр... Воздушная мотыльковая легкость и неуклюжая тяжеловесность — все подвластно Дзиову. Батрадз, как и большинство живописцев, любит игру светотени. Очень эффектно смотрится на одном из его полотен зодиакальный свет — солнечное пятно, упавшее на аул сквозь разрывы туч... А на автопортрете угадывается ироничная усмешка, словно он собирается рассказать смешную историю. С кистью и мольбертом. А за спиной — горная Саниба, родное село, родина...

Аслан Арчегов, мастерская которого находится через стенку от творческой лаборатории Дзиова, можно сказать, антипод Батрадза, и едины они только в любви к искусству. Шумный весельчак, балагур и человеколюб, с большими, как локаторы, ушами и вечно бритой аланской головой, мне он напоминает одного из персонажей фантастической картины Махарбека Туганова «Пир нартов»... Однажды, в горах, из машины я увидел долговязую фигуру с посохом, бредущую по тропе, как мне показалось, в неизвестность... Фигурой оказался Арчегов. Он шел по родной земле, как следопыт и хозяин, и мне это понравилось, — многие художники сидят в своих мастерских чуть ли не двадцать четыре часа в сутки, мало работают, много пьют и охмуряют залетающих к ним бабочек-однодневок... Аслан исколесил весь Союз, можно сказать, от Карпат до Курил, ибо глубоко убежден, что новые впечатления для художника — это его хлеб насущный. И он прав. Впечатлений у Аслана — море, и он их заносит на холсты — небольшие, как правило, по размеру, но впечатляющие калейдоскопической мозаикой виденного и пережитого...

Есть художники-универсалы, которые могут менять стиль, манеру письма в зависимости от задачи или видения объекта внимания. Мир знает творцов, не изменяющих одной-единствен-ной технике исполнения всех или почти всех своих работ. Ближе к последним — Арчегов, все или почти все работы которого лишены пронзительной ясности письма, — они как бы в дымке, на них легкий полупрозрачный флер, и это, думаю, не самоцель и, конечно же, не от бедности выразительных средств... Отметим, что подавляющее число его работ исполнены акварелью, а даже непрофессионалам известно, как не прост труд аквалериста: один неверный мазок может испортить гармонию сотен или тысяч других на одном единственном листе... А если таких листов сотни? Что мне симпатично в работах Аслана, так это их палитра. Мало у него работ «широкой» кисти и очень много — кисти тончайшей, и каждая из них, говоря образно, словно цветной лоскут с хвоста жар-птицы... Общеизвестно, что в природе чистого цвета нет. Острый глаз всегда отметит тысячу и один оттенок, глядя даже на сплошной зеленый луг, и здесь Арчегов неотразим. Его пейзажи — залежи цветовых гамм, камерных ноктюрнов, полифонических симфоний, и, может, поэтому его работы не смотришь, а скрупулезно рассматриваешь, ибо впечатляет и первый взгляд на них, но еще больше — последующий. Из-за «персонификации» каждого мазка, каждой капли краски ватман Ар-чегова всегда дышит то морской или озерной прохладой, то плотным горным ветром, то пустынной жарой, то лютым морозом. Чувствуются даже запахи!.. Арчегов в своих работах старается избегать контрастности — он любит свет рассеянный и ровный, чтобы не исчезла ни одна, даже мельчайшая деталь «вида», попавшего в ограничительный квадрат рамы. Подобная «объективность» — из области миропонимания, мироощущения художника. Мир для него значителен и равновелик и в малом, и в большом, и в микро-, и в макрокосме, ибо создан не безрассудной стихией, а изначально творцом! Арчегов любит экспериментировать, — поиск новых выразительных средств — сверхзадача любого художника, таким образом он открывает неведомые доселе грани в себе и в окружающей действительности. Но эксперименты Аслана всегда плотно завязаны на творческий опыт, поэтому ряд его работ, где «модифицируется» такая беспредельность, как женское тело, своей размытостью, близкой к ирреальности, еле слышимой цветовой гаммой экспериментом в чистом виде не назовешь. В листах чувствуется сольфеджио, скрипичность: это — неконкретика тайны, полет в неизбежную неизвестность, но ще-мяще близкую, ибо женщина не только тайна, но и откровение, не только фея, но и мать...

В свое время мир потрясла музыкальность работ Чюрлениса, пластическое совершенство офортов и гравюр Красаускаса... Где-то на этом магистральном пути ищет Арчегов, и в руках у него не линейка эпигона, а лампа Алладина, — видеть этот его цикл безучастным и холодным невозможно. Обыватель прикидывает, творец — мыслит! Арчегов, жадный до книги, театра, кино, старых традиций и свежих веяний, интересен и сам по себе. Он внимательный слушатель, оригинальный рассказчик, доброжелательный и демократичный инициатор в любом деле, способном поднять уровень и престиж культурной жизни республики...

Нет мастеров, которые бы творили только шедевры. Творческий процесс не конвейер, а, действительно, как писал Маяковский, — «езда в незнаемое»... Сочетание удач и неудач — закономерность. Важно другое: личность или не личность берется за кисть и отправляется в рискованное путешествие... Два совершенно разных художника, о которых этот очерк — личности, ибо вот уже полвека поднимаются не к бутафорскому пику сомнительной славы и неискренних почестей, а к вершинам познания, где нужны не крепкие локти, а пытливый ум и всепоглощающая страсть.

Дата добавления: 2015-07-26