Молитва у холста

Исторический опыт свидетельствует, что из тысяч творческих судеб только единицы купались в роскоши и прощались с жизнью у камина с бокалом в руках. Нищета и художник стали синонимами, хотя почти все мы знаем, что духовное богатство — условие жизни, материальное — условие существования. Если под богатством духовным понимать еще количество и качество комбинаций, кипящих в сознании творца, то перед ним меркнут все богатства мира, но и зная это, общество, восторгаясь творениями, не бросит и копейки в шляпу того, кто их дарит миру...

«Хлеба и зрелищ», — говорили римляне, мудро полагая, что эти понятия, разные в своей ипостаси, едины в своем предназначении. И только для дураков хлеб весом, а художник — нахлебник, упражняющийся в безделии. Конечно, творческий труд не так приметен, как любой другой, но, поверьте, он «потяжельче» труда и углекопа, и сталевара, и даже строителей египетских пирамид. Стоны и пот зашифровываются в холсты и строки, поэтому, когда вижу собрата по гильдии улыбающимся, мне кажется, что он или блаженный, или у него «поехала крыша»... С Чочиевым мы учились в одном институте. Педагоги, бездарные технари, упрекали его в формализме, — было модно навешивать ярлыки и ценники, чтобы каждый предстал перед лицом мира товаром со свойствами товара, а не личностью с качествами, предвосхищающими самого создателя...

Вспоминаю выставки во ВГИКе педагогов Чочиева — безликие, никакие... И на всю жизнь врезалась в память античная серия Магомеда, выполненная маслом на ватмане. Кто-то ее украл прямо со стенда. Стыдно воровать, но до сих пор сожалею, что это сделал не я. Работа потрясла, и прежде всего тем, что горец и матрос, без внешних видимых признаков начитанности и интеллекта, явился гонцом из тьмы веков с информацией более правдоподобной, чем труды Светония и Плутарха... Да простят меня за заносчивость — видел не одну работу на тему из жизни древних, тем более — греков. Аромат Эллады сочится из трещин античных колонн и сегодня, но его первозданную свежесть я вкусил с ватмана, ставшего для меня золотым: и по густым мазкам огненной охры с подтеками дамарного масла, словно на просвет, видишь мед в сотах... Это был вызывающий шедевр, но он исчез для Магомета навсегда. Художник не переживал, словно серия сошла с конвейера, но почти конвульсивная колоративность, заостренность и овальность форм, хоровая полифоничность деталей были из сокровищниц, ставших основанием классической культуры всего человечества раз и навсегда!

Приехав во Владикавказ, Чочиев буквально взорвался. На сегодняшний день количество его работ не поддается исчислению. Это коллапс, или, скажем по-кавказски, рог изобилия, а в этом волшебном роге — живопись, книжная графика, никем не востребованная отличная проза. Для непосвященных скажу, что Магомед — член Союза кинематографистов, художник-постановщик нескольких фильмов, два из которых были отмечены как лучшие на всесоюзных фестивалях. Кинематографическая судьба Чочиева схожа с судьбой Бибо Ватаева, развернувшегося в полную мощь в фильмах среднеазиатских республик, с судьбой многих наших борцов, защищающих, как принято говорить, «цвета флагов» стран СНГ. Ко всему прочему, Чочиев — художник-мультипликатор, но наша роковая бедность за десятки лет не дала ни одной возможности проявить ему себя в ремесле и искусстве этого любимого всеми в мире жанра.

Что отличает Чочиева-художника в главном? Я бы сказал одним словом — масштаб! Скромный и незаметный, малоразговорчивый, он — приятный нахал в творчестве, очень заметный, очень разговорчивый, очень сильный оратор, но не кулуарных ристалищ, а ристалища настоящего, где борьба идет не за живот и удобства, а на жизнь или смерть по самой жесткой регламентации Времени... Здесь идут в ход все приемы, без табу и жалости. Весь драматизм этой схватки в том, что ведешь ее с самим собой. Так вот, говоря о масштабе, я имею в виду не универсальность и не изощренность творческих приемов Чочиева, а его всеохват-ность, подтвержденную не столько приобретенным, сколько стихийным опытом души... Это ближе к метафизике и генам, чем к библиотеке и музеям. Здесь — главный генератор его идей. Здесь — главные строители его замыслов. Здесь — смычка парадоксальности и логики. Здесь хаос имеет четкие контуры гармонии.

Его воображение всегда неожиданно, но это не самоцель, корни замысла — в земле. Поэтому его сказочная лань — из сказки, и в то же время ее хочется погладить, как лань из цейской рощи. Поэтому его обнаженные в ню таинственны, как все женщины, и в то же время просты и понятны, как ребенку родная мать. Поэтому его лунный пейзаж, можно побожиться, — лунный и в то же время — увиденный глазами Нейла Армстронга, и тут важна не похожесть, а новое качество известного, ракурс, взгляд, ибо первым признаком банальности является не повторение, а серость.

Чочиев-рисовалыцик всегда знает, что у него получится. Этот опыт уже намыт и наработан. Но когда смотришь, как он рисует — волнуешься, словно присутствуешь при рождении чего-то доселе неизвестного. Мельчайшие крупицы волшебства вспыхивают то тут, то там, и начинаешь понимать, что без трудного опыта жизни, как таковой, любое воображение — дерево без плодов.

Может, поэтому ремеслом тяготится ремесленник, и им гордится мастер — это его «стило», подручный инструмент, без которого — и трата времени, и трата сил...

Все художники ревнуют друг друга в творчестве. И не только художники. Это отнимает много здоровья. Раздражает. Порой приводит в ярость. Прошел через этот круг и Магомед. Но он слишком большой, чтобы вместиться в ложе Прокруста, и слишком самостоятельный, чтобы озираться, оглядываться, а тем более заимствовать что-либо из мастерской коллеги или мировой знаменитости. Кроме вдохновения и истин, которые берешь и непременно возвращаешь как книгу, как ценность для каждого и для всех...

Отдельная тема — метафора. Она у Чочиева не столько кратчайший путь, или извлечение, и даже не сумма, сколько попытка проникнуть в дебри Добра и Зла, пронзивших все сущее с неистовством диалектики. На рассеченном молнией дереве — прикованные, как к кресту, отец и сын. Отец — воплощение терпения. Сын — непонятой боли и юношеского отчаяния. У языческого символа жизни — горцы, от мала до велика, и там же — волкодав... Море орущих голов и одиноко сидящий человек, глядящий на них с брезгливым недоумением... В ню, о которых писалось выше, за розоватым или цвета капрона женским телом, словно из-за портьер, выглядывает голова сатира — символ необузданных страстей. Зыбкость флера, линии, перетекающие одна в другую, хрупкость, женственность — и кинжальная жестокость эроса, распутства, бездны... Кентавры Чочиева — быки, ибо они не скачут, а пашут. Один из них, убитый на корриде, уносится в небо женщиной. Это действительно вершина, апофеоз сострадания, и пахнет он слезами, а не парфюмерией...

Великолепны его портреты. И с натуры, и осмысленные в камер-обскуре сознания, где Чочиев — экспериментатор, исследующий диффузию между формой и содержанием; возможности трансформации, деформации; смещая акценты, «нарушая» пропорции, перспективу, композицию, он ищет В результате — побег от типажа, от внешнего к тончайшему психоанализу личности, на изломе, как правило, пережитого, судьбы, порой — мучительной трагедии... В этом ряду — и Кабалевский, и несчастный алкоголик, и упитанные циники, раздевающие сальным, липким, как помои, взглядом всех, даже закованных в латы нравственности...

В этом ряду — серия женских портретов, интересных опять же проникновением в природу женщины, данной Богом, как чудо, а не анатомический расклад из настольной книги озабоченного сексолога.

В быту Чочиева можно назвать мужиком в сермяжном смысле этого слова. Своими руками он построил себе гараж. Может плотничать. Сообразить, что нужно сделать в той или иной ситуации лучшим образом — экономно и надежно. Сколько его помню, у него вечно болит желудок, успел перенести инфаркт. В детстве потерял отца и сравнительно недавно — мать. Магомед — отец двух прелестных дочерей, одна их которых, Лана, — художник-дизайнер. И младшая бегала в школу с кистью и красками. Друг жизни Чочиева, Клара, преподавала в школе осетинский язык. И это симптоматично. Во всяком случае, для Магомеда: любовь к родному языку заставила его в одно время вступить в диалог с Васо Абаевым. Его возмутило, с какой легкостью в одной из последних лингвистических работ гиганта мысли славянская транскрипция подменила слова и понятия языка осетинского.

Лет двадцать назад я снял фильм о Чочиеве. Фильм-одночас-тевка, а смотрится словно минутный. Хочется смотреть еще. Потому что каждая секунда жизни этого человека — открытие, и даже его персональная юбилейная выставка — всего лишь надводная часть айсберга... Подводная — в глубинах, невидимых глазу, и когда я вижу его тонкую, юношескую фигуру, ранимую, как и все живое на земле, ловлю себя на мысли, что передо мной великан, вспарывающий мыслью штормовые волны бытия...

Дата добавления: 2015-07-26