Глава 8 Действующие лица и исполнители 3 страница

Ладно, сделаем… Однако это уже интересно. На «суточном» не могла прокатиться? Чует сердце — неспроста все это!

Приехал, немного посидел в «службе», когда дали команду — машину подогнал к крыльцу. Наталья села, смущенно поздоровалась, глядя в сторону. Пока в салоне свет горел, разглядел: на ней было вечернее платье — уже другое, вроде бы зеленоватого такого оттенка, поверх — накидка из пумы (а «на работу» она всегда ездит в нормальной замшевой куртке), и гарнитур попроще, судя по серьгам, сплошь изумрудный. Я только сейчас догадался: накидка, чтобы платье не помять. Если шубу надеть, даже самую легкую, все равно можно помять, а с накидкой — другое дело. Век живи, век учись. Впрочем, чего тут учиться: все равно все мои последующие женщины — жены, подруги и так далее — никогда в таком ходить не будут…

Только выехали за ворота, хозяйка скомандовала:

— Останови…

Встал. Включил свет в салоне, сказала — выключи, смотреть не на что, мол… Сочувствую хлопцам из сопровождения: наверное, глядят в щелочку и переживают — чего там у них? И не выехать ведь, близко встали!

Наталья, отвернувшись к окну и теребя пальцами резинку уплотнителя, стала сбивчиво и невнятно извиняться за четверг. Очень искренне и униженно, с заметно проступающими в голосе слезливыми нотками:

— Прости… Я не хотела… Мне так стыдно… Понимаешь… Так стыдно… Я так виновата перед тобой…

Ну что ж, у меня сердце не камень. И переход на «ты» в данном случае вполне оправдан: скачки в одной сорочке и чулках на мужчине — достаточный повод для этого. Но она начальник, а я подчиненный, так что торопиться пока не буду. Мало ли какие у нее там будут перепады настроения?

— Все в порядке, забудьте об этом. Что ж я, не понимаю, что ли? Со всяким бывает…

— Да не со всяким! Я никогда себе такого не позволяла… Понимаешь…

— Да понимаю, конечно! Я на вас не в обиде…

— Ах, вот как… Я для тебя слишком старая?

— С чего это вы…

— Почему на «вы»?! Я требую!.. Нет, я прошу: когда мы одни, обращаться ко мне на «ты».

— Ну… Знаете…

— Пожалуйста!!! — Голос ее дрожал, вот-вот разрыдается. — Не отталкивай меня!!! Неужели я прошу так много?!

— Хорошо. Почту за честь.

— Что «за честь»?

— Что такая прекрасная дама позволяет мне обращаться к ней на «ты».

— О! Уже лучше. Оказывается, можешь быть галантным, когда хочешь! Ну вот и слава богу. Давай, поехали помаленьку…

Оказывается, никакого банкета не было: мы целевым назначением ехали ужинать.

Вдвоем. Она и я.

Возможно, этакий извинительный жест за родео после обеда в посольстве, возможно, нечто большее… Не думаю, однако, что она каждого обиженного ею подчиненного тащит ужинать и переходит с ним на «ты»…

* * *

Ужинали мы в небольшом уютном ресторанчике на Воробьевых горах, стилизованном под средневековый замок. Кучей никто не сидел, в двухъярусном зале с антресолями были оборудованы отдельные кабинеты, без дверей, но с увитыми живой виноградной лозой входами. Почти все кабинеты уже были заняты. Однако шумно не было, и вообще, как мне показалось, публика тут зависала сплошь из благородных семейств. Играл оркестр, ряженный в парики и камзолы, этак ненавязчиво и светло, создавая легкое радужное настроение, в центре зала журчал старинный фонтан, подсвеченный разноцветными фонариками, повсюду горели восковые свечи, неслышными тенями скользила прислуга (тоже в париках и камзолах)… Короче, здорово тут было. Не бывал я раньше в таких местах. И, наверное, нескоро еще побываю.

В кабинете, где мы были, стояли две корзины роз — «бордо» и розовые.

— Спасибо за цветы, — Наталья с улыбкой кивнула на корзины. — Вот видишь как: вроде бы мелочь, а приятно…

Не понял… Откуда что берется?! Бегло пересчитал: примерно семьдесят штук. Если даже по сотне брать, с «вечерним коэффициентом», но без ресторанной накрутки, уже получается полное разорение. Я жене своей, горячо любимой (царствие ей небесное), больше пяти штук кряду никогда не дарил, и то по великим праздникам.

Заметил, однако, лукавые искорки в глазах хозяйки и не стал ничего говорить. Разберемся как-нибудь…

Готовили тут — полный улет, лопал я за троих, чем привел Наталью в состояние полного восторга:

— Ты такой ненасытный… Такой брутальный…

Сказано это было с каким-то ненормативным подтекстом, а последнее слово я не совсем понял: раньше слышал, но как-то не обращал внимания. Надо будет в словаре посмотреть, что это такое…

А вино я не пил. Хотя Наталья нахваливала вино: халдей сказал название — не запомнил, и год — восемьдесят седьмой. То есть вину семнадцать лет, это вроде бы круто… Наталья, как совсем недавно ее муж, тотчас же прицепилась по этому поводу. Здесь, однако, отвозить меня никто не будет, кроме того, я отвечаю за даму, поэтому отказался наотрез.

Наталья потребовала объяснений. Как у них все одинаково! Повелители, мать вашу, хозяева жизни…

Объяснил в двух словах: был пьян, погубил жену и ребенка. Теперь ни одна скотина в мире не заставит меня сесть за руль в пьяном виде. Табу…

Может быть, объяснил слишком жестко или даже грубовато.

Наталья просила прощения: опять со слезным надрывом, униженно, готова была на колени бухнуться:

— Прости! Прости дуру, могла бы ведь догадаться…

— Да ладно, ничего страшного. Это ты меня прости, может, не совсем корректно выразился…

В общем — ну просто полное Прощеное воскресенье. Все с надрывом заламывают руки и торжественно отпускают друг другу грехи.

Сидели мы едва ли не до полуночи. Потом получился щекотливый момент: Наталья сказала, что пора уезжать, и пошла «попудрить носик». И именно в этот момент ловкий халдей этак вкрадчиво подсунул мне папочку со счетом. Как будто в засаде сидел, сволочь, выжидал, когда дама отлучится!

Нет, не подумайте плохого, я, конечно, рыцарь и все такое прочее… Но это ведь меня пригласили на ужин! То есть я почему-то думал, что расчет будет при Наталье, она наверняка здесь завсегдатай — мэтр к ней обращался по имени-отчеству, почтительно… Наталья скажет что-нибудь, как это в кино бывает, например: «запишите это на мой счет…», — и мы умчимся восвояси…

Посмотрел сумму: ну ни… Много, в общем. Одно вино там было в половину моей новой зарплаты, так туда еще и обе корзины роз включили!!!

Я попросил пригласить мэтра. Мэтр тотчас явился — прибежал, как по тревоге поднятый. Да, сервис тут на уровне, отношение к клиентам в буквальном смысле трепетное. И понятно, почему: с этих клиентов такие деньги берут, что за это можно и побегать. А при необходимости — и на цыпочках, спиной вперед, в голом виде, басом распевая «Ландыши», и чтоб непременно на немецком.

Я корректно и тихо объяснил:

— Давайте, ребята, как-то решать этот вопрос. Таких сумм с собой не вожу, не мой стиль (хе-хе!)… Могу дать координаты и документ, если хотите…

— Шутите? — Мэтр аж пятнами пошел от волнения.

— Да какие тут шутки! Я говорю вам русским языком: таких денег у меня с собой нет. Давайте, пока дама не пришла, быстренько разрулим ситуацию. Я завтра же все оплачу. Держите паспорт — в залог. Только за паспорт — расписку, пожалуйста…

— Фу ты, слава богу! — мэтр облегченно вздохнул. — А я-то уж подумал…

— Не понял?!

— Платить не надо! — пояснил мэтр. — Счет для Натальи Марковны — чтобы они удостоверились, что посчитано правильно.

— Однако…

— Какие-нибудь претензии?

— Да ну, какие претензии!

— Я могу идти?

— Можете…

Чудеса в решете… Как-то в их мире все иначе устроено, чем у нас, простых смертных…

Пришла Наталья, довольно мурлыча что-то, просмотрела счет, достала из сумочки ручку с золотым пером (бизнес-вумен, одно слово), начертала на счете «верно», захлопнула папку…

— Ну все, поехали домой…

Поехали. По дороге уточнил: у нее в этом ресторане что — неограниченный кредит?

— Нет никакого кредита… — Наталья хихикнула. — Просто это мой карманный ресторан.

— Твой?! Вот оно что… А в каком плане — «карманный»?

— Прибыль, которую он дает, как раз покрывает мои карманные расходы.

— Понятно… А зачем тогда счет?

— Да так, был прецедент… Метрдотель в сговоре с подавальщиком списывал на мои ужины и обеды астрономические суммы. Придумал в принципе правильно: я единственная, кому здесь не выписывали счет. Сколько чего съела и выпила со своими гостями, естественно, не фиксировалось нигде. Не буду же я сама себя проверять… А я как-то взяла и проверила. И выявила.

— Да, ты молодец. Теперь он так не половчит…

— Теперь он ловчит в другом месте, с лопатой в зубах. И ни в одно приличное заведение его больше никогда не возьмут — я об этом позаботилась. Многое могу простить, но терпеть не могу, когда меня обманывают…

Вот такая деловая бабонька…

Приехали домой, машину бросили у крыльца.

— Пошли, угощу тебя чаем… — а в голосе просьба, волнение, какая-то неуверенность… — У меня такой чай… Такой… Просто чудо!

Пошли пить чай. И почему-то сразу в спальню. Ну, сами понимаете, какой чай в спальне бывает. Если повезет, то и в самом деле — просто чудо.

— Я горничную отпустила, — почему-то шепотом сообщила мне Наталья. — Дома никого нет…

Потом взяла меня за руку, глядя в пол, спросила с придыханием:

— Хотела спросить… Я тебе хоть немного нравлюсь?

Да еще бы! Я всю дорогу думал об этом, переживал, волновался, представлял себе, как это будет… А до этого — всю неделю, с того момента, как увидел тебя на полу в кабинете, в лосинах и легкомысленной распашонке. Сидел в «службе», дремал вполглаза, и посещали меня этакие пикантные грезы… А после той дикой сцены в машине — такой интересный момент… Не знаю, может, я малость на этом деле двинут… Но как будто впечаталось в подсознание, навязчиво и отчетливо: крохотный мраморный островок между тончайшим кружевом сорочки и черной резинкой чулка… пряный аромат раскаленного женского тела, горячее прерывистое дыхание над ухом… И умопомрачительное ощущение распахнувшихся тебе навстречу атласных бедер, сжимающих тебя, как дикого скакуна, яростно и неистово — пусть в припадке страшной ненависти, пусть демонстративно, для унижения другого мужчины, но… Ухх!!!

Нет, понятно, что там и жуткие вопли были, и нешуточное напряжение борьбы… Но все это как-то самопроизвольно улетучилось, сгладилось и пропало, а осталось только то, что я перечислил абзацем выше.

Короче, у меня к тому моменту, как был задан этот вопрос, даже язык одеревенел от желания… Говорить я мог только сквозь стиснутые зубы.

— Да… Нрависся…

— Что у тебя с голосом?

— Ничего… Просто волнуюсь.

— Не надо волноваться… Почитай мне что-нибудь…

Ага, вот что он имел в виду… Ну, это запросто. Так, блин, что у нас там?

— Я вас люблю, чего же боле… — просипел я и решительно привлек Наталью к своей могучей груди.

Так… Детали процесса опущу. Я не мастер изящной словесности (насчет сцены в машине часа два голову ломал, как бы про это описать), так что здесь у нас получится сплошная порнография. Нам оно надо?

Замечу лишь, что получилось все вовсе не как планировал и мечтал, а очень грубо, резко и почти по-животному.

До кровати мы так и не добрались, устроились на ковре, с упором в массивное кожаное кресло.

Я разодрал на ней в клочья все, что было ажурного и кружевного, и едва не вывихнул ей все суставы, выбирая позицию поудобнее. Во мне как будто какой-то зверь проснулся: я страшно рычал, ругался матом, обзывал ее самыми грязными словами и, когда она пыталась вывернуться, прикусывал ее, как мартовский кот свою лохматую подружку.

Да, она рвалась из-под меня… Видимо, не ожидала, что все будет именно так. И истошно визжала — не хуже, чем тогда в машине…

В общем, получилось натуральное изнасилование. Никогда, никогда со мной такого не было! Что за чертовщина, понятия не имею…

Потом я отвалился… Голышом было неудобно, одеваться при ней — еще неудобнее, хватать вещи и удирать — дико, согласитесь… Спрятаться там было негде, я быстренько залез на кровать, под одеяло.

Наталья отползла за кресло, прикрываясь останками одежды, плакала, размазывая слезы по лицу, и горестно причитала шепотом:

— Скотина… Господи, какой же ты скотина… За что ты со мной так, а?.. Животное…

Было мучительно стыдно. Как будто выместил на беззащитной хрупкой женщине всю свою лютую злобу против проклятых буржуинов… Тоже мне, герой! Муженьку, значит, слова поперек не скажешь, а тут — надо же, расправил крылья, орел, блин! Морду тебе набить некому, скотина…

Надо будет с Костей проконсультироваться или сразу к психиатру: провериться по всем статьям. Может, пожил недельку в их мире и подхватил какую-нибудь бациллу одержимости? Или просто старею? Неделя-то была непростая: опустили на сотню штук, потом муженек подарил меня супруге, как куклу Барби… Супруга — с крепким душевным вывихом, к тому же натура тонкая, чувственная, все прекрасно понимает, переживает и мечется. А тут я между ними. Не привык я к такой роли, ой не привык…

Лежал, закутавшись в одеяло, боялся вздохнуть… Как теперь выкручиваться из этой ситуации? В пору падать перед ней на колени, извиняться…

Между делом смотрел по сторонам, как будто надеясь отыскать какую-то спасительную зацепку, способную помочь выйти из штопора… Напоролся взглядом на небольшую картину в углу: портрет всадницы. Портрет какой-то смазанный и недостоверный, сплошь голубое и розовое, только по едва проступающему абрису можно догадаться, что это дамочка без одежды на лошади. Черты лица вообще не разобрать — бесформенное розовое пятно с черными штришками.

Верхний правый угол холста надорван, сам холст крупными кнопками пришпилен к грубой деревянной раме…

— Это твой портрет? — спросил, чтобы отвлечь ее — тягостно было молча лежать и слушать ее всхлипы.

— Это… мой… Это все, что у меня осталось… от Венички…

Оказалось, правильно спросил! Не знаю, какие это навеяло ассоциации, но Наталья вдруг перестала плакать, как будто вся изнутри озарилась, встрепенулась и, подняв вверх указательный палец, со значением произнесла:

— Господи, как же это я не догадалась сразу… Это же… Это искупление! Так и должно быть! Господи, какая же я дура…

Тут она лучезарно разулыбалась и быстро-быстро поползла на коленях мимо кровати — к резному деревянному панно во всю стену.

Я с опаской отодвинулся к другому краю кровати: от этой прелестной проказницы можно ожидать чего угодно — вдруг ее опять шиза посетила?

Наталья встала перед панно на колени и горячо прошептала:

— Иди ко мне, любимый. Помолимся вместе…

Я осторожно выбрался из-под одеяла и робко направился к панно. Любимый — это уже хорошо. Это лучше, чем скотина и животное. Но вопрос: куда тут молиться? На панно, что ли?

Я встал рядом с Натальей на колени, она хлопнула в ладоши и отчетливо произнесла:

— Молитва!

Панно с тихим жужжанием поехало в сторону и обнажило великолепный иконостас во всю стену: тут было штук двадцать старинных икон, антикварные поставцы с серебряными чашами для свечей, висели какие-то древние тряпицы с вышитыми золотом церковными символами…

Наталья зажгла свечи и принялась истово молиться, временами простираясь ниц и глухо стукая лбом о ковер. Я сидел рядом, приложив руки к груди, любовался ею и размышлял.

Это было натуральное святотатство. Я бывал в церкви, знаю, что по чем. Девчата должны вставать на молитву как минимум в платках! А мы были совсем голые. Прости, Господи, — не моя инициатива, не моя…

Наталью, однако, наша нагота вовсе не смущала. Молилась истово и жарко, отрешившись от всего земного, говоря по-нашему — напрочь выпала из обстановки.

Без одежды она была даже лучше, чем в самых дорогих тряпках. Стройная, грациозная, ни капли лишнего жира, в общем, сложена, как богиня. Любой двадцатилетней дивчине есть чему позавидовать.

Пока она молилась, я, наблюдая за ней, опять проникся… Дождался, наконец, паузы: она перестала бормотать и на некоторое время застыла в коленопреклоненной позе.

Я взял ее на руки и отнес на кровать. Она покачала головой — как будто не хотела этого, но протестовать не стала, только хлопнула в ладоши и отчетливо произнесла:

— Стена!

Панно послушно поползло обратно.

В этот раз я был длителен и нетороплив, как полярная ночь, нежен и галантен, как Казанова и Дон Хуан, вместе взятые, и трогательно внимателен, ну просто как наше КГБ к диссидентам. Наталья была удивлена и обрадована — показалось мне, что ей вполне все понравилось. В общем, реабилитировался…

Думаете, это все? Как бы ни так!

Потом я решил ночевать здесь, и мы по этому поводу отправились на кухню, пить шампанское. Очень недурственное такое шампанское, французское, из личного погреба мадам Сенковской. Делает мир вокруг тебя приятным и розовым, веселит и развязывает языки. Особенно после третьей бутылки.

Я «развязался» настолько, что совсем оборзел и этак запросто спросил:

— Может, все-таки объяснишь, какая кошка меж вами пробежала? Чего у вас там случилось год назад?..

Ожидаемых вариантов ответа было два: хороший и плохой.

Плохой: ты, конечно, парень ничего, но, извини, — это не твое собачье дело. Не смей лезть в мою личную жизнь.

Хороший: понимаешь, год назад он сделал то-то и то-то, и теперь я за это испытываю к нему такие сложные чувства.

Получился вариант третий и совсем неожиданный.

Наталья бухнулась на колени, обхватила меня за ноги и слезно взмолилась:

— Никогда не спрашивай меня об этом! Ты слышишь? Никогда!

— Но почему?

— Потому что ты умрешь!!!

— Вообще-то в ближайшую пятилетку не планировал… С чего бы это вдруг?!

Наталья опасливо покосилась в сторону зашторенного окна и, силком опустив меня на пол (получилось так, что мы как будто бы укрылись за столом от притаившегося на улице снайпера), сбивчиво и горячо зашептала мне на ухо:

— Все умирают… Понимаешь? Они… Все! Все, кто хоть как-то прикасается к этому…

— Веничка — тоже?

— Веничка — да… Нет!!! Не надо об этом, я прошу тебя! Я не хочу… Понимаешь — ВСЕ!!!

— Но ты-то жива…

— Я — совсем другое дело! Меня они не тронут… А все… Кто хоть как-то… Я виновата, виновата!.. Не надо, не прикасайся ко мне, я проклята!!!

Глаза Натальи вдруг наполнились странной смесью страха и отвращения, она звонко, наотмашь, хлопнула себя ладошкой по правой щеке, потом по левой, раз, другой…

— На тебе, сука, на!!!

— Ладно, ладно… — Я попробовал обнять ее, но она забилась под стол, вцепилась в ножку и истошно взвизгнула:

— Не надо!!! Я проклята — не прикасайся!!!

— Хорошо, хорошо… — Я отодвинулся на безопасную дистанцию — не хватало еще, чтоб охрана на улице услышала и прибежала…

Однако не зря сюда психиатр ездит…

А я, пожалуй, свою задачу-минимум выполнил. Теперь Косте с Петрушиным и их коллегам осталась лишь самая малость: выяснить, кто это «все», от чего именно они умирают на ровном месте и к чему такому «этому» перед смертью прикасаются…

Лев Карлович Сенковский.

Сатир и бледненькие нимфы…

Люба ведала «убыточным» отделом социального фонда компании и помимо этого занималась организацией различных детских утренников для сотрудников, корпоративных вечеринок и банкетов. «Убыточный отдел» — это попросту бухгалтерия и учет средств, отчисляемых на различную благотворительность. А досугом сотрудников никто заниматься не обязывал: это Люба сама, в добровольном порядке, как раньше говорили — на общественных началах. У нее это получалось как-то легко и непринужденно, с искрометным задором, озорно и весело, как будто ей от рождения достался талант массовика-затейника.

Работа, между нами, — не бей лежачего. Раз в месяц выплаты и отчет, в остальное время занимайся чем хочешь. Праздники, к которым обычно бывали приурочены утренники и вечеринки, случались не часто, времени свободного было хоть отбавляй, зарплата как у полноценного начальника отдела, кабинет, секретарь, служебная машина…

Хотя, может, и не от обилия свободного времени, а по каким другим причинам, но стала Люба попивать…

Лев Карлович тоже руку приложил, нехотя, по доброте душевной. Знал, что Люба обожает густой крымский мускат, периодически подбрасывал — ящиками, как водится, у нее в кладовке целая батарея стояла.

Сенковский навещал Любу все реже. За последние годы она заметно обабилась, расплылась, формы ее утратили былую прелесть и привлекательность. В общем, красавица-казачка как-то быстро и незаметно постарела…

Постель их уже не связывала: обычно пили вино, сидели рядом, как два примерных супруга, болтали о всякой всячине. Непонятно было вообще, зачем теперь «конспиративная квартира». Когда у вас такие отношения, можно уже ни от кого не таиться.

С каждым разом такие встречи для Сенковского становились все тягостнее: Люба — умница, все видела, понимала, прекрасно отдавала себе отчет, что былого уже не воротишь… И не уставала горько сокрушаться по этому поводу.

— Старая я стала, страшная, — печально вздыхала Люба, глядя в зеркало. — Теперь уже все — замуж не возьмешь.

— Перестань, Люба, — успокаивал ее Лев Карлович. — Для меня ты всегда будешь самой красивой и желанной…

— Да уж, желанной… Ты-то у нас еще — орел! Твою на днях видела, по телевизору… Красавица писаная! Эх, мне бы ее годы…

— Да ну, какие там годы! На десять лет всего младше нас.

— На тринадцать, родной. На тринадцать… Тебе-то что… А для женщины это — целая вечность… Я тебе теперь уже совсем не нужна, милый… Спасибо, что не забываешь, не гонишь прочь…

В этом месте обычно начинались предательские дрожания губ, всхлипывания и пронзительные взгляды в окно, полные скорби и страдания. Сенковского это в буквальном смысле убивало:

— Люба, ну прекрати! Перестань сейчас же! Я все помню, ценю, никогда не забуду… Ну что за черт… Лю-ба!!! Ну что ты, право… Терпеть не могу, когда ты плачешь!

— Прости, родной, прости… Утопиться, что ли, чтоб уже совсем не докучать тебе…

— Вот дура-то, прости Господи! Чтоб я больше не слышал такого! Ты поняла?! А то вообще перестану ездить…

А ведь и перестал-таки! Несколько раз подряд, когда приезжал навестить, Люба была крепко пьяна, вместо приятного общения получались сплошные причитания и слезы. Кому такое понравится?

Теперь общались только в офисе. У Любы был этакий приятный обязательный пунктик: в рабочее время — ни грамма. Молодец, что и говорить. Зато уж после восемнадцати ноль-ноль — держите меня трое и мама не горюй…

В декабре две тысячи третьего, в последнюю, предновогоднюю неделю, Люба позвонила Сенковскому и пригласила на ужин.

— Оденься в кожу. Типа, ты крутой такой бандюган. На шею цепь какую-нибудь нацепи… Хорошо?

— Слушай, у меня конец года, дел — невпроворот…

— Ну пожалуйста! — А голос у нее был совсем трезвый — для вечера дело довольно странное… — Не отказывай мне в такой мелочи! Приезжай, не пожалеешь — покажу чего…

— Ну хорошо, приеду…

Дел и в самом деле было много, Лев Карлович работал в эти дни до полуночи. Однако время выбрал: человек не чужой, давно не навещал, да и трезвая вроде бы… Только к чему этот давно забытый маскарад?

Заехал в бутик, купил кожу. Рядышком приобрел цепь в палец толщиной. Переоделся, вдохнул непривычный запах новой кожи, почувствовал себя как-то свежо, что-то в душе всколыхнулось… Так, уже нескучно…

Люба встретила обычным мускатным амбре, но была еще вполне трезвая. Вся из себя такая таинственная и загадочная, глазищами сверкает этак боевито… Встречала в прихожей (Сенковский заметил — на кухне сервирован стол с шампанским в серебряном ведерке), в зал почему-то не пустила, приложила пальчик к губам: молчи, ничего не говори. Провела в спальню, надела на Льва Карловича бархатную маску a la «мистер Икс», усадила в кресло. Сиди, молчи, маску ни в коем случае не снимай. Я сейчас…

Сидел в кресле, болтал ногой в остроносом кожаном сапожке со скошенным каблучком (деталь «униформы»), привычно расслаблялся, впитывая до мельчайших деталей знакомую обстановку… Широченная кровать — ветеранша, немой свидетель неисчислимых плотских восторгов, ножки два раза чинили… Старинная лампа с зеленым абажуром, маленький генератор уюта и юпитер для множества премьер, состоявшихся в этой спальне исключительно для одного зрителя — безобразного малахитового сатира. Сатир — полуторакилограммовый неполированный уродец, сработанный уральским самоделкиным из Сысерти за десять минут прямо в процессе вдумчивой пьянки, еще в бытность становления Льва Карловича, был своеобразным тотемом этой спальни, вдохновителем и организатором всех эротических побед. Сатир был маленько того… В общем, даже без повязки и с конкретно обозначенным половым признаком. Дома держать такую штуку было неприлично — жена бы неправильно поняла, выбросить жалко, вот и притащил сюда, тут ему самое место.

В том безымянном русском мастере умер великий талант. Деланный на скорую пьяную руку, малахитовый мерзавец смотрелся живым воплощением всей совокупной земной похоти и сладострастия. Был он, конечно, каменным… Но, если долго смотреть, казалось, что парнокопытный гад весело подмигивает и совершает непристойные движения тазом, а в бельмастых выпученных глазах его светилось: «…А мне все мало… МАЛО!!!..»

Лев Карлович привычно взял увесистого проказника, приложил к горячей щеке холодное основание статуэтки…

Было грустно и даже тоскливо. В душе как-то слякотно, сыро, промозгло… Время летит, мчится, не желает щадить даже самых лучших, избранных мира сего. Это ведь малахит не стареет — если специально не долбить молотком, проживет еще несколько веков и также будет подмигивать чьим-нибудь пра-пра-правнукам… Чьим? Да неважно — чьим-то обязательно будет… А вот для них с Любой, увы, эти озорные подмигивания теперь больше похожи на издевку… Где-то там, за углом, в сиреневых сумерках, притаилась старость — в любой момент выскочит, как бандит с ножом, и саданет инфарктом в сердце…

Сейчас ворвется Люба, потрясая своими теперь уже фундаментальными мясами — ряженая в клетчатую юбчонку. Вот это будет зрелище! Протянет дневник, начнет просить: папочка, прости, опять «пару» отхватила…

И ничего у них не будет. Сенковскому уже и молодая грациозная любовница успела надоесть, чего уж там говорить о пьяненькой двухцентнеровой Любе…

Тихонько скрипнула дверь. Лев Карлович, тяжело вздохнув, обернулся ко входу…

И обмер.

На пороге стояла девчушка в коротенькой клетчатой юбчонке, белой блузке и гольфах, с галстуком-бабочкой… Волосы забраны в «хвост», личико совсем детское, где положено, вся округленькая, но такая тонкая и хрупкая — как тростиночка. Личико-то миленькое, но бледненькое такое, как будто барышня по какой-то причине недополучила летом солнышка…

Дневник тянет, с жирной красной двойкой, смотрит в пол, плаксивым дрожащим голоском канючит:

— Прости, папочка… Я не хотела… Вроде бы учила, все ответила, как надо…

Лев Карлович аккуратно поставил сатира на комод (лицом к стене — девочка ведь, неудобно!)…

— Гхм… Погоди-ка…

И вылетел как ошпаренный! Плотно прикрыв за собой дверь, ринулся в зал.

Люба сидела на диване, сосала мускат из вместительного фужера, смотрела громко орущий телевизор. Выглядела довольной и радостной — вовсю сверкала глазищами и любовно похлопывала ладошкой по прозрачному скоросшивателю, лежавшему на журнальном столике.

В скоросшивателе был виден паспорт и какие-то бумаги.

— Совсем сдурела, дура старая?! — яростно зашипел Лев Карлович, схватив Любу за плечи и тряся ее, как плодоносящую грушу. — Ты чего устроила, а?!

— Тебе, умник ты мой молодой, что — девица не понравилась?

— Какая, на хрен, девица! Ты откуда, дура ты, дура, эту гонорейную малолетку выкопала?! С какой помойки подобрала?!!!

Люба, все так же приятно улыбаясь, раскрыла скоросшиватель и предъявила: паспорт, копия зачетки и результаты анализов. Девочке двадцать, студент-медик, круглая отличница, по результатам анализов — железное здоровье.

— Девочка чистая. Хорошая девочка, деревенская, неиспорченная. Но… бедная. Пухнет с голоду, одним словом. На панель — гордость не позволяет. Ты у нас по «сценарию» — «крутой авторитет». Опасный, но добрый и справедливый. Жена тебе изменяет с продажным ментом, у тебя — горе.

— Пффф… — Лев Карлович чуть не поперхнулся от возмущения. — Да как ты…

— Тихо, тихо, родной мой, девочку спугнем! Девочку покормишь, дашь ей сто баксов, она и пожалеет тебя. По-женски… И будешь ты при полном инкогнито. Я ее предупредила: бандит — он бандит и есть, хоть добрый, но опасный. Скажешь кому — может ведь и осерчать. Да она и сама никому не скажет. Девочка-то правильная. Ей стыдно о таком говорить. Это ведь не с мальчишками на лавке тискаться, это — за деньги…

— И кто же тебя надоумил, а?!

— Сама догадалась, родной мой. — Люба положила на стол ключи, пошла в прихожую надевать шубку. — Поехала я, не скучайте. Смотри, шалун, не обижай девочку…

И убралась восвояси, одарив на прощание сладковатым мускатным амбре и привычным чмоком в щеку.

Сенковский вернулся в спальню, полный решимости дать девчонке сто баксов и выгнать к чертовой матери, вместе с паспортом и результатами анализов.

И не выгнал…

Девчушка тут же залопотала чушь про двойку, стала ходить вокруг стола, колыхая клетчатой юбчонкой и сверкая голыми коленками, волнуясь, краснея, пряча глаза… Все это было так трогательно, тревожно и томительно, что Лев Карлович не выдержал и сдался.

Дата добавления: 2015-07-26