Елизавета против Елизаветы

(август 1586 – февраль 1587)

Итак, цель достигнута: Марию Стюарт загнали в ловушку, она дала «согласие»,она преступила закон. Елизавете, в сущности, не о чем больше хлопотать: за неерешает, за нее действует правосудие. Борьба, растянувшаяся на четвертьстолетия, пришла к концу. Елизавета победила, она могла бы торжествовать вместес народом, который с радостными кликами валит по улицам, празднуя избавлениесвоей монархини от смертельной опасности и победу протестантизма. Но неизменнок чаше ликования примешивается таинственная горечь. Именно теперь, когдаЕлизавете остается довершить начатое, у нее дрожит рука. В тысячу раз легчебыло заманивать неосторожную жертву в западню, чем убить ее, вконецзапутавшуюся, беспомощную. Пожелай Елизавета насильственно избавиться отнеудобной пленницы, ей сотни раз представлялся случай сделать это незаметно.Тому уже пятнадцать лет, как парламент потребовал, чтобы Марии Стюарт топоромбыло сделано последнее внушение, а Джон Нокс на смертном одре заклиналЕлизавету: «Если не срубите дерево под самый корень, оно опять пустит ростки, ипритом скорее, чем можно предположить». И неизменно она отвечала, что «не можетубить птицу, прилетевшую к ней искать защиты от коршуна». Но теперь у нее нетиного выбора, как между помилованием и смертью; постоянно отодвигаемое, нонеизбежное решение подступило к ней вплотную. Елизавете страшно, она знает,какими неизмеримо важными последствиями чреват произнесенный ею смертныйприговор. Нам сегодня, пожалуй, невозможно представить себе революционнуюзначимость этого решения, которое должно было потрясти до основания по-прежнемунезыблемую в то время иерархию мира. Отправить на эшафот помазанницу божиюзначило показать все еще покорствующим народам Европы, что и монарх подлежитсуду и казни, развеять миф о неприкосновенности его особы. От решения Елизаветызависела не столько судьба смертного, сколько судьба идеи. На сотни лет впередсоздан здесь прецедент – остережение всем земным царям о том, что венчанная нацарство голова уже однажды скатилась с плеч на эшафоте. Казнь Карла I, правнукаСтюартов, была бы невозможна без ссылки на этот прецедент, как невозможна былабы участь Людовика XVI и Марии-Антуанетты[172]без казни Карла I. Своим ясным взглядом, своим глубоким чувствомответственности в делах человеческих Елизавета угадывает всю бесповоротностьсвоего решения, она колеблется, она трепещет, она уклоняется, она медлит иоткладывает со дня на день. Снова – и куда Ожесточеннее, чем раньше, – спорят вней разум и чувство. Елизавета спорит с Елизаветой. А зрелище человека,борющегося со своей совестью, всегда особенно нас потрясает.

Угнетенная этой дилеммой, в разладе с собой, Елизавета пытается в последнийраз уклониться от неизбежного. Она уже не раз отталкивала от себя решение, аоно все вновь возвращалось к ней в руки. И в этот последний час она опятьпытается снять с себя ответственность, взвалить ее на плечи противницы. Онапишет узнице письмо (до нас не дошедшее), где предлагает ей принестичистосердечную повинную, как королева королеве, открыто сознаться в своемучастии в заговоре, отдаться на ее личную волю, а не на приговор гласногосуда.

Предложение Елизаветы – и в самом деле единственный возможный выход. Толькооно могло бы еще избавить Марию Стюарт от унизительного публичного допроса, отсудебного приговора и казни. Для Елизаветы же это вернейшая гарантия, какую онамогла бы пожелать; заполучив в свои руки признание противницы, написанное еюсамой, она могла бы держать неудобную претендентку в своего рода моральномплену. Марии Стюарт оставалось бы только мирно доживать где-нибудь вбезвестности, обезоруженной своим признанием, меж тем как Елизавета пребывалабы в зените и сиянии нерушимой славы. Роли были бы тем самым окончательнораспределены, Елизавета и Мария Стюарт стояли бы в истории не рядом, и не однапротив другой – нет, виновная лежала бы во прахе перед своей милостивицей,спасенная от смерти – перед своей избавительницей.

Но Марии Стюарт уже не нужно спасение. Гордость всегда была ее вернейшейопорой, скорее она преклонит колени перед плахой, чем перед благодетельницей,лучше будет лгать, чем повинится, лучше погибнет, чем унизится. И Мария Стюартгордо молчит на это предложение, которым ее хотят одновременно спасти иунизить. Она знает, что как повелительница она проиграла; только одно на землееще в ее власти – доказать неправоту своей противницы Елизаветы. И так как прижизни она уже бессильна ей чем-нибудь досадить, то она хватается за последнюювозможность – представить Елизавету перед всем миром жестокосердной тиранкой,посрамить ее своей славной кончиной.

Мария Стюарт оттолкнула протянутую руку; Елизавета, на которую наседаютСесил и Уолсингем, вынуждена стать на путь, который, в сущности, ей ненавистен.Чтобы придать предстоящему суду видимость законности, сначала созываются юристыкороны, а юристы короны почти всегда выносят решение, угодное предержащемувенценосцу. Усердно ищут они в истории прецедентов – бывали ля когда случаи,чтобы королей судили обычным судом, дабы обвинительный акт не слишком явнопротиворечил традиции, не представлял собой некоего новшества. С трудом удаетсянаскрести несколько жалких примеров: тут и Кайетан, незначительный тетрарх[173]времен Цезаря, и столь же мало комуизвестный Лициний, деверь Константина, и, наконец, Конрадин фон Гогенштауфен, атакже Иоанна Неаполитанская[174]– вот и весьперечень князей, которых, по сохранившимся сведениям, когда-либо казнили поприговору суда. В своем низкопоклонническом усердии юристы идут еще дальше: нек чему, говорят они, беспокоить для Марии Стюарт высший дворянский суд;поскольку «преступление» шотландской королевы совершено в Стаффордшире, по ихавторитетному суждению, достаточно, чтобы подсудимая предстала перед обычным,гражданским судом жюри графства. Но судопроизводство на столь демократическойоснове отнюдь не устраивает Елизавету, Ей важна проформа, она хочет, чтобывнучка Тюдоров и дочь Стюартов была казнена, как подобает особе королевскогоранга, со всеми регалиями и почестями, с надлежащею пышностью и помпой, со всемблаголепием и благоговением, положенным государыне, а не по приговору каких-томужланов и лавочников. В гневе напускается она на перестаравшихся судейских:«Поистине хорош был бы суд для принцессы! Нет, чтобы пресечь подобные нелепыеразговоры (как вынесение вердикта королеве двенадцатью горожанами), я считаюнужным передать столь важное дело на рассмотрение достаточного числа знатнейшихдворян и судей нашего королевства. Ибо мы, государыни, подвизаемся наподмостках мира, на виду у всего мира». Она требует для Марии Стюарткоролевского суда, королевской казни и королевского погребения и сзываетвысокий суд из самых прославленных и знатных мужей нации.

Но Мария Стюарт не выказывает ни малейшей склонности явиться на допрос илина суд подданных своей сестры-королевы, хотя бы в их жилах текла самая голубаякровь Англии. «Что такое? – набрасывается она на эмиссара, которого допустила всвою комнату, не сделав, однако, ни шага к нему навстречу. – Или ваша госпожане знает, что я рождена королевой? Неужто она думает, что я посрамлю свой сан,свое государство, славный род, от коего происхожу, сына, который мне наследует,всех королей и иноземных властителей, чьи права будут унижены в моем лице,согласившись на такое предложение? Нет! Никогда! Пусть горе согнуло меня –сердце у меня не гнется, оно не потерпит унижения».

Но таков закон: ни в счастье, ни в несчастье не меняется существеннохарактер человека. Мария Стюарт, как всегда, верна своим достоинствам, верна исвоим ошибкам. Неизменно в критические минуты она проявляет душевное величие,но слишком беспечна, чтобы сохранить первоначальную твердость и не поддатьсяупорному нажиму. Как и в Йоркском процессе, она в конце концов под давлениемотступает от позиций державного суверенитета и выпускает из рук единственноеоружие, которого страшится ее противница. После долгой, упорной борьбы онасоглашается дать объяснения посланцам Елизаветы.

Четырнадцатого августа парадный зал в замке Фотерингей являет торжественноезрелище. В глубине зала возвышается тронный балдахин над пышным креслом,которое в течение всех этих трагических часов должно оставаться пустым. Пустоекресло, немой свидетель, как бы символизирует, что здесь, на этом суде,невидимо председательствует Елизавета, королева Английская, и что приговорбудет вынесен сообразно ее воле и от ее имени. Направо и налево от возвышениярасселись соответственно своему рангу все многочисленные члены суда; посредипомещения стоит стол для генерального прокурора, следственного судьи, судейскихчиновников и писцов.

В зал, опираясь на руку гофмейстера, входит Мария Стюарт, как и всегда в этигоды, одетая во все черное. Войдя, она окидывает взглядом собрание и бросаетпрезрительно: «Столько сведущих законников, и ни одного для меня!» После чегонаправляется к указанному ей креслу, стоящему шагах в пяти от балдахина, нанесколько ступенек ниже пустого кресла. Этой тактической деталью намеренноподчеркнуто так называемое overlordship, сюзеренное престолонаследие Англии,неизменно оспариваемое Шотландией. Но и на краю могилы протестует Мария Стюартпротив подобного умаления своих прав. «Я королева, – заявляет она так, чтобывсе слышали и восчувствовали, – я была супругой французского короля, и мненадлежит сидеть выше».

Начинается суд. Так же, как в Йорке и Вестминстере, это инсценировкапроцесса, на которой попираются самые элементарные понятия законности. Сноваглавных свидетелей – тогда это были слуги Босуэла, теперь Бабингтон стоварищами – с более чем странной поспешностью казнят еще до процесса, и толькоих письменные показания, исторгнутые пыткой, лежат на судейском столе. Иопять-таки, в нарушение процессуального права, даже те документальные улики,которые должны послужить основанием для обвинения, почему-то представлены не воригиналах, а в списках. С полным правом набрасывается Мария Стюарт наУолсингема: «Как могу я быть уверена, что мои письма не подделаны для того,чтобы было основание меня казнить?» Юридически здесь слабое место обвинения, ибудь у Марии Стюарт защитник, ему ничего бы не стоило опротестовать столь явноепопрание ее прав. Но Мария Стюарт борется в одиночку и, не зная английскихзаконов, незнакомая с материалами обвинения, она роковым образом совершает туже ошибку, которую в свое время совершила в Йорке и Вестминстере. Она недовольствуется тем, что оспаривает отдельные и вправду сомнительные пункты,нет, она отрицает все en bloc, оспаривает даже самое бесспорное. Сначала оназаявляет, будто и не слыхала ни о каком Бабингтоне, но уже на следующий деньпод тяжестью улик вынуждена признать то, что раньше, оспаривала. Этим онаподрывает свой моральный престиж, и когда в последнюю минуту она возвращается ксвоему исходному положению, заявляя, что как королева вправе требовать, чтобыверили ее королевскому слову, это уже никого не убеждает. Напрасно она взывает:«Я прибыла в эту страну, доверившись дружбе и слову королевы Английской, и вот,милорды, – сняв с руки перстень, она показывает его судьям, – вот знакблаговоления и защиты, полученный мной от вашей королевы». Однако судьи нетщатся отстаивать вечное и безусловное право, а лишь свою повелительницу; онихотят мира в своей стране. Приговор давно предрешен, и когда двадцать восьмогооктября судьи собираются в вестминстерской Звездной палате[175], только у одного из них – лорда Зуча – хватает мужествазаявить, что его отнюдь не убедили в том, что Мария Стюарт злоумышляла противкоролевы Английской. Этим он лишает приговор его лучшего украшения –единодушия, но зато все остальные покорно признают вину подсудимой. И тогдасадится писец и старательной вязью выводит на клочке пергамента, что «названнаяМария Стюарт, притязающая на корону сего, английского государства, неоднократноизмышляла сама и одобрила измышленные другими планы, ставящие себе цельюизвести или убить священную особу нашей владычицы, королевы Английской». Каройже за такое преступление – парламент заранее позаботился об этом – являетсясмерть.

Отправить правосудие и вынести приговор было делом собравшихся дворян. Онипризнали вину обвиняемой и потребовали ее смерти. Но Елизавете, как королеве,присвоено еще и другое право, возвышающееся над земным, – высокое и священное,человечное и великодушное право помилования, невзирая на признанную вину.Единственно от ее воли зависит отменить смертный приговор; итак, ненавистноерешение снова возвращается к ней, к ней одной. От него не скроешься, неубежишь. Снова Елизавета противостоит Елизавете. И подобно тому, как вантичной трагедии справа и слева от терзаемого совестью человека хоры сменяютдруг друга в строфе и антистрофе, так в ушах ее звучат голоса, доносящиесяизвне и изнутри, призывая одни – к жестокости, другие – к милосердию. Над нимиже стоит судья наших земных деяний – история, неизменно хранящая молчание оживых и только по завершении их земного пути взвешивающая перед потомками делаумерших.

Голоса справа, безжалостные и явственные, неизменно твердят: смерть, смерть,смерть. Государственный канцлер, коронный совет, близкие друзья, лорды игорожане, весь народ видят одну только возможность добиться мира в стране испокойствия для королевы – обезглавить Марию Стюарт. Парламент подаетторжественную петицию: «Во имя религии, нами исповедуемой, во имя безопасностисвященной особы королевы и блага государства всеподданнейше просим скорейшегораспоряжения Вашего Величества о том, чтобы огласили приговор, вынесенныйкоролеве Шотландской, а также требуем, поелику это единственное известное намсредство обеспечить безопасность Вашего Величества, справедливой неотложнойказни названной королевы».

Елизавете только на руку эти домогательства. Ведь она рвется доказать миру,что не она преследует Марию Стюарт, а что английский народ настаивает наприведении в исполнение смертного приговора. И чем громче, чем слышнее нарасстоянии, чем очевиднее поднявшийся гомон, тем для нее лучше. Ейпредставляется возможность исполнить «на подмостках мира» выигрышную арию добраи человечности, и, как опытная и умелая актриса, она использует эту возможностьсполна. С волнением выслушала она красноречивое увещание парламента; смиренноблагодарит она бога, ниспославшего ей спасение; после чего она возвышает голоси, словно обращаясь куда-то в пространство, ко всему миру и к истории, снимаетс себя всякую вину в участи, постигшей Марию Стюарт. «Хоть жизнь моя иподверглась жестокой опасности, больше всего, признаюсь, меня огорчило, чтоособа моего пола, равная мне по сану и рождению, к тому же близкая мнеродственница, виновна в столь тяжких преступлениях. И так далека была от менявсякая злоба, что я сразу же, как раскрылись преступные против меня замыслы,тайно ей написала, что, если она доверится мне в письме и принесетчистосердечную повинную, все будет улажено келейно, без шума. Я писала этоотнюдь не с тем, чтобы заманить ее в ловушку, – в то время мне было ужеизвестно все, в чем она могла бы предо мной повиниться. Но даже и теперь, когдадело зашло так далеко, я охотно простила бы ее, если б она принесла полнуюповинность и никто бы от ее имени не стал больше предъявлять ко мне никакихпретензий; от этого зависит не только моя жизнь, но и безопасность иблагополучие моего государства. Ибо только ради вас и ради моего народа дорожуя еще жизнью». Открыто признается она, что немало колебаний вселяет в нее страхперед судом истории. «Ведь мы, государи, стоим как бы на подмостках, незащищенные от взглядов и любопытства всего мира. Малейшее пятнышко на нашемодеянии бросается в глаза, малейший изъян в наших делах сразу же заметен, и намдолжно особенно пристально следить за тем, чтобы наши поступки всегда быличестны и справедливы». Поэтому она просит парламент запастись терпением, еслиона еще помедлит с ответом, «ибо таков уж мой нрав – долго обдумывать дела,даже куда менее важные, прежде чем прийти наконец к окончательномурешению».

Честное это заявление или нет? И то и другое вместе; в Елизавете борются дважелания: она и рада бы избавиться от своей противницы и в то же время хотела быпредстать перед миром в ореоле великодушия и всепрощения. Спустя двенадцатьдней она снова обращается к лорду-канцлеру с запросом, нет ли возможностисохранить жизнь Марии Стюарт и вместе с тем гарантировать ее, Елизаветы, личнуюбезопасность. И снова заверяет коронный совет, заверяет парламент, что иноговыхода нет, по-прежнему стоят они на своем. И тогда слово опять беретЕлизавета. Какая-то нотка правдивости и внутренней убежденности звучит на этотраз в ее признаниях. Чем-то настоящим, проникновенным веет от ее слов: «Ясегодня в большем затруднении, чем когда-либо, так как не знаю, говорить илимолчать. Говорить и жаловаться было бы с моей стороны лицемерием, молчать –значило бы не отдать должного вашему рвению. Вас, разумеется, удивит моенедовольство, но, признаться, я лелеяла надежду, что будет найден какой-то инойвыход для того, чтобы обеспечить вашу безопасность и мое благополучие…Поскольку же установлено, что мою безопасность нельзя обеспечить иначе, какценой ее жизни, мне бесконечно грустно, ибо я, оказавшая милость столькиммятежникам, молчаливо прошедшая мимо стольких предательств, должна выказатьжестокость в отношении столь великой государыни…» Чувствуется, что она ужесклонна дать себя уговорить, если на нее будут наседать и дальше. Но сприсущими ей умом и двусмысленностью она не связывает себя никакими «да» или«нет», а заключает свою речь следующими словами; «Прошу вас, удовольствуйтесьна сей раз этим ответом без ответа. Я не оспариваю вашего мнения, мне понятнываши доводы, я только прошу вас: примите мою благодарность, простите мне моитайные сомнения и не обижайтесь на этот мой ответ без ответа».

Голоса справа прозвучали. Грозно и явственно произнесли они: смерть, смерть,смерть. Но и голоса слева, голоса с той стороны, где сердце, становятся всекрасноречивее. Французский король шлет за море чрезвычайное посольство сувещанием помнить об общих интересах всех королей. Он напоминает Елизавете,что, оберегая неприкосновенность Марии Стюарт, она ограждает и своюнеприкосновенность, что высший завет мудрого и благополучного правления в том,чтобы не проливать крови. Он напоминает о священном для каждого народа долгегостеприимства – пусть же Елизавета не погрешит против господа, подняв руку наего помазанницу. И так как Елизавета с обычным лукавством отделываетсяполуобещаниями и туманными отговорками, тон иноземных послов становится всерезче. То, что раньше было просьбой, перерастает во властное предостережение, воткрытую угрозу. Но, умудренная знанием света, понаторевшая за двадцать пятьлет правления во всех уловках политики, Елизавета обладает безошибочным слухом.Во всей этой патетической словесности она старается уловить одно: принесли липослы в складках своей тоги полномочия прервать дипломатические отношения иобъявить войну? И очень скоро убеждается, что за громогласными, крикливымиречами не слышно звона железа и что ни Генрих III, ни Филипп II серьезно ненамерены обнажить меч, если топор палача снесет голову Марии Стюарт.

Равнодушным пожатием плеч отвечает она на дипломатические громы Франции иИспании. Куда больше искусства, разумеется, нужно, чтобы отвести другие упреки– упреки Шотландии. Кто-кто, а Иаков VI должен бы воспрепятствовать казникоролевы Шотландской в чужой стране, это его священная обязанность: ведь кровь,которая прольется, – его собственная кровь, а женщина, которая будет преданасмерти, – мать, даровавшая ему жизнь. Однако сыновняя привязанность занимает неслишком много места в сердце Иакова VI. С тех пор как он стал нахлебником исоюзником Елизаветы, мать, отказавшая ему в королевском титуле, торжественно отнего отрекшаяся и даже пытавшаяся передать его наследные права чужеземнымкоролям, – эта мать только стоит у него на дороге. Едва услыхав о раскрытииБабингтонова заговора, он спешит поздравить Елизавету, а французскому послу,который докучает ему на любимой охоте требованиями пустить в ход все своевлияние в пользу матери, говорит с досадою: «Заварила кашу, пусть сама теперьрасхлебывает» (qu’il fallait qu’elle but la boisson, qu’elle avoit brassé). Совсей прямотой заявляет он, что ему совершенно безразлично, «куда б ее низасадили и сколько бы ни перевешали ее подлых слуг», ей-де «давно пора напокой, замаливать грехи». Нет, все это нисколько его не касается; поначалучуждый сантиментов сынок отказывается даже отправить посольство в Англию. Итолько по вынесении приговора, оскорбившего национальные чувства шотландцев,когда по всей стране прокатилась волна возмущения, оттого что чужеземкаосмелилась посягнуть на жизнь шотландской королевы, Иаков спохватывается, чтороль, которую он играет, слишком уж неблаговидна, что дальше отмалчиватьсянеприлично и надо хотя бы для проформы что-то предпринять. Разумеется, он незаходит так далеко, как его парламент, требующий в случае казни немедленногоденонсирования договора о союзе и даже объявления войны. Но все же садится законторку, пишет резкие, возмущенные и угрожающие письма Уолсингему и снаряжаетв Лондон посольство.

Елизавета, конечно, предвидела этот взрыв. Но она и тут прислушиваетсябольше к полутонам. Депутация Иакова VI делится на две части. Одна,официальная, громко и внятно требует отмены смертного приговора. Она угрожаетрасторжением союза, она бряцает оружием, и шотландской знати, произносящей этисуровые речи в Лондоне, нельзя отказать в пафосе искренней убежденности. Но ими невдомек, что, пока они громко и грозно разговаривают в приемном зале, другойагент, личный представитель Иакова VI, прокравшись в приватные апартаментыЕлизаветы с черного хода, ставит там втихомолку другое требование, куда болееблизкое сердцу шотландского короля, нежели жизнь его матери, а именнотребование признать его преемственные права на английский престол. По словамхорошо информированного французского посланника, тайному посреднику порученозаверить Елизавету, что если Иаков VI так неистово ей угрожает, то это делаетсялишь для поддержания его чести, а также приличия ради («for his honour andreputation»), и он просит ее не принимать эту демонстрацию в обиду («in illpart»), не рассматривать как недружественную акцию. Для Елизаветы это лишьподтверждение того, что она, разумеется, и раньше знала, а именно, что Иаков VIготов молча проглотить («to digest») казнь своей матери за одно лишь обещание –или полуобещание – английской короны. И вот за кулисами начинается гнусныйторг. Сын Марии Стюарт и ее противница, подсев друг к другу, доверительношепчутся, впервые найдя общий язык, объединенные общими темными интересами: вдуше оба хотят одного итого же, и оба прячут это от света. У обоих Мария Стюартстоит на дороге, но обоим приходится делать вид, будто самая важная, самаясвященная, кровная их задача – спасти и оградить бедную узницу. Елизаветаотнюдь не борется за жизнь данной ей роком сестры, а Иаков VI не борется зажизнь родившей его; обоим важно только лишь соблюсти благопристойность «наподмостках мира». De facto[176]Иаков VI давноуже прозрачно намекнул, что даже в самом прискорбном случае он никакихпретензий предъявлять не станет, и этим заранее отпустил Елизавете казнь своейматери. Еще до того, как чужеземка-противница послала узницу на смерть, сынузницы отдал ее на заклание.

Итак, ни Франция, ни Испания, ни Шотландия – Елизавета окончательно в этомуверилась – не станут вмешиваться, когда она решит подвести черту. И толькоодин человек мог бы, пожалуй, еще спасти Марию Стюарт: сама Мария Стюарт.Попроси она о помиловании, Елизавета, возможно, этим бы удовлетворилась. В душеона только и ждет такого обращения, которое избавило бы ее от укоров совести.Все меры принимаются в эти дни для того, чтобы сломить гордость шотландскойкоролевы. Едва приговор вынесен, Елизавета посылает узнице полный его текст, ачерствый, рассудительный и особенно внушающий омерзение своей въедливойдобропорядочностью Эмиас Паулет пользуется этим для того, чтобы оскорбитьосужденную на смерть: для него она уже «бесславный труп» – «une femme mortesans nulle dignité». Впервые в ее присутствии забывает он снять шляпу –низкая, подленькая выходка лакея, в котором зрелище чужого несчастья рождаетзаносчивость, а не смирение; он велит ее челядинцам вынести тронный балдахин сшотландским гербом. Но верные слуги не повинуются тюремщику, а когда Паулетприказывает своим подчиненным сорвать балдахин, Мария Стюарт вешает распятие натом месте, где был укреплен шотландский герб, чтобы показать, что ее охраняетсила более могущественная, нежели Шотландия. На каждое мелкое оскорблениеврагов у нее находится величественный жест. «Они угрозами хотят вырвать у менямольбу о пощаде, – пишет она друзьям, – но я говорю им, что уж если она обрекламеня смерти, пусть будет верна своей неправде до конца». Если Елизавета убьетее, тем хуже для Елизаветы! Лучше смертью своей унизить противницу перед судомистории, чем позволить ей надеть маску кротости, увенчаться лаврамивеликодушия. Вместо того чтобы протестовать против приговора или просить опомиловании, Мария Стюарт с христианской кротостью благодарит творца за егопопечение, Елизавете же отвечает с надменностью королевы:

«Madame, я от всего сердца благодарю Создателя за то, что он с помощью Вашихпроисков соблаговолил избавить меня от тягот томительного странствия, какимстала для меня жизнь. А потому я и не молю Вас продлить ее, достаточно явкусила ее горечь. Я только прошу (Вас, а не кого иного, так как знаю, что отВаших министров, людей, занимающих самые высокие посты в Англии, мне нечегождать милости) исполнить следующие мои просьбы: прежде всего я прошу, чтобы этотело, когда враги вдосталь упьются моей невинной кровью, было доставленопреданными слугами куда-нибудь на клочок освященной земли и там погребено –лучше всего во Францию, где покоятся останки возлюбленной моей матери,королевы; там это бедное тело, нигде не знавшее покоя, доколе нерасторжимые узысвязывали его с душой, освободившись, найдет наконец успокоение. Далее, я прошуВаше величество ввиду опасений, какие внушает мне неистовство тех, на чейпроизвол Вы меня отдали, назначить казнь не где-нибудь в укромном месте, но наглазах у моих слуг и других очевидцев, дабы они могли потом свидетельствовать,что я осталась верна истинной церкви, и тем защитить мою кончину, мой последнийвздох от лживых наветов, какие стали бы распространять мои недруги. И наконец,прошу, чтобы слугам, верой и правдой служившим мне среди стольких испытаний иневзгод, было дозволено удалиться куда им вздумается и там беспрепятственносуществовать на те крохи, какими сможет вознаградить их моя бедность.

Заклинаю Вас, Madame, памятью Генриха VII, нашего общего предка, а такжекоролевским титулом, который я сохраню и в смерти, не оставить втуне этисправедливые пожелания и поручиться мне в том Вашим собственноручно написаннымсловом.

Ваша неизменно расположенная к Вам сестра и пленница Мария, королева».

Мы видим: сколь это ни странно и невероятно, в последние дни затянувшейся надесятилетия борьбы роли переменились: с тех пор как Марии Стюарт врученсмертный приговор, в ней чувствуется новая уверенность и сила. Сердце ее не тактрепещет, когда она читает свой смертный приговор, как трепещет рука уЕлизаветы, когда ей предлагают этот приговор подписать. Мария Стюарт не такстрашится умереть, как Елизавета убить ее.

Быть может, она уверена в душе, что у Елизаветы не хватит мужества приказатьпалачу поднять руку на венчанную королеву, а быть может, это спокойствие – лишьмаска; но даже такой пронырливый наблюдатель, как Эмиас Паулет, не улавливает вней ни тени тревоги. Она ни о чем не спрашивает, ни на что не жалуется, непросит у стражей ни малейших поблажек. Не пытается она и вступить в тайныесношения с чужеземными друзьями; ее сопротивление, ее самозащита исамоутверждение кончились; сознательно препоручает она свою волю судьбе,творцу: пусть он решает.

Теперь она занята серьезными приготовлениями. Она составляет духовную и всесвое земное состояние заранее раздает слугам; пишет королям и князьям мира, ноуже не с тем, чтобы, подвигнуть их на посылку армий и снаряжение войн, а дабыуверить, что она готова неколебимо принять смерть, умереть в католической вереза католическую веру. Наконец-то на это беспокойное сердце сошел великий покой:страх и надежда, эти, по словам Гете, «злейшие враги рода человеческого», ужене властны над окрепшей душой. Так же как ее сестра по несчастьюМария-Антуанетта, лишь перед лицом смерти осознает она свою истинную задачу.Понимание своей ответственности перед историей блистательно перевешивает в нейобычную беспечность; не мысль о помиловании поддерживает ее, а некое окрыляющеестремление, надежда, что последняя минута станет ее торжеством. Она знает, чтотолько драматизм геройской кончины может искупить в глазах мира ее трагическуювину и что в этой жизни у нее осталась одна только возможная победа – достойнаясмерть.

И как антитеза уверенному, возвышенному спокойствию осужденной узницы замкаФотерингей – неуверенность, бешеная нервозность и гневная растерянностьЕлизаветы в Лондоне. Мария Стюарт уже решилась, а Елизавета только берется зарешение. Никогда еще соперница не причиняла ей таких страданий, как теперь,когда она всецело у нее в руках. В эти недели Елизавета теряет сон, целымиднями хранит она угрюмое молчание; чувствуется, что ее гвоздит неотступная,ненавистная мысль: подписать ли смертный приговор, приказать ли, чтобы егопривели в исполнение? Она бьется над этим вопросом, как Сизиф[177]над своим камнем, а он снова всей тяжестью скатывается ейна грудь. Напрасно уговаривают ее министры – голос совести сильнее. Онаотвергает все их предложения и требует новых. Сесил находит, что она«изменчива, как погода»: то хочет казни, то помилования, постоянно добиваетсяот своих советников «какого-нибудь другого выхода», хоть и знает, что другогонет и быть не может. Ах, если бы все было совершено помимо нее, само собой, безее ведома, без ясно отданного приказа – не ею, а для нее! Все неудержимеегнетет ее страх перед ответственностью, неустанно взвешивает она плюсы и минусыстоль неслыханного деяния и, к огорчению своих министров, откладывает решениесо дня на день, прячась за двусмысленными, злобными, раздраженными и неяснымиотговорками, отодвигая его куда-то в неопределенность. «With weariness to talk,her Majesty left off all till a time I know not when»[178], – жалуется Сесил, чей холодный, расчетливый ум не в силахпонять эту потрясенную душу. Ибо хоть Елизавета и приставила к Марии Стюартжестокого тюремщика, сама она день и ночь во власти еще более неподкупного ижестокого стража – своей совести.

Три месяца, четыре месяца, пять месяцев, чуть ли не полгода тянетсянегласный спор Елизаветы с Елизаветой о том, чего слушаться – голоса разума илиголоса человечности. При таком перенапряжении нервов естественно, что разрядкаприходит внезапно, с неожиданностью взрыва.

В среду 1 февраля 1587 года второго государственного секретаря Девисона(Уолсингем то ли заболел, то ли сказался больным) отыскивает в Гринвичскомпарке адмирал Хоуард и приказывает ему не медля идти к королеве, отнести ей наподпись смертный приговор Марии Стюарт. Девисон достает собственноручнозаготовленную Сесилом бумагу и вместе с другими бумагами несет на подписькоролеве. Но странно, великой актрисе Елизавете, видимо, уже опять не к спеху.Она притворяется безразличной, она болтает с Девисоном о посторонних предметах,она выглядывает в окно, Любуясь ослепительным зимним пейзажем. И только потом,будто невзначай, спрашивает Девисона – неужто она уже не помнит, для чеговелела ему явиться? – с чем он, собственно, к ней пришел. Девисон говорит, чтопринес на подпись бумаги, между прочим и ту, про которую ему особо наказываллорд Хоуард. Елизавета берет бумаги, но, боже упаси, в них не заглядывает.Быстро подписывает она одну за другой – разумеется, и приговор Марии Стюарт.Должно быть, она намеревалась сделать вид, будто среди прочих бумаг невзначайподмахнула и ту, смертоносную. Но тут настроение у этой непостоянной, какпогода, женщины меняется, и уже в следующую минуту видно, что все предыдущеебыло чистейшим кривлянием, игрой: без всяких околичностей признается онаДевисону, что лишь для того так долго оттягивала решение, чтобы все видели, скаким трудом оно ей дается. Ну, а теперь пусть снесет подписанный приговорканцлеру и там скрепит большой государственной печатью – но только ни с кем нислова лишнего, – после чего пусть вручит приказ лицу, назначенному для егоисполнения. Поручение настолько ясное, что у Девисона нет ни малейшегооснования усомниться в твердых намерениях его королевы. Видно, что Елизаветауже свыклась с неприятной мыслью, так обстоятельно и хладнокровно входит она вовсе детали. Казнь лучше назначить в большом зале Фотерингейского замка. Нипарадный двор, ни внутренний дворик для этого не подойдут. Она снова и снованапоминает Девисону, что приказ надо держать в секрете. Когда после долгихколебаний человек наконец принимает решение, у него становится легче на душе.Так и у Елизаветы обретенная уверенность заметно поднимает настроение. Она явноповеселела и даже изволит шутить, говоря, что боится, как бы эта грустная вестьне прикончила беднягу Уолсингема.

Девисон считает – да и всякий счел бы на его месте, – что вопрос исчерпан.Он откланивается и ретируется к двери. Но Елизавета ни на что не способнарешиться и ничего не может довести до конца. Только Девисон дошел до порога,как она зовет его обратно; от ее веселого настроения, от настоящей илинаигранной решимости не осталось и следа. Беспокойно мерит она шагами комнату.Нет ли все же какого-нибудь другого выхода? Ведь члены Ассоциации (members ofthe Association) поклялись предать смерти всякого, кто так или иначе приметучастие в готовящемся на нее покушении. О чем же думает в Фотерингее этотболван Эмиас Паулет и его помощник, ведь они тоже члены Ассоциации, разве непрямая их обязанность – взять все на себя и тем избавить ее, королеву, отмарающей ее публичной казни? Пусть Уолсингем на всякий случай напишет этой пареи вразумит ее.

Бедняге Девисону становится не по себе. Безошибочное чутье подсказывает ему,что королева, едва сделав дело, спешит от него отмежеваться. Он уже, конечно,сожалеет, что такой важный разговор происходит без свидетелей. Но поделатьничего не может. Ему дано ясное поручение. Поэтому он прежде всего идет вгосударственную канцелярию и просит скрепить приговор печатью, а затемнаправляется к Уолсингему, который тут же составляет на имя Эмиаса Паулетаписьмо в духе высказанных Елизаветой пожеланий. Королева, пишет Уолсингем, ксожалению, усматривает в службе своего испытанного слуги прискорбный недостатокрвения: ввиду угрожающей ее величеству опасности со стороны Марии Стюарт емуследовало бы давно подумать, как бы «самому и без нарочитых приказаний», своимисредствами устранить узницу. Он может с чистой совестью взять это на себя, ведьон дал клятву Ассоциации, а этим он снимет с королевы тяжелое бремя, ведь всемизвестно, как ей неприятно проливать кровь.

Письмо вряд ли успело добраться по назначению и, уж конечно, на него еще непоступило ответа, как в Гринвиче снова переменился ветер. На следующее утро, вчетверг, посланец королевы приносит Девисону записку: если он еще не передалприговор канцлеру для скрепления печатью, пусть покамест воздержится до личнойс ней беседы. Девисон со всех ног бросается к королеве и поясняет, что вчератут же выполнил ее поручение и что смертный приговор скреплен печатью.Елизавета, по-видимому, недовольна. Но она молчит и не упрекает Девисона. Аглавное, двоедушная ни словом не заикается о том, что хотела бы вернутьзлосчастный документ с печатью. Она только жалуется Девисону, что это бремяснова и снова валится ей на плечи. Беспокойно шагает она из угла в угол.Девисон ждет и ждет какого-то решения, приказа, ясного и недвусмысленногопожелания. Но Елизавета внезапно покидает комнату, так ни о чем и нераспорядившись.

И снова перед нами сцена шекспировского звучания, только Елизаветаразыгрывает ее на глазах у одного-единственного зрителя; снова вспоминаем мыРичарда III, как он жалуется Букингему, что противник еще жив, и вместе с темвоздерживается от членораздельного приказа убить его. Тот же обиженный взгляд,что и у Ричарда III, недовольного тем, что его вассал и понимает и не хочет егопонять, испепеляет злосчастного Девисона. Бедный писец чувствует, что почва подним колеблется, и судорожно хватается за других: только бы одному не отвечать вэтом деле всемирно-исторической важности. Он бросается к Хэтону, фаворитукоролевы, и рисует ему свое отчаянное положение: Елизавета повелела датьприговору законный ход, но видно по всему, что она потом отречется от своегодвусмысленно отданного распоряжения. Хэтон слишком хорошо знает Елизавету,чтобы не разгадать ее двойную игру, но и он не склонен ответить Девисону ясным«да» или «нет». Все они, словно перебрасывая друг другу мяч, стараются свалитьс себя ответственность: Елизавета – на Девисона, Девисон – на Хэтона, Хэтон, всвою очередь, спешит информировать государственного канцлера Сесила. Но и тотне хочет взять все на себя и созывает на следующий день нечто вроде тайногогосударственного совета. Приглашены только ближайшие друзья и доверенныесоветники королевы – Лестер, Хэтон и семеро других дворян; каждый из них поличному опыту знает, что на Елизавету нельзя положиться. Впервые вопрос здесьставится с полной ясностью: все они согласны в том, что Елизавета, спасая свойморальный престиж, намерена остаться в стороне, чтобы обеспечить себе «алиби»;она хочет представить дело так, будто сообщение о свершившейся казни «застиглоее врасплох». И стало быть, на обязанности ее верных – подыгрывать ей в этойкомедии и словно бы против ее воли привести в исполнение то, чего она, всущности, добивается. Само собой разумеется, такое кажущееся, а втайнепризываемое ею превышение власти чревато величайшей ответственностью, а потомувся тяжесть подлинного или притворного гнева Елизаветы не должна пасть накого-нибудь одного. Сесил и предлагает, чтобы все они сообща распорядились оказни и взяли на себя сообща всю ответственность. Лорду Кенту и лорду Шрусберипоручается проследить за исполнением приговора, а секретарь Бийлоткомандировывается в Фотерингей с соответствующими полномочиями. Такимобразом, мнимая вина раскладывается на десятерых членов государственногосовета, который своим мнимым «превышением власти» наконец-то снимет «бремя» сплеч королевы.

Обычно Елизавета до крайности любопытна, это едва ли не основная ее черта.Вечно ей нужно знать – и притом немедленно – все, что происходит в орбите еезамка, да и во всем королевстве. Но не странно ли: на сей раз ни у Девисона, ниу Сесила и ни у кого другого не спрашивает она, как обстоит дело с подписаннымею смертным приговором. В течение трех дней она ни разу не вспомнила об этомнемаловажном обстоятельстве, оно как бы улетучилось из ее памяти, хотя ужемногие месяцы она только им и занята. Кажется, будто она испила вод Леты, такбесследно выпало это дело из ее памяти. И даже на другое утро, в воскресенье,когда ей передают ответ Эмиаса Паулета на письмо Уолсингема, она не вспоминаето подписанном приговоре.

Ответ Эмиаса Паулета не слишком радует королеву. Верный страж сразу жераскусил, что за неблагодарную роль ему готовят. Он почуял, какая награда егождет, если он возьмется устранить Марию Стюарт: королева публично объявит егоубийцей и предаст суду. Нет, Эмиас Паулет не полагается на благодарность домаТюдоров и не хочет быть козлом отпущения. Но, не осмеливаясь прямо ослушатьсясвоей королевы, умный пуританин предпочитает спрятаться за более высокуюинстанцию – за бога. Свой отказ он облекает в тогу напыщенной морали. «Сердцемое преисполнено горечи, – отвечает он с пафосом, – ибо, к великому моемусокрушению, я увидел день, когда мне, по желанию моей доброй повелительницы,предлагают свершить деяние, противное богу и закону. Все мое земное достояние,моя служба и жизнь в руках Ее Величества, и я готов завтра же от нихотказаться, если на то будет ее воля, так как обязан всем только ее доброте иснисхождению. Но сохрани меня бог пасть так низко, покрыть несмываемым позоромвесь мой род, согласившись пролить кровь без благословения закона иофициального приказа. Надеюсь, что Ваше Величество в своей неизменной милостипримете мой всеподданнейший ответ с дружеским расположением».

Но Елизавета отнюдь не склонна принять с дружеским расположением ответсвоего Эмиаса, которого еще недавно превозносила за его «неослабное усердие ибезошибочные действия»; в гневе меряет она шагами комнату и ругательски ругаетэтих «чистоплюев, этих брезгливых недотрог» («dainty and precise fellows»); всеони много обещают и ничего не делают. Паулет, негодует она, нарушил присягу: онподписал «Act of Association», клялся послужить королеве, хотя бы и ценою своейжизни. Да мало ли есть людей, которые что угодно для нее сделают, некийУингфилд, например! В подлинном или притворном гневе напускается она на беднягуДевисона – Уолсингем, хитрец этакий, избрал лучшую участь, он сказался больным,– а тот, чудак, еще советует ей держаться законного пути. Люди поумнее его,отчитывает Девисона королева, думают иначе. С этим делом надо было давнокончить, позор для них для всех, что они тянут.

Девисон молчит. Он мог бы похвалиться, что делу давно уже дан ход. Но ончувствует, что только досадит королеве, если честно ей расскажет то, что она,по-видимому, сама знает, но о чем бесчестно умалчивает, а именно, что гонец сосмертным приговором, скрепленным большой печатью, выехал в Фотерингей, а вместес ним – некий приземистый, коренастый малый, которому предстоит обратить словов дело, приказ – в кровь: палач города Лондона.

23. «В моем конце мое начало»

(8 февраля 1587)

«En ma fin est mon commencement» – когда-то Мария Стюарт вышила это, еще неясное ей в ту пору изречение, на парчовом покрове. Теперь ее смутноепредчувствие сбывается. Только трагическая смерть кладет истинное начало ееславе, только эта смерть в глазах будущих поколений искупит вину ее молодости,преобразит ее ошибки. Уже много недель, как твердо и обдуманно готовитсяосужденная к величайшему своему испытанию. Совсем еще юной королевой пришлосьей дважды видеть, как дворянин умирает под топором палача; рано поняла она, чтоужас этого непоправимо бесчеловечного акта может быть преодолен лишь стоическимсамообладанием. Весь мир и последующие поколения – Мария Стюарт это знает –будут взыскательно судить ее выдержку и осанку, когда, первая из венчанныхкоролей, она склонит голову на плаху; малейшая дрожь, малейшее колебание,предательская бледность были бы в столь решительную минуту изменой еекоролевскому достоинству. Так в эти недели ожидания собирается она в тиши сдушевными силами. Ни к чему в своей жизни эта горячая, неукротимая женщина неготовилась так обдуманно, так спокойно, как к своему смертному часу.

Вот отчего никто не заметил бы в ней ни тени удивления или испуга, когда вовторник седьмого февраля слуги докладывают ей о прибытии лордов Шрусбери иКента вместе с несколькими членами магистрата. Предусмотрительно сзывает онасвоих ближних женщин, а также большую часть челядинцев. Только окружив себяверными слугами, принимает она это посольство. Она поминутно хочет иметь ихрядом – пусть когда-нибудь поведают миру, что дочь Иакова V, дочь МарииЛотарингской, та, в чьих жилах течет кровь Стюартов и Тюдоров, нашла в себесилы мужественно и непреклонно снести и самые тяжкие испытания. Шрусбери, подчьим кровом она провела без малого двадцать лет, клонит перед ней седую головуи колено. Голос его чуть дрожит, когда он объявляет, что Елизавете пришлось,вняв настойчивым требованиям своих подданных, повелеть привести приговор висполнение. Мария Стюарт словно и не удивлена недоброй вестью; без малейшихпризнаков волнения, зная, что каждый ее жест будет внесен в книгу истории,выслушивает она приговор, спокойно осеняет себя крестным знамением и говорит:«Хвала господу за это известие, что вы мне приносите. Для меня нет вести болееутешительной, ибо она сулит мне конец земных страданий и милость господа,сподобившего меня умереть во славу его имени и его возлюбленнойримско-католической церкви». Ни единым словом не оспаривает она приговор. Онауже не хочет как королева бороться с несправедливостью, причиненной ей другойкоролевой, а лишь как христианка – возложить на себя свой крест; а может быть,в своем мученичестве она возлюбила последнее торжество, еще оставшееся ей вэтой жизни. Только две просьбы есть у нее: чтобы духовник напутствовал ее своимблагословением и чтобы казнь не пришлась уже на следующее утро: ей хочется какследует обдумать свои последние распоряжения. Обе просьбы отвергнуты. Ей ненужен пастырь ложной веры, отвечает граф Кент, фанатичный протестант, зато онохотно пришлет ей священника реформатской церкви, чтобы тот наставил ее вистинной религии. Конечно, Мария Стюарт отказывается в этот великий час, когдаона перед всем католическим миром намерена смертью своей постоять за своеисповедание, выслушивать от священника-еретика его рацеи насчет истинной веры.Менее жесток, чем это бестактное предложение обреченной жертве, отказ отсрочитьее казнь. Поскольку ей дается одна лишь ночь для всех приготовлений, всеотпущенные ей часы так уплотнены, что страху и тревоге не остается места.Всегда – и в этом дар бога человеку – умирающему тесно с временем.

Рассудительно и вдумчиво, качества, которых ей до сих пор – увы! – такнедоставало, распределяет Мария Стюарт свои последние часы. Великая государыня,она и умереть хочет с истинным величием. Призвав на помощь свой безошибочныйвкус, свою наследственную артистичность, свое врожденное мужество, неизменяющее ей и в самые опасные минуты, готовит Мария Стюарт свой уход – словнопраздник, словно торжество, словно величественную церемонию. Ничего неоставляет она на волю случая, минуты, настроения – все проверяется на эффект,все оформляется по-королевски пышно и импозантно. Каждая деталь точно иобдуманно вписана, подобно волнующей или благоговейной строфе, в эпопеюмученической кончины. Несколько раньше обычного, чтобы спокойно написатьнеобходимые письма и собраться с мыслями, приказывает она подать ужин исимволически придает ему характер последней вечери. Откушав, она собираетвокруг себя домочадцев и просит налить ей вина. С глубокой серьезностью, но спросветленным челом поднимает она полную чашу над слугами, павшими перед ней наколени. Она выпивает ее за их благополучие, а потом обращается к ним с речью,увещая хранить верность католической религии и жить между собой в мире. Укаждого просит она – и это звучит, как сцена из vita sanctorum[179]– прощения за все обиды, которые вольно или невольно емупричинила. И лишь после этого дарит каждому любовно выбранный для него подарок– кольцо и драгоценные камни, золотые цепи и кружева, изысканные вещицы,когда-то красившие и разнообразившие ее уходящую жизнь. На коленях, кто молча,кто плача, принимают они дары, и королева невольно растрогана горестной любовьюсвоих слуг.

Наконец она поднимается и переходит в свою комнату, где на письменном столеуже горят восковые свечи. Ей еще много надо сделать с вечера до утра:перечитать духовную, распорядиться приготовлениями к завтрашнему, трудномушествию и написать последние письма. В первом, наиболее проникновенном письмеона просит своего духовника не спать эту ночь и молиться за нее; хоть он инаходится за два-три покоя в этом же замке, граф Кент – так безжалостенфанатизм – накрепко запретил утешителю оставлять свою комнату, чтобы не дал оносужденной последнего «папистского» причастия. Затем королева пишет своимродичам – Генриху III и герцогу де Гизу; в этот последний час на душе у неележит забота, особенно делающая ей честь: с прекращением ее вдовьей пенсиидомочадцы ее останутся без средств к существованию. И она просит короляФранцузского взять на себя обязательство выплатить все по ее завещанию иприказать служить обедни «за всехристианнейшую королеву, что идет на смерть,верная католической церкви и лишенная всякого земного достояния». Филиппу II ипапе она уже написала раньше. И лишь одной властительнице этого мира остаетсяей написать – Елизавете. Но ни единым словом не обратится к ней Мария Стюарт.Ей больше нечего у нее просить и не за что благодарить ее. Только гордыммолчанием может она еще устыдить своего старинного недруга, а также величиемсвоей смерти.

Поздно за полночь ложится Мария Стюарт. Все, что ей должно было сделать вжизни, она сделала. Всего лишь несколько часов дозволено еще душе погостить вистомленном теле. Служанки на, коленях забились в угол и молятся недвижнымигубами: они не хотят беспокоить спящую. Но Мария Стюарт не спит. Широкооткрытыми глазами смотрит она в великую ночь; только усталым членам дает онапокой, чтобы с бестрепетным сердцем и сильной душою предстать наутро предвсесильной смертью.

На многие торжества одевалась Мария Стюарт: на коронации и крестины, насвадьбы и рыцарские игрища, на прогулки, на войну и охоту, на приемы, балы итурниры, – повсюду являясь в роскошных одеждах, зная, какой властью обладает наземле красота. Но никогда еще ни по какому поводу не одевалась она такобдуманно, как для величайшего часа своей судьбы – для смерти. Уже за многодней и недель продумала она, должно быть, достойный ритуал своей кончины,тщательно взвесив каждую деталь. Платье за платьем перебрала она, верно, весьсвой гардероб в поисках наиболее достойного наряда для столь небывалого случая;можно подумать, что и как женщина в последней вспышке кокетства хотела онаоставить на все времена пример того, каким венцом совершенства должна бытькоролева, идущая навстречу казни. Два часа, с шести до восьми, одевают ееприслужницы. Не как бедная грешница в убогих лохмотьях хочет она взойти наплаху. Великолепный, праздничный наряд выбирает она для своего последнеговыхода, самое строгое и изысканное платье из темно-коричневого бархата,отделанное куньим мехом, со стоячим белым воротником и пышно ниспадающимирукавами. Черный шелковый плащ обрамляет это гордое великолепие, а тяжелыйшлейф так длинен, что Мелвил, ее гофмейстер, должен почтительно егоподдерживать. Снежно-белое вдовье покрывало овевает ее с головы до ног. Омофорыискусной работы и драгоценные четки заменяют ей светские украшения, белыесафьяновые башмачки ступают так неслышно, что звук ее шагов не нарушитбездыханную тишину в тот миг, когда она направится к эшафоту. Королева самавынула из заветного ларя носовой платок, которым ей завяжут глаза, – прозрачноеоблачко тончайшего батиста, отделанное золотой каемкой, должно быть, еесобственной работы. Каждая пряжка на ее платье выбрана с величайшим смыслом,каждая мелочь настроена на общее музыкальное звучание; предусмотрено и то, чтоей придется на глазах у чужих мужчин скинуть перед плахой это темноевеликолепие. В предвидении последней кровавой минуты Мария Стюарт наделаисподнее платье пунцового шелка и приказала изготовить длинные, по локоть,огненного цвета перчатки, чтобы кровь, брызнувшая из-под топора, не так резковыделялась на ее одеянии, Никогда еще осужденная на смерть узница не готовиласьк казни с таким изощренным искусством и сознанием своего величия.

В восемь утра стучатся в дверь. Мария Стюарт не отвечает, она все еще стоит,преклонив колена, перед аналоем и читает отходную. Только кончив, поднимаетсяона с колен, и на вторичный стук дверь открывают. Входит шериф с белым жезлом вруке – скоро его преломят – и говорит почтительно, с глубоким поклоном;«Madame, меня прислали лорды, вас ждут». «Пойдемте», – говорит Мария Стюарт иготовится к выходу.

И вот начинается последнее шествие. Поддерживаемая справа и слева слугами,идет она, с натугой передвигая ревматические ноги. Втройне оградила она себяоружием веры от приступов внезапного страха: на шее у нее золотой крест, спояса свисает связка отделанных дорогими каменьями четок, в руке мечблагочестивых – распятие из слоновой кости; пусть увидит мир, как умираеткоролева в католической вере и за католическую веру. Да забудет он, сколькопрегрешений и безрассудств отягчает ее юность и что как соучастницапредумышленного убийства предстанет она пред палачом. На все времена хочет онапоказать, что терпит муки за дело католицизма, обреченная жертва своихнедругов-еретиков.

Не дальше чем до порога – как задумано и условлено – провожают иподдерживают ее преданные слуги. Ибо и виду не должно быть подано, будто онисоучастники постыдного деяния, будто сами ведут свою госпожу на эшафот. Лишь вее покоях готовы они ей прислуживать, но не как подручные палача в час еестрашной смерти. От двери до подножия лестницы ее сопровождают двое подчиненныхЭмиаса Паулета; только ее злейшие противники могут, как пособники величайшегопреступления, повести венчанную королеву на эшафот. Внизу, у последнейступеньки, перед входом в большой зал, где состоится казнь, ждетколенопреклоненный Эндру Мелвил, ее гофмейстер; шотландский дворянин, он долженбудет сообщить Иакову VI о свершившейся казни. Королева подняла его с колен иобняла. Ее радует присутствие этого верного свидетеля, оно укрепит в нейдушевное спокойствие, которое она поклялась сохранить. И на слова Мелвила: «Мневыпала самая тяжкая в моей жизни обязанность сообщить о кончине моейавгустейшей госпожи» – она отвечает: «Напротив, радуйся, что конец моихиспытаний близок. Только сообщи, что я умерла верная своей религии, истиннойкатоличкой, истинной дочерью Шотландии, истинной дочерью королей. Да проститбог тех, кто пожелал моей смерти. И скажи моему сыну, что никогда я не сделаланичего, что могло бы повредить ему, никогда ни в чем не поступилась нашимидержавными правами».

Сказав это, она обратилась к графам Шрусбери и Кенту с просьбой разрешитьтакже ее ближним женщинам присутствовать при казни. Граф Кент возражает:женщины своими воплями и плачем нарушат благочиние в зале и вызовутнедовольство, ведь им непременно захочется омочить платки в крови королевы. НоМария Стюарт твердо отстаивает свою последнюю волю. «Словом моим ручаюсь, –говорит она, – что они этого делать не станут. Я не мыслю, чтобы ваша госпожаотказала своей равной в том, чтобы ее женщины прислуживали ей до последнейминуты. Не верю, чтобы она отдала подобное жестокое приказание. Даже будь я нестоль высокого сана, она исполнила бы мою просьбу, а ведь я к тому же ееближайшая родственница, внучка Генриха VIII, вдовствующая королева Франции,венчанная на царство королева Шотландии».

Оба графа совещаются: наконец ей разрешают взять с собой четырех слуг и двухженщин. Мария Стюарт удовлетворяется этим. Сопровождаемая своими избранными иверными, а также Эндру Мелвилом, несущим за ней ее трен, в предшествии шерифа,Шрусбери и Кента входит она в парадный зал Фотерингейского замка.

Здесь всю ночь стучали топорами. Из помещения вынесены столы и стулья. Вглубине его воздвигнут помост, покрытый черной холстиной, наподобие катафалка.Перед обитой черным колодой уже поставлена скамеечка с черной же подушкой, нанее королева преклонит колена, чтобы принять смертельный удар. Справа и слевапочетные кресла дожидаются графов Шрусбери и Кента, уполномоченных Елизаветы, вто время как у стены, словно два бронзовых изваяния, застыли одетые в черныйбархат и скрывшиеся под черными масками две безликие фигуры – палач и егоподручный. На эту величественную в своей страшной простоте сцену могут взойтитолько жертва и ее палачи; зрители теснятся в глубине зала. Охраняемый Паулетоми его солдатами, там воздвигнут барьер, за которым сгрудилось человек двестидворян, сбежавшихся со всей округи, чтобы увидеть столь неслыханное, небывалоезрелище – казнь венценосной королевы. А перед запертыми дверями замка сотнями исотнями голов чернеют толпы простого люда, привлеченного этой вестью; им входзапрещен. Только дворянской крови дозволено видеть, как проливают королевскуюкровь.

Спокойно входит Мария Стюарт в зал. Королева с первого своего дыхания, онаеще ребенком научилась держаться по-королевски, и это высокое чувство неизменяет ей и в самые трудные минуты. С гордо поднятой головой она всходит наобе ступеньки эшафота. Так пятнадцати лет всходила она на трон Франции, таквсходила на алтарные ступени в Реймсе. Так взошла бы она и на английский трон,если бы ее судьбой управляли другие звезды. Так же смиренно и вместе с темгорделиво преклоняла она колена бок о бок с французским королем, бок о бок сшотландским королем, чтобы принять благословение священника, как теперьсклоняется под благословение смерти. Безучастно слушает она, как секретарьснова зачитывает приговор. Приветливо, почти радостно светится ее лицо – уж начто Уингфилд ее ненавидит, а и он в донесении Сесилу не может умолчать о том,что словам смертного приговора она внимала, будто благой вести.

Но ей еще предстоит жестокое испытание. Мария Стюарт стремится этотпоследний свой час облечь чистотой и величием; ярким факелом веры,великомученицей католических святцев хочет она воссиять миру. Протестантскимже лордам важно не допустить, чтобы ее прощальный жест стал пламенным «верую»ревностной католички; еще и в последнюю минуту пытаются они мелкими злобнымивыходками умалить ее царственное достоинство. Не раз на коротком пути извнутренних покоев к месту казни она оглядывалась, ища среди присутствующихсвоего духовника, в надежде, что он хотя бы знаком отпустит ее прегрешения иблагословит ее. Но тщетно. Ее духовнику запрещено выходить из своей комнаты. Ивот, когда она уже приготовилась претерпеть казнь без духовного напутствия, наэшафоте появляется реформатский священник, доктор Флетчер из Питерсбороу – допоследнего дыхания преследует ее беспощадная борьба между обеими религиями,отравившая ее юность, сломавшая ей жизнь. Лордам, правда, хорошо известнотроекратное заявление верующей католички Марии Стюарт, что лучше ей умереть бездуховного утешения, чем принять его от священника-еретика. Но так же, как МарияСтюарт, стоя на эшафоте, хочет восславить свою религию, так и протестантынамерены почтить свою, они тоже взывают к господу богу. Под видомпопечительной заботы о спасении ее души реформатский пастор заводит свою болеечем посредственную sermon[180], которую МарияСтюарт в своем нетерпении умереть то и дело прерывает. Три-четыре раза проситона доктора Флетчера не утруждать себя, она твердо прилежит римско-католическойвере, за которую, по милости господней, ей дано пострадать. Но попик одержиммелким тщеславием, что ему воля умирающей! Он тщательно вылизал свою sermon, вкои-то веки он удостоился такой избранной аудитории. Он знай бубнит свое, итогда, не в силах прекратить это гнусное суесловие, Мария Стюарт прибегает кпоследнему средству: в одну руку, словно оружие, берет распятие, а в другую –молитвенник и, пав на колени, громко молится по-латыни, чтобы священнымисловами заглушить елейное словоизвержение. Так, чем вместе обратиться к общемубогу, вознося молитвы за душу обреченной жертвы, борются друг с другом оберелигии в двух шагах от плахи – ненависть, как всегда, сильнее, чем уважение кчужому несчастью. Шрусбери, Кент и с ними большая часть собрания молятсяпо-английски, а Мария Стюарт и ее домочадцы читают латинские молитвы. И толькокогда пастор умолкает и в зале водворяется тишина, Мария Стюарт ужепо-английски произносит слово в защиту гонимой церкви христовой. Она благодаритбога за то, что страдания ее приходят к концу, громко возвещает, прижимая кгруди распятие, что надеется на искупление кровью Спасителя, чей крест онадержит в руке и за кого с радостью готова отдать свою кровь. Снова одержимыйфанатик лорд Кент прерывает ее молитву, требуя, чтобы она оставила эти «popishtrumperies» – папистские фокусы. Но умирающая уже далека всем земным распрям.Ни единым взглядом, ни единым словом не удостаивает она Кента и только говоритво всеуслышание, что от всего сердца простила она врагов, давно домогающихся еекрови, и просит господа, чтобы он привел ее к истине.

Воцаряется тишина. Мария Стюарт знает, что теперь последует. Еще раз целуетона распятие, осеняет себя крестным знамением и говорит: «О милосердный Иисус,руки твои, простертые здесь на кресте, обращены ко всему живому, осени же именя своей любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь».

В средневековье много жестокости и насилия, но бездушным его не назовешь. Виных его обычаях отразилось такое глубокое сознание собственнойбесчеловечности, какое недоступно нашему времени. В каждой казни, сколь бызверской она ни была, посреди всех ужасов нет-нет да и мелькнет проблескчеловеческого величия; так, прежде чем коснуться жертвы, чтобы убить илиподвергнуть ее истязаниям, палач должен был просить у нее прощения за своепреступление против ее живой плоти. И сейчас палач и его подручный, скрытые подмасками, склоняют колена перед Марией Стюарт и просят у нее прощения за то, чтовынуждены уготовить ей смерть. И Мария Стюарт отвечает им: «Прощаю вам от всегосердца, ибо в смерти вижу я разрешение всех моих земных мук». И только тогдапалач с подручным принимаются за приготовления.

Между тем обе женщины раздевают Марию Стюарт. Она сама помогает им снять сшеи цепь «agnus dei»[181]. При этом руки у неене дрожат, и, по словам посланца ее злейшего врага Сесила, она «так спешит,точно ей не терпится покинуть этот мир». Едва лишь черный плащ и темные одеянияпадают с ее плеч, как под ними жарко вспыхивает пунцовое исподнее платье, акогда прислужницы натягивают ей на руки огненные перчатки, перед зрителямисловно всколыхнулось кроваво-красное пламя – великолепное, незабываемоезрелище. И вот начинается прощание. Королева обнимает прислужниц, просит их непричитать и не плакать навзрыд. И только тогда преклоняет она колена на подушкуи громко, вслух читает псалом: «In te, domine, confido, ne confundar inaeternum»[182].

А теперь ей осталось немногое: уронить голову на колоду, которую онаобвивает руками, как возлюбленная загробного жениха. До последней минуты вернаМария Стюарт королевскому величию. Ни в одном движении, ни в одном слове ее непроглядывает страх. Дочь Тюдоров, Стюартов и Гизов приготовилась достойноумереть. Но что значит все человеческое достоинство и все наследованное иблагоприобретенное самообладание перед лицом того чудовищного, что неотъемлемоот всякого убийства! Никогда – и в этом лгут все книги и реляции – казньчеловеческого существа не может представлять собой чего-то романтически чистогои возвышенного. Смерть под секирой палача остается в любом случае страшным,омерзительным зрелищем, гнусной бойней. Сперва палач дал промах; первый егоудар пришелся не по шее, а глухо стукнул по затылку – сдавленное хрипение,глухие стоны вырываются у страдалицы. Второй удар глубоко рассек шею, фонтаномбрызнула кровь. И только третий удар отделил голову от туловища. И еще однастрашная подробность: когда палач хватает голову за волосы, чтобы показать еезрителям, рука его удерживает только парик. Голова вываливается и, вся в крови,с грохотом, точно кегельный тиар, катится по деревянному настилу. Когда жепалач вторично наклоняется и высоко ее поднимает, все глядят в оцепенении:перед ними призрачное видение – стриженая седая голова старой женщины. Наминуту ужас сковывает зрителей, все затаили дыхание, никто не проронит нислова. И только попик из Питерсбороу, наконец опомнившись, хрипло восклицает:«Да здравствует королева!»

Недвижным, мутным взором смотрит незнакомая восковая голова на дворян,которые, случись жребию вынуться иначе, были бы ей покорнейшими слугами ипримерными подданными. Еще с четверть часа конвульсивно вздрагивают губы,нечеловеческим усилием подавившие страх земной твари; скрежещут стиснутые зубы.Щадя чувства зрителей, на обезглавленное тело и на голову Медузы поспешнонабрасывают черное сукно. Среди мертвого молчания слуги торопятся унести своюмрачную ношу, но тут неожиданное происшествие рассеивает охвативший всехсуеверный ужас. Ибо в ту минуту, когда палачи поднимают окровавленный труп,чтобы отнести в соседнюю комнату, где его набальзамируют, – под складкамиодежды что-то шевелится. Никем не замеченная любимая собачка королевы увязаласьза нею и, словно страшась за судьбу, своей госпожи, тесно к ней прильнула.Теперь она выскочила, залитая еще не просохшей кровью. Собачка лает, кусается,визжит, огрызается и не хочет отойти от трупа. Тщетно пытаются палачи оторватьее насильно. Она не дается в руки, не сдается на уговоры, ожесточенно бросаетсяна огромных черных извергов, которые так больно обожгли ее кровью возлюбленнойгоспожи. С большей страстью, чем родной сын, чем тысячи подданных, присягавшихей на верность, борется крошечное создание за свою госпожу.

Эпилог

(1587-1603)

Дата добавления: 2015-07-12