Приключение двух повес

Пушкин – его имя – мелькает в добродушной, озорной поэме «Монго» (1836)…

Садится солнце над горой,

Туман дымится над болотом,

И вот дорогой столбовой

Летят, склонившись над лукой,

Два всадника лихим помётом.

Скачут два молодых всадника к балерине, танцорке, - в неё влюблён гусар Монго; да и служебная скука заела – душа жаждет сумасбродств, развлечений, жизни; а коль есть хоть несколько часов до утра, до ученья – то решено: на коней!..

Поэмка непосредственна, искрится шуткой, жива по слогу, - и занимательна прежде всего той самоиронией, с которою Лермонтов рассматривает себя в образе разбитного гусара Маёшки, каким он являлся в кругу юнкеров и ровесников-однополчан.

Недавно ещё он с любовным торжеством описывал в письме к бабушке своих лошадей- башкирок – и в поэме «Монго» мы видим его на той же лошадке:

Храпя, мотает длинной гривой

Под ним саврасый скакунок,

Степей башкирских сын счастливый…

Поэма и написана в сентябре 1836 года, что называется по горячим следам, вслед за тем ночным приключением Маёшки и Монго, как называли его друга и родственника Алексея Столыпина.

Но прежде нужно вам, читатель,

Героев показать портрет:

Монго – повеса и корнет,

Актрис коварных обожатель,

Был молод сердцем и душой,

Беспечно женским ласкам верил

И на аршин предлинный свой

Людскую честь и совесть мерил.

Породы английской он был –

Флегматик с бурыми усами,

Собак и портер он любил,

Не занимался он чинами,

Ходил немытый целый день,

Носил фуражку набекрень;

Имел он гадкую посадку:

Неловко гнулся наперёд

И не тянул ноги он в пятку,

Как должен каждый патриот.

Но если, милый, вы езжали

Смотреть российский наш балет

То, верно, в креслах замечали

Его внимательный лорнет…

А потом поэт набрасывает свой собственный портрет, вернее, облик того гуляки, каким виделся глазами приятелей гусар Маёшка: потаённый внутренний мир самого Лермонтова едва проглядывается под внешней легкомысленной оболочкой:

Маёшка был таких же правил:

Он лень в закон себе поставил,

Домой с дежурства уезжал,

Хотя и дома был без дела;

Порою рассуждал он смело,

Но чаще он не рассуждал.

Разгульной жизни отпечаток
Иные замечали в нём;

Печалей будущих задаток

Хранил он в сердце молодом;

Его покоя не смущало,

Что не касалось до него;

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его.

Слова он весил осторожно

И опрометчив был в делах;

Порою: трезвый – врал безбожно,

И молчалив был – на пирах.

Характер вовсе бесполезный

И для друзей и для врагов…

Увы! читатель мой любезный,

Что делать мне – он был таков!

Мимоходом очерчен летучим комическим пером и портрет танцорки молодой, - точно так же Лермонтов набрасывал на бумаге карандашом или тушью блестящие карикатуры-картинки из юнкерской и светской жизни, опережая как художник современную ему графику:

…Ей было скучно, и, зевая,

Так тихо думала она:

«Чудна судьба! о том ни слова –

На матушке моей чепец

Фасона самого дурного,

И мой отец – простой кузнец!..

А я – на шёлковом диване

Ем мармелад, пью шоколад;

На сцене – знаю уж заране –

Мне будет хлопать третий ряд.

Теперь со мной плохие шутки:

Меня сударыней зовут,

И за меня три раза в сутки

Каналью повара дерут,

Мой Pierre не слишком интересен,

Ревнив, упрям, что ни толкуй,

Не любит смеху он, ни песен,

Зато богат и глуп, <…>

Теперь не то, что было в школе:

Ем за троих, порой и боле,

И за обедом пью люнель.

А в школе… Боже! вот мученье!

Днём – танцы, выправка, ученье,

А ночью – жёсткая постель.

Встаёшь, бывало, утром рано.

Бренчит уж в залах фортепьяно,

Поют все врозь, трещит в ушах;

А тут сама, поднявши ногу,

Стоишь, как аист, на часах…»

Всё приключение двух повес – полуночный чай на даче у танцорки.

Пока Монго горит и тает возле своей балерины,

Маёшка, друг великодушный,

Засел поодаль на диван,

Угрюм, безмолвен, как султан.

Чужое счастие нам скучно,

Как добродетельный роман.
Друзья! ужасное мученье

Быть на пиру <…>

Иль адьютантом на сраженье

При генералишке пустом;

Быть на параде жалонёром

Или на бале быть танцором,

Но хуже, хуже во сто раз

Встречать огонь прелестных глаз

И думать: это не для нас!

Впрочем, грусть Маёшки была недолгой: внезапно нагрянул «N.N. с своею свитой», - и от содержателя танцорки, чтобы её не выдать - приходится

Перекрестясь, прыгнуть в окно..,

иначе ведь

И не сносить им головы!

Но вмиг проснулся дух военный –

Прыг, прыг! и были таковы…

Конечно, этот «подвиг дерзновенный» весьма обиден и скакать потемну в казарму отнюдь не весело, но зато есть что рассказать приятелям по полку:

Когда же в комнате дежурной

Они сошлися поутру,

Воспоминанья ночи бурной

Прогнали краткую хандру.

Тут было шуток, смеху было!

И право, Пушкин наш не врёт,

Сказав, что день беды пройдёт,

А что пройдёт, то будет мило…

Наш Пушкин …

Кажется, впервые в стихах Лермонтова произносится имя любимого поэта – и звучит оно как своё, как часть души, жизни и быта.

«Перед Пушкиным он благоговеет и больше всего любит “Онегина”…», - писал Белинский Боткину в 1840 году. В поэме же «Монго», как и в «Ревизоре» Гоголя, который не меньше Лермонтова благоговел перед Александром Сергеевичем, весёлое имя Пушкин произнесено без всякого пафоса, обыденно: благоговение целомудренно скрыто в шутливом контексте…

«Монго», как и юнкерские поэмы Лермонтова, - искромётный сколок гусарской жизни; все персонажи этого приключения, включая красотку-балерину Пименову и её содержателя откупщика Моисеева, были хорошо знакомы приятелям поэта по полку, - не потому ли поэму в дружеском кругу любили, с удовольствием читали наизусть – и вспоминали потом как частицу своей молодости…

Дата добавления: 2015-07-11